1.

 

То, о чем я хочу написать, сидело во мне давно. Писать я об этом не собирался. Жил с некоторым, так сказать, недоумением, без всякого желания копаться в нем, однако после маленького происшествия, случившегося со мной недавно, понял, что писать все-таки буду.

Прежде, чем начать, хочу признаться: мне отчасти неловко тратить время (свое и того, кто будет читать) по такому, казалось бы, незначительному поводу, но остановиться уже не могу. Зуд, известный всем пишущим, вселился в меня.

 

Итак, происшествие…

Я ждал поезда в метро. Сидел на скамеечке с книжкой в руке, но не читал, а только делал вид. Дело в том, что на другом конце скамьи сидела девушка, каких не часто встретишь. Не девушка — загляденье! Картинка! И собой хороша, и одета прекрасно. При этом я не заметил косметических ухищрений, впрочем, я в этом не очень разбираюсь… На меня девушка внимания не обращала, сидела тоненькая, изящная, с прямой спиной, видно, ждала кого-то.

«Какой выразительный, одухотворенный профиль! — думал я, — Высокий лоб, брови чуть приподняты… Кто она? О чем думает? Кого ждет?» Мне даже чуточку грустно стало. Эх, если бы меня ждала такая… гм… не «красотка», нет. Это слово не годилось для нее. На ней не было глянцевого налета девиц с журнальных обложек, она словно светилась мягким, ровным светом, озаряя все вокруг.

Богиня! Вот как бы я ее назвал! (Если вам показалось, что я чересчур высоко залетел, одно могу сказать: вы ее не видели.)

Заговорить, понятно, я не решился, хотя мне очень хотелось услышать ее голос. И вообще, хоть что-нибудь о ней узнать: где учится, чем увлекается, что читает… Здесь не было ничего от влюбленности (ну, если только самая малость), мне казалось, если я чуть-чуть приобщусь к ее красоте, сам стану красивее, совершеннее, чище.

«Красота — это ведь не просто правильные черты, — говорил я себе, — она отражение души!»

 

…Между тем прошел один поезд, другой… Прекрасная незнакомка повернула голову в мою сторону. Я поспешно опустил глаза, но она только взглянула на часы над туннелем — видимо, тот, кого она ждала, опаздывал.

В эту самую минуту на перроне появилась еще одна девушка и направилась к нашей скамеечке. Она приближалась, а у меня открывался рот и я ничего не мог с этим поделать. Та, что сидела, была прекрасна, но для описания этой просто не нашлось бы слов! Я понимал, что выгляжу глупо, но не мог оторвать от нее взгляд. Стучали каблучки, покачивались бедра, и чем ближе она подходила, тем яснее я понимал, как мне повезло — в один день такой парад планет!

Та, что на скамеечке, оживилась и помахала рукой. Я обратился в слух: сейчас они заговорят… Слова, которые они произнесут, одухотворят их образы, наполнят жизнью, и я унесу с собой это мгновенье. Оно будет согревать и вдохновлять меня — как Пушкина, который, наверное, испытал нечто подобное, когда увидел Анну Керн! Правда, я оказался счастливее: у него был один «ангел чудной красоты», а у меня…

 

Додумать я не успел.

— Ну что? — сказала «Ангел №2» — Сидишь, … … ? — и она назвала подругу непечатным словом, обозначающим женский половой орган. Слово «сидишь» она выделила, а в собственно эпитет вложила легкую иронию. Вся фраза, в том числе и ЭТО слово, была произнесена без малейшего стеснения, громко, звучно, я бы даже сказал, смачно.

Не помню, что ответила первая, о чем они говорили дальше — я был в нокдауне! Наверное, если бы по рельсам в этот момент пробежал гиппопотам, я не был бы так поражен.

…Подошел поезд, прекрасные незнакомки уехали, а я еще долго сидел, глядя в книжку невидящими глазами. Сердце грызла тоска. Я пытался убедить себя, что ничего особенного не произошло. Ну, в самом деле, что плохого сделали мне эти девушки? Они, скорее всего, даже не заметили меня, просто поговорили друг с другом — на родном языке, как умеют.

