Кладбище
Я родился на задворках города, в маленькой полуразрушенной лачуге, в квартале нищих, убогих, воров, убийц, шулеров и другого сброда. Отец мой пил уже тогда и бил мать так, что она выглядела как изможденная старуха. Мне было лет семь, не больше, когда она померла от побоев и скверной болезни, что принес в дом отец. Он, впрочем, тоже сгнил быстро от нее же, а я остался один: затравленный, больше похожий на звереныша, чем на человека, с исковерканной психикой и голодный.
Я пробовал просить милостыню на улицах, но в наших трущобах сердобольных не было, а в богатых кварталах — тем более. Воровать не умел, и меня тут же поймали за руку. Думал, что сдохну от тех побоев, харкал потом кровью. Но лучше сдохнуть от побоев, чем от голода мучиться. Живот уже лип к позвоночнику, съедобным казался даже бродячий пес, но в моем состоянии поймать его я вряд ли смогу, скорее, он меня сожрет.
В тот момент, когда впервые попробовал крысу, действовал лишь на животном стремлении утолить голод. Мне было все равно, что именно есть: крыс так крыс, червей так червей.
Да, я ел то, от чего нормальных людей будет тошнить, да и сам в первый раз блевал так, словно хотел все кишки выплюнуть. Ну ничего, жизнь заставила и в этом видеть пищу Богов, а уж если удавалось пожарить с украденной солью — тут почти пир, но это было редко. Чаще приходилось есть сырым и прятаться по заброшенным и полуразрушенным домам, чтобы не угодить в «Дом повинности», где жили такие, как я, сироты и нищие.
Правда, обитали они там недолго, их быстро продавали богатым толстосумам и извращенцам. Видел однажды одного из проданных: глаза пустые, взгляд бесцельный, движения, словно им кто-то управляет, на лице шрамы, и он, словно немой, беззвучно сносил все тычки и удары хозяйского хлыста.
Если бы оказался я на его месте, так же сломался бы — слишком слаб, и понимал это, а возможно, наоборот, слишком силен и ценил волю превыше всего. Готов был жрать хоть землю, но не жить вот так. Я содрогался от ужаса, когда парень-раб-невольник ел прямо с рук своего хозяина сладости, медленно прожевывал их, словно мертвец, оживленный каким-то чудом. Он слизывал крошки с пальцев своего владельца и потом снова отстранялся, глядя в одну точку. Мне казалось, что он и не чувствовал вкуса пищи, от вида которой мне приходилось давиться слюной, хоть я и не знал, что это такое — сладости, никогда их не ел, не пробовал. Но… даже ради еды вот так жить не смогу.
Так и существовал. Ночью обитал в разрушенных нежилых лачугах, а с утра до вечера шнырял по городу, обшаривая помойки. Самая лучшая помойка — за трактиром Жирного Тони. Вот там можно было найти иногда настоящее мясо, плевать, что объедки. Да и крысы там были хорошие: толстые, откормленные. Только одно «НО»: я же в городе не один такой. Действовать нужно было быстро — обшарить помойку и уносить ноги. Обычно мне везло. Но иногда могло быть и по-другому, как в тот день.
Проснувшись в очередной временной развалюхе, я быстро умылся водой из лужи, что за ночь образовалась на полусгнившем полу — в эту ночь был сильный ливень. Собрав свой нехитрый скарб, я, тенью скользя между домами, направился к таверне Жирного Тони. Тот как раз выносил ночные объедки. Я затаился за углом и ждал. Тони огляделся, сплюнул под ноги, почесал задницу и, переваливаясь, направился внутрь трактира.
Выждав еще, я, низко пригнувшись, почти ползком двинулся к вожделенной еде. Миновав окно, выпрямился и замер. Меня опередили. В отбросах деловито копошился огромный бродячий пес. Зарычав, я бросился вперед и схватил пса за шею. Мы боролись молча. Он пытался вцепиться мне в глотку, я отвечал тем же. В тот момент я не был человеком. Хотя… я уже давно не был им, с того момента, когда впервые съел сырую крысу и со слезами блевал в углу. Во мне жил зверь, который любому глотку порвет за еду, пусть и такую.
Я зашипел, когда острые зубы сомкнулись на боку, пес, мотнув головой, почти выдрал кусок плоти из меня. Боль накрыла с головой, и я на время забыл, как вообще дышать. Отскочив в сторону, хватал ртом воздух, зажав рукой рану в боку. Собачина напротив скалилась окровавленными зубами и порыкивала. Казалось, в этот раз удача не на моей стороне и пришел мой конец, мне не выиграть этого боя, а мой противник не откажется добить меня и сожрать.
