Ночь
Москва огромна и разнолика, как дракон о двенадцати головах. Но она не страшная, вовсе нет. Она только не объяснима и не предсказуема: то выплёскивает жаркую лаву, от которой нигде невозможно спрятаться, то обиженно сжимается, почти плачет, потерянная и непонятая.
Ночь тоже огромна и не объяснима. Она не даёт мне покоя, прячет сны, дразнит луной, переставляет деревья и дома, зовёт к окну. Нет, я никуда не пойду – завтра рано вставать, лучше верни мне сны, ну хотя бы один, самый маленький, отдай его, что за шутки! Она смеётся, знает, что мой лепет бессилен.
Но зачем она затеяла эту возню сегодня, разве есть какая-то необходимость? Есть, наверняка есть, она никогда не делает этого просто так… Опять зовёт к окну, чуть слышно, но настойчиво. Хорошо, я встану. Сейчас, подожди, только прислушаюсь к его дыханию… Всё в порядке, конечно, ему-то она подарила сны самые сахарные, самые чудесные. Их много, они чинно пройдут один за другим, не потревожив его души, отдавая свои лёгкие ласки. Почему же мне нельзя окунуться в это сладкое тепло, чем я провинилась, за что приговорили меня к цепляющейся сухости и тревожному потрескиванию неуловимости? Ах да, окно – я чувствую, что оно готово закричать. Иду, я иду. Луна уже не хихикает, ветер убежал – ночь стала серьёзной. Что-то шепчет, вздыхает, доказывает…
Да, она права. Москва мала. А человек ещё меньше. Он беззащитнее города, этого игрушечного дракончика с головами-мячиками. В одном мячике около окна стою я и всматриваюсь в неизвестность, а в другом мячике ворочается в беспамятстве на безжалостном больничном матраце мама. Какие сны даны сегодня ей? Гремит бомбёжками детство? Качаются поезда южных и северных направлений, перевозя из юности в зрелость? Белеют лица акушерок? Истончаются, превращаются в чуть заметные нити привычные верёвочки, связывающие с детьми? Ночь, не нужно мучить её, ты не даёшь покоя мне – пусть так, но дай его ей, человек так мал и беззащитен.
Мне больно, но я не боюсь боли – я боюсь, что больно её душе. Ты же знаешь, ночь, что душа её хрупка, как осенний лист клёна, а озорных ветров так много вокруг, они не ведают, что творят, раня и ломая листья. Я не в силах уследить за всеми из них, я отгоняю одни, но налетают другие. Что мне с ними делать? Что шепчешь ты теперь, необъяснимая и огромная ночь? Что ей легче и она вовсе не ворочается? Она видит мое лицо, радостное и нежное?
Ночь, ты правильно поступила, вырвав меня из глубины комнаты сюда, к прохладному и чистому стеклу. Ты даришь мне нечто поважнее сна, ты даришь надежду!
Пусть московская драконья голова выплюнет эту боль, боль моей мамы, она никому больше не нужна – ничему не научит, ничто не откроет. Ты говоришь, что так и будет? Ты отдашь боль ветрам, и они унесут её подальше? Ты очень добра…
Я возвращаюсь лёгкой и чистой. Он улыбается, сон наигрывает какую-то мелодию на его губах, брови разбегаются в разные стороны, чтобы через мгновение устремиться друг к другу… Теперь и ко мне придут сны – ночь отпустила их.
Октябрь 1992 года
Ночь тоже огромна и не объяснима. Она не даёт мне покоя, прячет сны, дразнит луной, переставляет деревья и дома, зовёт к окну. Нет, я никуда не пойду – завтра рано вставать, лучше верни мне сны, ну хотя бы один, самый маленький, отдай его, что за шутки! Она смеётся, знает, что мой лепет бессилен.
Но зачем она затеяла эту возню сегодня, разве есть какая-то необходимость? Есть, наверняка есть, она никогда не делает этого просто так… Опять зовёт к окну, чуть слышно, но настойчиво. Хорошо, я встану. Сейчас, подожди, только прислушаюсь к его дыханию… Всё в порядке, конечно, ему-то она подарила сны самые сахарные, самые чудесные. Их много, они чинно пройдут один за другим, не потревожив его души, отдавая свои лёгкие ласки. Почему же мне нельзя окунуться в это сладкое тепло, чем я провинилась, за что приговорили меня к цепляющейся сухости и тревожному потрескиванию неуловимости? Ах да, окно – я чувствую, что оно готово закричать. Иду, я иду. Луна уже не хихикает, ветер убежал – ночь стала серьёзной. Что-то шепчет, вздыхает, доказывает…
Да, она права. Москва мала. А человек ещё меньше. Он беззащитнее города, этого игрушечного дракончика с головами-мячиками. В одном мячике около окна стою я и всматриваюсь в неизвестность, а в другом мячике ворочается в беспамятстве на безжалостном больничном матраце мама. Какие сны даны сегодня ей? Гремит бомбёжками детство? Качаются поезда южных и северных направлений, перевозя из юности в зрелость? Белеют лица акушерок? Истончаются, превращаются в чуть заметные нити привычные верёвочки, связывающие с детьми? Ночь, не нужно мучить её, ты не даёшь покоя мне – пусть так, но дай его ей, человек так мал и беззащитен.
Мне больно, но я не боюсь боли – я боюсь, что больно её душе. Ты же знаешь, ночь, что душа её хрупка, как осенний лист клёна, а озорных ветров так много вокруг, они не ведают, что творят, раня и ломая листья. Я не в силах уследить за всеми из них, я отгоняю одни, но налетают другие. Что мне с ними делать? Что шепчешь ты теперь, необъяснимая и огромная ночь? Что ей легче и она вовсе не ворочается? Она видит мое лицо, радостное и нежное?
Ночь, ты правильно поступила, вырвав меня из глубины комнаты сюда, к прохладному и чистому стеклу. Ты даришь мне нечто поважнее сна, ты даришь надежду!
Пусть московская драконья голова выплюнет эту боль, боль моей мамы, она никому больше не нужна – ничему не научит, ничто не откроет. Ты говоришь, что так и будет? Ты отдашь боль ветрам, и они унесут её подальше? Ты очень добра…
Я возвращаюсь лёгкой и чистой. Он улыбается, сон наигрывает какую-то мелодию на его губах, брови разбегаются в разные стороны, чтобы через мгновение устремиться друг к другу… Теперь и ко мне придут сны – ночь отпустила их.
Октябрь 1992 года