И тем не менее, я был обманут, унижен и оскорблен! Хотелось то ли стереть что-то с лица, то ли сплюнуть…

 

В какой-то сказке (кажется, Андерсена) у человека, хотевшего сказать дурное, изо рта выскакивала отвратительная жаба. Именно такое ощущение было у меня в ту минуту. Юное прекрасное лицо, и вдруг изо рта — жаба! Фильм ужасов, да и только! Я сидел и думал: что же у них внутри? Там, откуда выскакивают эти жабы? Грязь? Вонючая трясина? Нечистоты?

Парадокс! Эти девушки хотят быть красивыми, они красивы вполне осознанно и целенаправленно. Представляю (вернее, не представляю), каких усилий им стоит их красота: одежда, прическа, косметика, диета, фитнес… И какой во всем этом смысл, если внутри грязь, от которой невозможно отмыться?

 

2.

 

Когда я служил в армии (было это давно, в Белоруссии), в первый же день мне доходчиво объяснили, как запомнить цвета габаритных огней самолета: на каком крыле красный фонарь, а на каком — зеленый. Поначалу все путают. Прапорщик Пархомович, добрая душа, взялся мне помочь:

— Меня тоже так учили. — сказал он. — Сразу запомнишь!

И громко, по слогам произнес то же самое слово, что и девушка на перроне.

Потом добавил:

— Правый — Зеленый. Понял?

Я запомнил навсегда, при этом у меня не было ощущения, что я выпачкался в грязи. В армии сквернословие — вещь обыденная. Для младших офицеров и прапорщиков, которые составляли круг моего общения, эти слова были такими же ходовыми, как «хорошо», «плохо», «иди», «принеси», «давай»… Они лаконично выражали понятия и эмоции людей, на плечи которых взвалена неблагодарная, грязная и тяжелая работа, да еще ощущение подневольности, которым так или иначе придавливает военная служба, как к ней ни относись. Они оставались грязными, эти слова, но в той грязи, среди которой звучали, были вполне на своем месте. А порой виртуозное владение ими вызывало прямо-таки восхищение.

Вот разговор двух прапорщиков возле большой лужи — дискуссия по поводу ее глубины и проходимости. Использованы всего два слова (предлог и частицы не считаю): цензурное «вода» (1 раз) и нецензурное, назовем его «слово икс», (3 раза ):

— До … воды!

— Ни … не до …!

(Вряд ли хоть кто-нибудь не понял, но для выпускниц Института Благородных Девиц поясню: замаскированное, это слово звучит, как «фиг».)

Согласитесь, виртуозная лаконичность! Ничего лишнего! А если бы Вы видели лица говорящих, украшенные признаками глубокого похмелья, то вспомнили бы Гоголя, самое начало «Мертвых душ». Вам стало бы смешно и немного грустно, но грязно, мерзко или оскорбительно — ни в коем случае!

 

Я отнюдь не жалею, что служил в армии, это совершенно бесценный жизненный опыт. Многих людей, с которыми мне довелось вместе работать и отдыхать, пить слитый с самолета отработанный спирт и беседовать «за жизнь», я с удовольствием вспоминаю. Этому не мешает то обстоятельство, что все они говорили на языке, уснащенном, усыпанном, пропитанном матом. У меня нет ни обиды на них, ни брезгливости, потому что я понимаю — в той жизни, которой живут эти люди, грязные слова, как царапины и мозоли на рабочих руках, неизбежны.

При этом самое грязное и пошлое, что я в своей жизни слышал, я слышал тоже в армии, и в этой гадости не было ни единого нецензурного слова. По отдельности каждое слово из этой фразы ничего плохого не значит. Всю фразу можно было бы спокойно написать прямо здесь без всяких точек и маскировок. Но у меня просто рука не подымется. Эта фраза сидит во мне занозой, я до сих пор не могу забыть омерзения, которое почувствовал, когда понял ее смысл. Рад бы забыть, но, к сожалению, это невозможно.

 

3.

 

Еще одна территория нецензурщины, своеобразный заповедник грязных слов — стройка. Там я побывал еще до армии. Если сравнивать, армия проиграет, и это объяснимо: армия — это Устав, режим, единоначалие, строевая подготовка, в общем, какое-то подобие порядка. Стройка же — беспорядок априори. Плохим словам здесь раздолье, как сорнякам на пустыре.