Я искал пути отступления — сейчас уже было не до еды. Пес испробовал кусок от меня и теперь желал получить всю добычу. Он медленно наступал, продолжая рычать, а я собирал последние силы, чтобы суметь убежать от него, но нет, не смог. Он кинулся вперед и вновь стал метить в шею. Мне удалось перехватить смертоносные челюсти, приняв укус на руку. Мы продолжили борьбу — теперь отсюда сможет уйти лишь один.
На моем теле все прибавлялись новые укусы, но страх давал силы, желание жить не позволяло сдаваться. Наконец-то я смог зажать пса, оказавшись за его спиной, и вцепиться зубами в глотку. Я сжимал зубы, пока не почувствовал, как в рот хлынула кровь, но и тогда не разжал челюсти, а наоборот, вгрызся глубже.
Пес заскулил, а я, подобно своему противнику, мотнул головой раз, другой, а потом еще и еще, пока почти не вырвал кусок горла. Пес упал, кровь быстро полилась на землю, а полудохлое тело продолжало биться в судорогах. Я рухнул рядом с ним, сознание мутнело. Победил врага, такого же дикого пса, как и сам, но не смогу тоже покинуть этого места. Слишком много ран, слишком много крови… сдохну здесь.
Я лежал на холодной земле и смотрел в небо. Умирать жутко не хотелось. Хотя… а жил ли я хоть когда-нибудь? Рождался ли? Возможно, так и помер в утробе матери, и это — мой ад. И все равно не хотел вот так сдыхать. Не желал. Стиснув зубы, я приподнялся, с трудом перевернулся на живот и пополз, даже не понимая, куда именно мне нужно двигаться, да и неважно это. Главное, уйти с открытого места, иначе найдут.
Не знаю, сколько так полз, мне казалось — вечность; пока мне везло, и никто не встречался на пути, но везению суждено было кончиться. В какой-то момент я больше не смог двинуть ни рукой, ни ногой и, застонав, упал набок, сдерживая слезы злости, скрипел зубами и корябал землю пальцами, загребал камни в горсть. Хотелось выть от бессилия.
Повернув голову в сторону, я увидел канаву, за ней небольшой овраг с густыми кустами — это был мой единственный шанс уйти с открытой местности, до окраины города не доползу. Мне оставалось совсем чуть-чуть… но тут меня кто-то схватил за плечо, и чуть хриплый голос спросил:
— Далеко направился, малец?
Я не успел… так глупо попался…
* * *
Боль пронзила бедро, я не смог сдержаться и закричал, но мне быстро закрыли рот, просто пихнув туда какую-то не слишком чистую тряпку. Я даже подавился. Попытался вытолкнуть ее языком, но кляп затолкали глубоко, самому не вынуть, если не пользоваться руками. Вот ими-то я как раз и не мог пользоваться — понял это, когда чуть подергался. Распахнув глаза, увидел того самого незнакомца. Он, ухмыляясь, смотрел на меня расчетливым взглядом дельца из самой глубинки трущоб.
— Ну чё, малой, никак подыхать собирался? Ну, ну, не дергайся. Все равно бесполезно, ты привязан к кровати. Да и что ты мне сделаешь? На тебе живого места нет. Лучше сильнее сожми зубами тряпицу, пока я тебе бедро зашью, и не шевелись, я плохо штопаю.
Мой мучитель хищно улыбнулся и склонился к бедру, резко всадив в кожу иголку. Я взвыл, но мой крик потонул в кляпе, поэтому было слышно лишь мычание.
— Терпи, осталось немного. Я почти уже закончил с твоими ранами, когда ты решил прийти в себя, так что теперь сожми крепче зубы и терпи. Хорошо тебя потрепало. Знатно.
Я терпел, пришлось, все равно другого выхода не было.
— Ну, вот и все, малец. Сейчас тряпку выну и руки отвяжу. Ты не бойся меня, ничего я тебе не сделаю. Сдавать в Дом тоже не буду, хоть ты и смазливый, за тебя неплохо заплатят толстосумы. Да не жги ты меня взглядом, сказал же, не буду.
Я ему не верил, да и вообще никому давно не верил, потому и не в «Доме Повинности» пока. Туда легко попасть, да невозможно выйти свободным. Он развязал мне руки, и я весь подобрался, готовый в любой момент бежать от него. Он посмотрел на меня и, хмыкнув, отошел, сел на старый, до жути скрипучий стул.
Я не знал, как к нему относиться. По сути, он унес меня с улицы, подлатал дыры и даже вроде ничем не угрожает, но что-то в нем настораживало и заставляло шипеть в ответ. Возможно, непривычно холеная внешность, нехарактерная для представителя трущоб, иногда он начинал говорить на кокни, но тут же перебегал на речь богатых. На нем чистая одежда и, судя по всему, он явно не голодает. Опытным глазом я определил, что портной его костюма не самый лучший, но все равно довольно дорогой.
