Кабачок...
Уютный зал, на потолке лепнина,
Гитара тихо пела про любовь.
Переполняя грустью, как лавина,
Под лаской пальцев напрягалась вновь.
Мерцаньем лунным свечи угасают,
Лишь только запах сигарет и коньяка.
Так не живут, так звуки умирают,
Все образы, чья участь столь горька.
Заплакал где-то саксафон в сторонке,
Так может плакать только чистая душа.
Явившись девочкой в коротенькой юбчонке,
Осеннею прохладой чуть дыша.
На сцене скрипка застонала нежно,
Наполнив зал безудержной тоской.
Вздохнула грустно, тихо, безмятежно,
О вольной птице в клетке золотой.
Рояль как будто вспомнив встрепенулся,
Решив поведать давнюю любовь.
Как он любил, но сам не приглянулся,
Топтал букет не принятых цветов.
Закашлялась от дыма бас гитара,
Всех проклиная в этот поздний час...
Сидели мы одни за стойкой бара,
Где музыка соединила нас.
Уютный зал дремал с лепниной броской,
Где тихо плакал саксафон в ночи.
Заря малиновой окрасила полоской,
Дрожащий свет моей живой свечи...
Гитара тихо пела про любовь.
Переполняя грустью, как лавина,
Под лаской пальцев напрягалась вновь.
Мерцаньем лунным свечи угасают,
Лишь только запах сигарет и коньяка.
Так не живут, так звуки умирают,
Все образы, чья участь столь горька.
Заплакал где-то саксафон в сторонке,
Так может плакать только чистая душа.
Явившись девочкой в коротенькой юбчонке,
Осеннею прохладой чуть дыша.
На сцене скрипка застонала нежно,
Наполнив зал безудержной тоской.
Вздохнула грустно, тихо, безмятежно,
О вольной птице в клетке золотой.
Рояль как будто вспомнив встрепенулся,
Решив поведать давнюю любовь.
Как он любил, но сам не приглянулся,
Топтал букет не принятых цветов.
Закашлялась от дыма бас гитара,
Всех проклиная в этот поздний час...
Сидели мы одни за стойкой бара,
Где музыка соединила нас.
Уютный зал дремал с лепниной броской,
Где тихо плакал саксафон в ночи.
Заря малиновой окрасила полоской,
Дрожащий свет моей живой свечи...