Мой строительный опыт ограничен месяцем, который должны были отрабатывать молодые специалисты, пришедшие после института на завод (были когда-то такие разнарядки). Благодаря этому месяцу мои представления о «великом и могучем» русском языке значительно обогатились. Мужики-строители ничем особенным не удивляли. Но женщины — это фантастика! Вернее, не женщины, а их язык. Сами они с виду обычные тетки: румяные, крепкие, как на подбор, уверенные в себе; худых, бледных и застенчивых не встречал. Все чистоплотные и уютные, несмотря на грязную работу (я был подсобником у штукатурщиц и малярш). Язык же их просто завораживал! Я был поражен, когда услышал, как ласково звучат самые скверные слова, измененные с помощью суффиксов «-юшк» и «-еньк». Первоначальный оскорбительный и скабрезный смысл теряется совершенно. В таком виде ими можно приголубить, утешить, даже попричитать. Но если надо было дать отпор зарвавшемуся мужику, те же самые слова превращались в разящее оружие. Суффиксы — волшебное средство, они меняют не только окраску слов, но самую их суть. Помню одну из перебранок. Она и так шла в одни ворота (силы были явно не равны), а закончилась чистой победой тети Кати: блистательной версией того самого слова, с которого я начал очерк, но с суффиксом «-юк». Оно словно гвоздь в крышку гроба вогнало. Мужик только руками развел, признавая поражение. Пробуйте сами: вложите максимум презрения и ударьте наотмашь. Вот тогда поймете, какой силой может быть слово!

 

4.

 

Пишу об армии и стройке и ловлю себя на мысли, что невольно как бы оправдываю грязные слова. Нет, совсем нет! Мне хочется понять, почему они живут и процветают, несмотря на то, что считаются изгоями среди приличных слов. Что придает им такую живучесть и силу? И почему именно эти слова люди выделили в особую группу: они неприкасаемые и в то же время такие притягательные!

Наверное, ученые-лингвисты могут отследить их корни, проанализировать фонетику и морфологию, развитие этой ветви «культуры» во времени. Я же для себя отметил вот что: все грязные слова так или иначе связаны с плотской, «грешной» любовью, за которую первые мужчина и женщина были изгнаны из Эдема; с практикой любви, с ее физиологией, с теми органами и местами человеческого тела, которые участвуют в процессе совокупления (не забудем, что те же органы и места отвечают за естественные отправления). Слова эти изначально насквозь греховны, в каком бы контексте ни произносились. Они, как змий, всегда как бы искушают нас. А мы либо противостоим искушению, либо уступаем и грешим.

 

 

До сих пор чувствую вину перед сыном за то, что повел его в возрасте десяти лет на футбол. До того я сам смотрел его только по телевизору и не был готов, к тому, что мы увидели, а главное — услышали. Сейчас сын уже взрослый, вряд ли его удивишь каким бы то ни было ругательством, но тогда, на стадионе, я был готов провалиться сквозь землю. Помню, сын сидел оглушенный, будто придавленный, а я пытался шутить и объяснял: так принято, не обращай внимания… Но как было не обращать?!

Помню, играли «Локомотив» и «Динамо». Над стадионом, как сизый дым, висел мат, топор можно было вешать. Вряд ли орали и ругались все, но у меня осталось ощущение, что только мы с сыном сидели молча. Через ряд от нас стоял упитанный мужчина средних лет, в дорогом черном костюме, при галстуке, и, надрываясь, кричал в адрес вратаря «Локомотива» Сергея Овчинникова то, что никогда бы не посмел сказать ему в лицо, потому что Овчинников скорее всего убил бы его: не за себя, так за свою мать. И таких было — полстадиона. Слева от нас большая группа ублюдков в сине-белых шарфах пела песню, в которой были практически одни ругательства. Я впервые слышал, как слова, обозначающие интимные места поют хором. Здесь грязные слова стали еще и искусством! Они могли быть здесь чем угодно, это было их царство в еще большей степени, чем армия или стройка.

Я понимал, что сделал глупость. Одно дело — увидеть похабное слово на заборе и сказать ребенку: это плохо, такое писать нельзя, да и вообще, писать на заборах не стоит. И совсем другое — дать ему увидеть и услышать, как тысячи людей во весь голос, без всякого стеснения орут то, что даже шепотом произносить нельзя. Значит, все-таки можно?

…А погода была чудесная! А стадион такой красивый! Так и осталось у меня в глазах — синее небо, ярко-зеленая трава, а в ушах — омерзительная ругань тысячами грязных ртов.