Светлые волосы с рыжим отливом гладко зачесаны назад и собраны в аккуратный хвост, перехваченный низко бархатным ремешком. Жители трущоб либо коротко обрезали волосы в борьбе с насекомыми, либо завязывали их куском бечевки. Но больше всего настораживали хитрые, чуть прищуренные зеленые глаза. Они выдавали в нем дельца, умеющего все продать и купить. Нет, доверять ему я не хотел, не тот случай.
— Зачем спас? — напрямую спросил я. — И вообще, кто ты такой есть?
— Не все ли равно, кто я такой? Главное, это то, что я могу тебе предложить.
— Что?
— Возможность выжить и даже заработать. Когда ты в последний раз ел хоть что-то напоминающее не отбросы и уличных крыс, а нормальную еду?
— Давно, хотя, наверное, вообще никогда.
Незнакомец поднялся и вышел. Я не понимал, для чего был весь этот разговор? Почему он оборвал его и ушел? Что замышлял? И зачем я ему, нищий, убогий оборванец? Это все неспроста…
— Когда ты ел такое?
Он вновь вошел в комнату, неся небольшой поднос. В центре стояла тарелка с жареным куском мяса, от которого поднимался пар. У меня во рту собрались слюни, и я с трудом пропихнул их в горло, проглотив.
— Не отвечай, по глазам вижу, никогда ты не ел ничего подобного.
Он поставил предо мной поднос и, кивнув головой, велел есть:
— Хавай давай, не на светском приеме.
Природная осторожность заставляла меня медлить, но голод толкал под руку, и я почти слышал, как он шептал: «Ну, давай же… мы никогда не ели ничего подобного… возьми в руки… запусти в мясо зубы… почувствуй, как сок потечет тебе в глотку… ешь!» Я сдался и, схватив еду, стал остервенело, почти как животное, вгрызаться в нее и рвать зубами, иногда мотая головой. Было одно желание — не позволить никому отнять источник жизни.
Да, я не верил ему, но голод заставлял отбросить осторожность и почти открыться, но лишь почти. Несмотря на то, что так набросился на еду, я продолжал присматривать за этим типом. Он все равно был хитрым и скользким, я поджилками чуял — он не прост.
Еда слишком быстро кончилась, и вроде желудок был полон, но привычка жить на год вперед требовала наесться хоть раз. Я слизал сок с пальцев и уставился взглядом дикого зверя на сидящего невозмутимо незнакомца. Он приподнял брови и покрутил в руках увесистую трость. Ему было наплевать на то, что я почти сверлил его взглядом.
— Давно ты на улице, малец? — его вопрос застал меня врасплох.
Давно ли я на улице? Никогда об этом толком и не задумывался, по сути — всегда. Я быстро повзрослел, здесь, в трущобах, не было детей. Как только приходило осознание себя, они все тут же старились внутри. Голод, холод и другие лишения заставляли их думать иначе, да и видеть все иначе. Воровство было нормой, мошенничество, шулерство и даже убийство не считалось аморальным. Все выживали, как могли, вцепляясь зубами в глотку жизни, и рвались из последних сил.
Здесь быстро становились стариками внутри и рано умирали молодыми снаружи, мало кто доживал до тридцати, обычно двадцать пять лет было крайней датой. Хотя мало кто в трущобах мог с полной уверенностью назвать свой возраст, даже я. Мне сейчас, возможно, четырнадцать или шестнадцать лет, не знаю, не уверен.
— Итак, давно ты шаришься по трущобам? — вновь переспросил он.
— Всегда. Я здесь родился. Мать отдала Богу душу от побоев да болячки, что принес отец в дом, подцепив от одной из уличных шлюх. Сам он тоже давно сдох, алкаш, пусть горит в аду, там с ним встретимся еще.
— Как кличут?
— Шустрый.
— Я не про твою кличку. Как мать назвала тебя?
Я прищурился, улица учила, что называть свое настоящее имя стоит лишь тому, кому полностью и безоговорочно веришь. Имя надо заслужить.
— Зачем тебе? — Он мне не внушал доверия.
— Хорошо, давай так, я называю тебе свое, а ты свое.
— Равносильный обмен, — рискну. — Хорошо.
— Меня мать назвала Этан, когда родился. Я, как и ты, появился на свет тут, в борделе, а матерью моей была тамошняя шлюха. Я вырос среди отбросов, которыми были и обитатели борделя, и клиенты. А ты знаешь, что клиенты иногда не прочь позабавиться и с мальчиком. Мне было пятнадцать, когда я, защищаясь, собственными руками вырвал глаз одному из клиентов. Когда мамашка узнала, то выставила меня на улицу. Я пытался побираться, но тут, сам знаешь, это пустая трата времени, а для карманника был слишком крупным, такого легко замести. Пришлось думать. Прежде чем продолжу рассказ, назови мне свое имя.