Со второго тайма мы ушли, и больше на футбол я не ходил. Честно говоря, и по телевизору с тех пор не очень-то его смотрю. Когда понимаешь, для кого стараются футболисты, явление, называемое «футболом», опускается на другой уровень восприятия.

 

 

5.

 

Около прилавка, где продают хлеб, два молодых человека в очереди за мной обмениваются репликами:

— Серега, посмотри, черный есть?

— Вон, не видишь, что ли?!

— … … … ! — что означает «отлично!» (Тоже три слога, начинается с приставки «за-» , заканчивается возвратной частицей «-сь», ударение на последний слог. Скромненько и со вкусом. )

 

. . .

 

Уличная сценка в городе Самара. Лето, жара. Пожилая женщина продает мороженое. Небольшая очередь, отдельно от нее — замызганный алкаш, он что-то просит у продавщицы. Она долго не обращает на него внимания, потом не выдерживает и оборачивается:

— Тра-та-та-та-та-та!!! (каких эпитетов и пожеланий там только не было!)

Если бы слова были пулями, алкаш, весь изрешеченный, лежал бы на мостовой, истекая кровью, глаза его закатились бы, а ноги подергивались…

Окончив ругаться, тетенька поворачивается ко мне:

— Тебе в стаканчике, мой хороший?

Ее доброе вспотевшее лицо излучает радушие, и у меня нет сомнений, что она так же искренна сейчас, как и миг назад.

 

. . .

 

Молодежь тусуется на лавочке рядом с детской площадкой. Романтический диалог:

— Ленка, а Ленка? Сядь на коленки.

— Пошел на … !

— Я серьезно!

— Я тоже.

. . .

 

Темнокожий парень на очень ломаном русском языке в вагоне метро спрашивает, как проехать до метро «Спортивная». Ему в три голоса объясняют, что надо выйти на станции «Парк культуры» и пересесть на красную линию. Потом о негре забывают, а когда на станции «Парк культуры» двери захлопываются и поезд набирает ход, все кричат, что надо было выйти здесь. Негр говорит:

— Вот БЛАТ!

Вполне по ситуации, только произношение чуть хромает. В любом случае нельзя не признать — в изучение живого разговорного русского языка негр продвигается успешно.

 

Примеры можно множить и множить. Каждый из нас может их приводить десятками. Иногда это смешно, иногда отвратительно, иногда — никак: просто привычный разговорный фон, на котором мы с вами существуем.

 

 

6.

 

У Лермонтова в «Герое нашего времени» есть замечательная фраза: «Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка…» Только вслушайтесь, как красиво звучат тщательно выбранные и подогнанные друг к другу слова (что тут скажешь — Лермонтов!). И какая грусть в них заключена! Недолговечность этой чистоты очевидна.

Все, кто хоть немного общался с маленькими детьми, знают, какое умиление вызывает их доверчивость, невинность и вот эта самая чистота, которая словно делает чище любого, кто с ней соприкасается. В приведенных выше примерах говорящий скорее всего бы воздержался от грязных слов, если бы в этот миг на него смотрел маленький ребенок. Ему было бы стыдно. Почему? А почему стыдно сплюнуть на чистый пол или жаль залить кофейной гущей белую скатерть? Любить чистоту и не любить грязь заставляет нас инстинкт самосохранения. Почему же мы любим грязные слова? Почему они для нас, как озорные, но любимые дети? Почему мы в определенном возрасте перестаем их стыдиться? Что мы теряем при этом и как оправдываем себя?

 

 

Хорошо помню, как я первый раз в жизни сказал плохое слово. Мне было четыре года. Мальчик, с которым я играл, чем-то меня обидел: то ли отобрал что-то, то ли не давал. Я его ненавидел в тот момент и сказал: «Ты — ГАД!» Мальчик изменился в лице, видимо, не поверив своим ушам. Потом мстительно улыбнулся: «Я все маме расскажу!» — и убежал, а я понял, что погиб. Я не сомневался, что меня ждет страшное наказание, может быть, даже отрежут язык. И до сих пор я помню свое отчаяние и недоумение: почему я это сказал? Откуда вырвалось это слово? Где оно сидело и дожидалось момента, когда я стану злым и нехорошим?

Через пятнадцать лет я впервые вслух произнес настоящее нецензурное ругательство. Тоже из трех букв. И даже теперь, по происшествии многих лет, мне не то, чтобы стыдно, а обидно, что безо всякой нужды я сам себя измарал, опустил и только потом понял необратимость того, что произошло.

Я жил в студенческом общежитии, там ругались практически все — одни умело и непринужденно, другие — учась и приноравливаясь. Я порой был вообще выключен из разговора, потому что не мог поддержать общий тон, полунасмешливый, полупрезрительный, основным признаком которого и было употребление к месту и не к месту нецензурных слов. Эти слова придавали взрослости, мужественности, и мне казалось, что пока я не преодолею этот комплекс, буду ребенком даже в собственных глазах. Много раз в разговоре я готов был добавить к фразе что-нибудь забористое, уж и рот открою — а не могу! И чтобы раз и навсегда покончить с этой «слабостью», я решил потренироваться. Выбрал момент, когда остался один в комнате, встал посередине и громко произнес самое простое и популярное односложное ругательство: « … » Это коротенькое слово, по сути один звук, выдохнулось из горла, скользнуло по языку, вылетело, не задев губ, и не успело еще отзвучать, а я уже понял, что совершил непоправимое. «Зачем?! Зачем я это сделал?!» — первое, о чем я подумал. Какая была нужда? Кто меня тянул за язык? Вот теперь я в полной мере оценил смысл поговорки: «Слово — не воробей…» Я готов был схватить это поганое слово, скомкать его, запихнуть обратно в самый дальний уголок себя и забыть, стереть из памяти то, что произошло. Но это было невозможно. Звук собственного голоса, отвратительный в тот момент, физические ощущения от мерзости, скользнувшей по моему небу и языку — мне трудно передать те ощущения… Одно могу сказать, это был один из худших дней моей жизни. Будто я кого-то предал или даже убил. А я и предал, и убил: мальчика, чистота которого была основным качеством, определяющим все остальное. Убил собственными руками. Если бы у меня был такой портрет, как у Дориана Грэя, у лица на портрете появилась бы довольная ухмылка.

И ведь удивительно, мысленно я не раз произносил эти слова, но не чувствовал в себе перемен. Они казались мне гадкими, но были словно призраками, в которые можно было и не верить. Теперь же, когда я услышал, словно со стороны, собственный голос, произносящий это слово, оно вдруг материализовалось и оказалось гораздо страшнее, мерзче и наглее, чем в воображении. Слово легко отделилось от меня и поскакало дальше, и я с этим уже ничего не мог поделать.

Наверное, никогда в жизни мне не было так пакостно. Я отчетливо понимал, что стал другим, и было так жаль того меня, который только что исчез! И ничего нельзя было изменить — губы мои были запачканы навсегда, а в душе появилось пятно, которое и по сей день так же черно и безобразно.

 

 

7.

 

Из тех, кто дочитал до этого места, многие со мной не согласятся и приведут много разумных доводов в защиту нецензурной брани.

 

«Что поделать, такова жизнь…»

«В меру — даже полезно (как водочка: сто граммов для здоровья)».

«Бывают случаи, когда других слов не понимают».

«Давайте без ханжества! Мат был, есть и будет! Да здравствует

Русский Мат, самый лучший Мат на свете!»

« С матом прикольно!»

«Тогда ни одного анекдота не расскажешь!»

«И добрые люди ругаются, а злые дела часто делаются под

прикрытием безупречно вежливых фраз».

«Подумаешь…»

 

Я отвечу: «Грязь — это всегда грязь! И если есть хоть какая-то возможность сохранить чистоту, надо сохранять. А если не получается, хотя бы давать себе отчет: это твой вклад туда же — в огромную свалку, где гниют и разлагаются мерзкие, оскорбительные, постыдные по своей сути слова, кто бы и как бы ими ни пользовался. «Подумаешь!» — это закрывание глаз, это послабление, это боязнь сказать самому себе правду, боязнь задуматься, наконец».

Тем же, кто считает, что ругаться в принципе нехорошо, но иногда можно в правильной дозировке и уместных обстоятельствах, я хочу сказать:

это ваш выбор — пачкаться или нет, а после этого уважать себя или не очень. Какую планку вы для себя поставите, какую уловку придумаете, чтобы оправдать себя, — ваше дело. Только помните — ничего бесследно не проходит, а мировая помойка и так переполнена. Если я не авторитет, то есть и покруче: «…во все мире будет чисто, если каждый будет мести у своего двора» (Л. Толстой).