Я молчал, нет, не потому, что не хотел себя называть, а просто за время одинокой и бродячей жизни мне некому его было говорить, кажется, уже начал забывать имя. Мама звала меня Счастьем. Видно, я скрашивал ее тяжелую и темную жизнь.
— Джосс меня назвала мама.
Этан хмыкнул и поддался вперед, пристально глядя мне в глаза.
— Джосс, Джосс… — он произносил мое имя, прокатывал его на языке так, словно хотел почувствовать его вкус. — Джосс — лорд, неплохо, маленький Лорд. Итак, маленький Лорд, ты бы хотел больше никогда не скитаться по улицам в поисках еды и ночлега? Хотел бы спать в кровати, вот такой, как эта, и есть столько мяса, сколько влезет в твой желудок? У тебя может быть все это.
Я насторожился. Где-то во всем этом был подвох, носом его чую. Да и всегда есть подвох, ничего не бывает в этом мире просто так. И все же… за такую жизнь я мог легко продать душу Дьяволу, только он, как и Бог, не особо хотел меня слушать.
— Кому душу продать? — вырвалось у меня.
— Душу, нет, ее оставь себе, Лорд, мне нужно нечто другое. Ты будешь продавать мне тела мертвецов.
— Что? — Нет, я не был шокирован, слышал про тех, кто по ночам выкапывал могилы и вычищал богатые склепы, но… воровать мертвецов? Зачем это? — Зачем и кому нужны мертвецы?
— Зачем и кому — это не твое дело. Меньше будешь знать — дольше проживешь. Подумай до утра, не спеши. Я приду на рассвете, будь готов мне ответить, но помни, на улицах долго не живут, а с твоим личиком прямая дорога в Дом Повинности, а затем в лапы очередного извращенца.
Этан вышел, осторожно прикрыв за собой дверь, а я упал на кровать и уставился в потолок, следя за переплетением причудливых трещинок, покрывавшим его. Тело ныло, раны болели и местами горели огнем так, что хоть вой, в голове метались мысли и искали выход из создавшегося положения.
На одной чаше весов — голод, холод и медленная смерть, на другой — ничего уже не чувствующие мертвецы, им, по сути, уже плевать. Да, это казалось чем-то неправильным, но разве жизнь хоть раз давала мне выбор? Нет, не было такого. А значит, и сейчас все, как и всегда. Выбора нет — на улицах трущоб меня ждет смерть, а жить, несмотря ни на что, мне хотелось, значит, другого ответа у меня не может быть…
Приняв решение, я закрыл глаза и спокойно уснул. Не важно. Все не важно, главное, хоть немного пожить как человек, а не как собака. Ведь ей я был слишком долго.
Ночью проснулся и понял, что сон не возвращается: кровать была слишком мягкой, под одеялом жарко и душно. Промучившись так какое-то время, не выдержал и сполз на пол, завернулся все в то же одеяло, как в кокон, и наконец-то смог уснуть. Разбудил меня стук в дверь. По старой привычке я подскочил и стал озираться в поисках другого пути отсюда. Инстинкты работали как и всегда, а потом пришло понимание — те, кого стоит бояться, никогда не стучатся.
— Маленький Лорд, успокойся, это всего лишь я, не надо так сильно нервничать.
Я продолжал затравленно смотреть на Этана, хоть мозг уже ответил, что бояться нечего.
— Ты принял решение, Джосс? Какое оно?
Решение, да, решение. Выбора у меня никогда не было.
— Я согласен. Только ответь мне на вопрос. Почему именно я?
Этан усмехнулся, подошел к стулу и, поигрывая тростью, сел. Он молчал с минуту, а потом посмотрел на меня. Все же его взгляд прожигал насквозь.
— Ответ прост, малой, ты достоин того, чтобы выжить. Твоя сила воли подкупила меня. Несмотря на то, как ты существовал до этого, держался за жизнь мертвой хваткой. Ты ведь готовился умереть, когда я нашел тебя, но собирался делать это там, где никто тебя не увидит. Сила — за нее уважаю. На таких, как ты, можно положиться, не подведешь меня. Так ты согласен, не передумал?
— Нет. Что мне нужно делать?
— В первую очередь оправиться от ран, а потом я познакомлю тебя с ребятами.
— С ребятами?
Он хмыкнул, глядя мне в лицо.
— Естественно, кладбище это не то место, где можно справиться одному. Отдыхай пока. Есть тебе принесут.
Через четыре дня он познакомил меня еще с тремя копателями. Как и я, они были отбросами общества. Их выбросили из жизни в тот день, когда они родились. Я видел в их глазах тот же голод, что сквозил у всех жителей трущоб.
Первый раз я запомнил навсегда, мы промышляли на кладбище богачей. Самое простое — это раскапывать свежую могилу, лопата легко входила в неутрамбованный грунт. В гробу лежала молодая девушка, красивая, казалось, она просто спит. Черные волосы уложены в высокую прическу. Мне было не по себе, а ребята все делали спокойно и невозмутимо. Я был в ужасе, когда мне в руки сунули тело. Не мог даже пошевелиться. Заколка расстегнулась, и волосы спустились почти до земли. Ребята накидали камней и вновь закопали гроб. Дело было сделано, а у меня все внутри переворачивалось. После этого даже есть не мог. Этан не дал мне времени привыкнуть, он вывел из дома и холодно сказал:
— Оглянись вокруг, рассмотри лучше трущобы и скажи, что видишь. Разве они живы?
Я сделал, как он велел, и увидел: Этан прав. Трущобы были ничем иным, как кладбищем, по которому блуждали мертвецы. Они уже родились мертвыми, без цели, без шанса ожить, без просвета в этом ужасе. Одно кладбище променял на другое, но тут хотя бы не мучился от голода, холода и боли. Пусть и среди мертвых, но теперь я жив.
С тех пор меня больше ничего не мучило. Я научился не задавать вопросов о том, кому нужны мертвецы. Это гораздо позже мне рассказали, что часть тел идет врачам. На них они учатся. Часть — тем людям, которым даже Этан не задавал вопросов, они платили и платили много, а для нас именно это было главным. Меня не мучила совесть, когда снимал с трупов украшения. Меня больше ничего не мучило, я научился все видеть иначе. Добро, зло — их больше не существовало для меня.
Кто-то может осудить. Сказать, что это мерзко, неправильно, так нельзя. Но… вы хоть раз ели крысу, которую только что поймали, прямо так, не жареную, сырую? Вы умывались или пили воду из лужи? Собирали объедки по помойкам? Дрались с собакой за кусок недоеденного кем-то мяса? Чувствовали, как зимой холод сковывает все тело и заставляет буквально леденеть? Нет? Тогда вы не вправе меня судить.
Я жить хочу…
Я пробовал просить милостыню на улицах, но в наших трущобах сердобольных не было, а в богатых кварталах — тем более. Воровать не умел, и меня тут же поймали за руку. Думал, что сдохну от тех побоев, харкал потом кровью. Но лучше сдохнуть от побоев, чем от голода мучиться. Живот уже лип к позвоночнику, съедобным казался даже бродячий пес, но в моем состоянии поймать его я вряд ли смогу, скорее, он меня сожрет.
В тот момент, когда впервые попробовал крысу, действовал лишь на животном стремлении утолить голод. Мне было все равно, что именно есть: крыс так крыс, червей так червей.
Да, я ел то, от чего нормальных людей будет тошнить, да и сам в первый раз блевал так, словно хотел все кишки выплюнуть. Ну ничего, жизнь заставила и в этом видеть пищу Богов, а уж если удавалось пожарить с украденной солью — тут почти пир, но это было редко. Чаще приходилось есть сырым и прятаться по заброшенным и полуразрушенным домам, чтобы не угодить в «Дом повинности», где жили такие, как я, сироты и нищие.
Правда, обитали они там недолго, их быстро продавали богатым толстосумам и извращенцам. Видел однажды одного из проданных: глаза пустые, взгляд бесцельный, движения, словно им кто-то управляет, на лице шрамы, и он, словно немой, беззвучно сносил все тычки и удары хозяйского хлыста.
Если бы оказался я на его месте, так же сломался бы — слишком слаб, и понимал это, а возможно, наоборот, слишком силен и ценил волю превыше всего. Готов был жрать хоть землю, но не жить вот так. Я содрогался от ужаса, когда парень-раб-невольник ел прямо с рук своего хозяина сладости, медленно прожевывал их, словно мертвец, оживленный каким-то чудом. Он слизывал крошки с пальцев своего владельца и потом снова отстранялся, глядя в одну точку. Мне казалось, что он и не чувствовал вкуса пищи, от вида которой мне приходилось давиться слюной, хоть я и не знал, что это такое — сладости, никогда их не ел, не пробовал. Но… даже ради еды вот так жить не смогу.