Ну, а тому, кто считает, что грязные слова — норма, я и доказывать ничего не хочу. Ругайтесь на могиле матери, называйте скверными словами маленьких детей, объясняйтесь матом в любви, тем более, что эти слова так или иначе напрямую связаны с ней как с процессом.

 

 

8.

 

И самое больное…

В книге впервые я увидел напечатанное грязное слово, когда читал автобиографический роман Эдуарда Лимонова «Это я — Эдичка». Я знал, что книжка скандальная, что автор — мастер эпатажа (собственно, из-за этого я и стал читать роман), и был готов ко многому. Но, как выяснилось, не ко всему. Чуть ли не на первой странице я увидел то, что, на мой взгляд, вообще не должно существовать в природе. Непристойное слово, напечатанное красивым шрифтом среди других слов, как будто оно самое обычное и ничем не запятнано.

Я долго смотрел на него и не верил своим глазам. На заборе — понятно, чего не напишет придурок или пьяный отморозок. Но в книге! Книга проходит корректуру, верстку, оформление. Много интеллигентных, образованных, профессиональных людей работало с этим словом и относилось к нему так же добросовестно, внимательно и уважительно, как и к остальным словам.

Я так и видел редактора (почему-то мне представилась пожилая женщина), как она, поправляя очки, читает эту страницу, одобрительно кивает головой, зовет коллегу, и они вдвоем смакуют эту строчку, перечитывают ее (разумеется, вслух!), радуются новаторству автора. Корректор проверял, правильно ли написано это непривычное слово. Интересно, к какими словарями он обращался? Наборщик недрогнувшей рукой набирал нецензурщину (хотя теперь она была уже цензурщина), книгу печатали, и вот уже слово, которое еще недавно в письменной форме существовало только на заборах и на стенках сортиров, получило все гражданские права и привилегии. Революция! Свобода! Глоток свежего воздуха!

Так вот, не умаляя литературного таланта Лимонова (это неоспоримый факт), я считаю, что он — злейший враг литературы, и там, где всем нам воздастся по заслугам, Эдичка будет языком слизывать непотребные слова с раскаленной сковороды. Или выгрызать их из гранитных скрижалей.

Особенно противно то, что грязные слова Лимонов использовал, как приманку для публики и весьма преуспел в этом. Многие, как и я, прочли нашумевший роман только потому, что хотели убедиться в его смелости. Возможно, не было бы этой скандальной книги, не было бы известности писателя Лимонова, а значит, и тех преференций, которые к известности прилагаются. Грязные слова хорошо расплатились с Лимоновым за все, что он для них сделал.

 

Напечатанное грязное слово — вообще нонсенс. Это капитуляция. Если мы будем говорить, писать и читать грязные слова, понимая, что они грязные, — значит, мы признаем свое бессилие, отказываемся от необходимости блюсти себя в чистоте и намерены только потакать своим слабостям.

И что же дальше?

 

 

9.

 

Вот, пожалуй, и все — я высказался. Вроде как груз с души снял. Осталось подытожить напоследок.

 

Каждый ребенок в определенном возрасте теряет чистоту, это неизбежный момент взросления и, если вдуматься, страшный момент. Вот он еще чист, чист его поцелуй, взгляд открыт, мысли не загажены хитростью. Проходит время, что-то в нем меняется, и он уже понимает, что капризом можно выпросить игрушку; что словом можно обидеть; поцелуй его уже не всегда бескорыстен — на чистом листе появились первые пятна. В какой момент он начинает понимать, что в мире существуют плохие люди, плохие поступки и плохие слова? Как он справится с этим открытием? Я думаю, важнее этого перехода в его жизни уже ничего не будет. От того, какое место в его душе займут эти первые пятнышки, зависит, чем он будет заполнять оставшуюся часть чистого листа, к чему стремиться, что накапливать и что отдавать…

Конечно, невозможно снова стать ребенком; невозможно возвратить первозданную чистоту и невинность, но стремиться жить в чистоте можно и должно. Я убежден в этом. Потребность в чистоте — естественна. Ведь руки перед едой мы моем, зубы чистим, принимаем душ, а некоторые волосы дважды в день промывают. Посмотрите на свою полочку в ванной — чего там только нет! И вот вымытые, чистые, благоухающие, мы встречаемся с друзьями или снимаем трубку и… с розового, нежного, в пупырышках языка течет черная грязь.

Язык-то мы помыть забыли.