Так и существовал. Ночью обитал в разрушенных нежилых лачугах, а с утра до вечера шнырял по городу, обшаривая помойки. Самая лучшая помойка — за трактиром Жирного Тони. Вот там можно было найти иногда настоящее мясо, плевать, что объедки. Да и крысы там были хорошие: толстые, откормленные. Только одно «НО»: я же в городе не один такой. Действовать нужно было быстро — обшарить помойку и уносить ноги. Обычно мне везло. Но иногда могло быть и по-другому, как в тот день.
Проснувшись в очередной временной развалюхе, я быстро умылся водой из лужи, что за ночь образовалась на полусгнившем полу — в эту ночь был сильный ливень. Собрав свой нехитрый скарб, я, тенью скользя между домами, направился к таверне Жирного Тони. Тот как раз выносил ночные объедки. Я затаился за углом и ждал. Тони огляделся, сплюнул под ноги, почесал задницу и, переваливаясь, направился внутрь трактира.
Выждав еще, я, низко пригнувшись, почти ползком двинулся к вожделенной еде. Миновав окно, выпрямился и замер. Меня опередили. В отбросах деловито копошился огромный бродячий пес. Зарычав, я бросился вперед и схватил пса за шею. Мы боролись молча. Он пытался вцепиться мне в глотку, я отвечал тем же. В тот момент я не был человеком. Хотя… я уже давно не был им, с того момента, когда впервые съел сырую крысу и со слезами блевал в углу. Во мне жил зверь, который любому глотку порвет за еду, пусть и такую.
Я зашипел, когда острые зубы сомкнулись на боку, пес, мотнув головой, почти выдрал кусок плоти из меня. Боль накрыла с головой, и я на время забыл, как вообще дышать. Отскочив в сторону, хватал ртом воздух, зажав рукой рану в боку. Собачина напротив скалилась окровавленными зубами и порыкивала. Казалось, в этот раз удача не на моей стороне и пришел мой конец, мне не выиграть этого боя, а мой противник не откажется добить меня и сожрать.
Я искал пути отступления — сейчас уже было не до еды. Пес испробовал кусок от меня и теперь желал получить всю добычу. Он медленно наступал, продолжая рычать, а я собирал последние силы, чтобы суметь убежать от него, но нет, не смог. Он кинулся вперед и вновь стал метить в шею. Мне удалось перехватить смертоносные челюсти, приняв укус на руку. Мы продолжили борьбу — теперь отсюда сможет уйти лишь один.
На моем теле все прибавлялись новые укусы, но страх давал силы, желание жить не позволяло сдаваться. Наконец-то я смог зажать пса, оказавшись за его спиной, и вцепиться зубами в глотку. Я сжимал зубы, пока не почувствовал, как в рот хлынула кровь, но и тогда не разжал челюсти, а наоборот, вгрызся глубже.
Пес заскулил, а я, подобно своему противнику, мотнул головой раз, другой, а потом еще и еще, пока почти не вырвал кусок горла. Пес упал, кровь быстро полилась на землю, а полудохлое тело продолжало биться в судорогах. Я рухнул рядом с ним, сознание мутнело. Победил врага, такого же дикого пса, как и сам, но не смогу тоже покинуть этого места. Слишком много ран, слишком много крови… сдохну здесь.
Я лежал на холодной земле и смотрел в небо. Умирать жутко не хотелось. Хотя… а жил ли я хоть когда-нибудь? Рождался ли? Возможно, так и помер в утробе матери, и это — мой ад. И все равно не хотел вот так сдыхать. Не желал. Стиснув зубы, я приподнялся, с трудом перевернулся на живот и пополз, даже не понимая, куда именно мне нужно двигаться, да и неважно это. Главное, уйти с открытого места, иначе найдут.
Не знаю, сколько так полз, мне казалось — вечность; пока мне везло, и никто не встречался на пути, но везению суждено было кончиться. В какой-то момент я больше не смог двинуть ни рукой, ни ногой и, застонав, упал набок, сдерживая слезы злости, скрипел зубами и корябал землю пальцами, загребал камни в горсть. Хотелось выть от бессилия.
Повернув голову в сторону, я увидел канаву, за ней небольшой овраг с густыми кустами — это был мой единственный шанс уйти с открытой местности, до окраины города не доползу. Мне оставалось совсем чуть-чуть… но тут меня кто-то схватил за плечо, и чуть хриплый голос спросил:
— Далеко направился, малец?
Я не успел… так глупо попался…
* * *
Боль пронзила бедро, я не смог сдержаться и закричал, но мне быстро закрыли рот, просто пихнув туда какую-то не слишком чистую тряпку. Я даже подавился. Попытался вытолкнуть ее языком, но кляп затолкали глубоко, самому не вынуть, если не пользоваться руками. Вот ими-то я как раз и не мог пользоваться — понял это, когда чуть подергался. Распахнув глаза, увидел того самого незнакомца. Он, ухмыляясь, смотрел на меня расчетливым взглядом дельца из самой глубинки трущоб.
— Ну чё, малой, никак подыхать собирался? Ну, ну, не дергайся. Все равно бесполезно, ты привязан к кровати. Да и что ты мне сделаешь? На тебе живого места нет. Лучше сильнее сожми зубами тряпицу, пока я тебе бедро зашью, и не шевелись, я плохо штопаю.
Мой мучитель хищно улыбнулся и склонился к бедру, резко всадив в кожу иголку. Я взвыл, но мой крик потонул в кляпе, поэтому было слышно лишь мычание.
— Терпи, осталось немного. Я почти уже закончил с твоими ранами, когда ты решил прийти в себя, так что теперь сожми крепче зубы и терпи. Хорошо тебя потрепало. Знатно.
Я терпел, пришлось, все равно другого выхода не было.
— Ну, вот и все, малец. Сейчас тряпку выну и руки отвяжу. Ты не бойся меня, ничего я тебе не сделаю. Сдавать в Дом тоже не буду, хоть ты и смазливый, за тебя неплохо заплатят толстосумы. Да не жги ты меня взглядом, сказал же, не буду.
Я ему не верил, да и вообще никому давно не верил, потому и не в «Доме Повинности» пока. Туда легко попасть, да невозможно выйти свободным. Он развязал мне руки, и я весь подобрался, готовый в любой момент бежать от него. Он посмотрел на меня и, хмыкнув, отошел, сел на старый, до жути скрипучий стул.
Я не знал, как к нему относиться. По сути, он унес меня с улицы, подлатал дыры и даже вроде ничем не угрожает, но что-то в нем настораживало и заставляло шипеть в ответ. Возможно, непривычно холеная внешность, нехарактерная для представителя трущоб, иногда он начинал говорить на кокни, но тут же перебегал на речь богатых. На нем чистая одежда и, судя по всему, он явно не голодает. Опытным глазом я определил, что портной его костюма не самый лучший, но все равно довольно дорогой.
Светлые волосы с рыжим отливом гладко зачесаны назад и собраны в аккуратный хвост, перехваченный низко бархатным ремешком. Жители трущоб либо коротко обрезали волосы в борьбе с насекомыми, либо завязывали их куском бечевки. Но больше всего настораживали хитрые, чуть прищуренные зеленые глаза. Они выдавали в нем дельца, умеющего все продать и купить. Нет, доверять ему я не хотел, не тот случай.
— Зачем спас? — напрямую спросил я. — И вообще, кто ты такой есть?
— Не все ли равно, кто я такой? Главное, это то, что я могу тебе предложить.
— Что?
— Возможность выжить и даже заработать. Когда ты в последний раз ел хоть что-то напоминающее не отбросы и уличных крыс, а нормальную еду?
— Давно, хотя, наверное, вообще никогда.
Незнакомец поднялся и вышел. Я не понимал, для чего был весь этот разговор? Почему он оборвал его и ушел? Что замышлял? И зачем я ему, нищий, убогий оборванец? Это все неспроста…
— Когда ты ел такое?
Он вновь вошел в комнату, неся небольшой поднос. В центре стояла тарелка с жареным куском мяса, от которого поднимался пар. У меня во рту собрались слюни, и я с трудом пропихнул их в горло, проглотив.
— Не отвечай, по глазам вижу, никогда ты не ел ничего подобного.
Он поставил предо мной поднос и, кивнув головой, велел есть:
— Хавай давай, не на светском приеме.
Природная осторожность заставляла меня медлить, но голод толкал под руку, и я почти слышал, как он шептал: «Ну, давай же… мы никогда не ели ничего подобного… возьми в руки… запусти в мясо зубы… почувствуй, как сок потечет тебе в глотку… ешь!» Я сдался и, схватив еду, стал остервенело, почти как животное, вгрызаться в нее и рвать зубами, иногда мотая головой. Было одно желание — не позволить никому отнять источник жизни.
Да, я не верил ему, но голод заставлял отбросить осторожность и почти открыться, но лишь почти. Несмотря на то, что так набросился на еду, я продолжал присматривать за этим типом. Он все равно был хитрым и скользким, я поджилками чуял — он не прост.
Еда слишком быстро кончилась, и вроде желудок был полон, но привычка жить на год вперед требовала наесться хоть раз. Я слизал сок с пальцев и уставился взглядом дикого зверя на сидящего невозмутимо незнакомца. Он приподнял брови и покрутил в руках увесистую трость. Ему было наплевать на то, что я почти сверлил его взглядом.
— Давно ты на улице, малец? — его вопрос застал меня врасплох.
Давно ли я на улице? Никогда об этом толком и не задумывался, по сути — всегда. Я быстро повзрослел, здесь, в трущобах, не было детей. Как только приходило осознание себя, они все тут же старились внутри. Голод, холод и другие лишения заставляли их думать иначе, да и видеть все иначе. Воровство было нормой, мошенничество, шулерство и даже убийство не считалось аморальным. Все выживали, как могли, вцепляясь зубами в глотку жизни, и рвались из последних сил.
Здесь быстро становились стариками внутри и рано умирали молодыми снаружи, мало кто доживал до тридцати, обычно двадцать пять лет было крайней датой. Хотя мало кто в трущобах мог с полной уверенностью назвать свой возраст, даже я. Мне сейчас, возможно, четырнадцать или шестнадцать лет, не знаю, не уверен.
— Итак, давно ты шаришься по трущобам? — вновь переспросил он.
— Всегда. Я здесь родился. Мать отдала Богу душу от побоев да болячки, что принес отец в дом, подцепив от одной из уличных шлюх. Сам он тоже давно сдох, алкаш, пусть горит в аду, там с ним встретимся еще.
— Как кличут?
— Шустрый.
— Я не про твою кличку. Как мать назвала тебя?
Я прищурился, улица учила, что называть свое настоящее имя стоит лишь тому, кому полностью и безоговорочно веришь. Имя надо заслужить.
— Зачем тебе? — Он мне не внушал доверия.
— Хорошо, давай так, я называю тебе свое, а ты свое.
— Равносильный обмен, — рискну. — Хорошо.
— Меня мать назвала Этан, когда родился. Я, как и ты, появился на свет тут, в борделе, а матерью моей была тамошняя шлюха. Я вырос среди отбросов, которыми были и обитатели борделя, и клиенты. А ты знаешь, что клиенты иногда не прочь позабавиться и с мальчиком. Мне было пятнадцать, когда я, защищаясь, собственными руками вырвал глаз одному из клиентов. Когда мамашка узнала, то выставила меня на улицу. Я пытался побираться, но тут, сам знаешь, это пустая трата времени, а для карманника был слишком крупным, такого легко замести. Пришлось думать. Прежде чем продолжу рассказ, назови мне свое имя.
Я молчал, нет, не потому, что не хотел себя называть, а просто за время одинокой и бродячей жизни мне некому его было говорить, кажется, уже начал забывать имя. Мама звала меня Счастьем. Видно, я скрашивал ее тяжелую и темную жизнь.
— Джосс меня назвала мама.
Этан хмыкнул и поддался вперед, пристально глядя мне в глаза.
— Джосс, Джосс… — он произносил мое имя, прокатывал его на языке так, словно хотел почувствовать его вкус. — Джосс — лорд, неплохо, маленький Лорд. Итак, маленький Лорд, ты бы хотел больше никогда не скитаться по улицам в поисках еды и ночлега? Хотел бы спать в кровати, вот такой, как эта, и есть столько мяса, сколько влезет в твой желудок? У тебя может быть все это.
Я насторожился. Где-то во всем этом был подвох, носом его чую. Да и всегда есть подвох, ничего не бывает в этом мире просто так. И все же… за такую жизнь я мог легко продать душу Дьяволу, только он, как и Бог, не особо хотел меня слушать.
— Кому душу продать? — вырвалось у меня.
— Душу, нет, ее оставь себе, Лорд, мне нужно нечто другое. Ты будешь продавать мне тела мертвецов.
— Что? — Нет, я не был шокирован, слышал про тех, кто по ночам выкапывал могилы и вычищал богатые склепы, но… воровать мертвецов? Зачем это? — Зачем и кому нужны мертвецы?
— Зачем и кому — это не твое дело. Меньше будешь знать — дольше проживешь. Подумай до утра, не спеши. Я приду на рассвете, будь готов мне ответить, но помни, на улицах долго не живут, а с твоим личиком прямая дорога в Дом Повинности, а затем в лапы очередного извращенца.
Этан вышел, осторожно прикрыв за собой дверь, а я упал на кровать и уставился в потолок, следя за переплетением причудливых трещинок, покрывавшим его. Тело ныло, раны болели и местами горели огнем так, что хоть вой, в голове метались мысли и искали выход из создавшегося положения.
На одной чаше весов — голод, холод и медленная смерть, на другой — ничего уже не чувствующие мертвецы, им, по сути, уже плевать. Да, это казалось чем-то неправильным, но разве жизнь хоть раз давала мне выбор? Нет, не было такого. А значит, и сейчас все, как и всегда. Выбора нет — на улицах трущоб меня ждет смерть, а жить, несмотря ни на что, мне хотелось, значит, другого ответа у меня не может быть…
Приняв решение, я закрыл глаза и спокойно уснул. Не важно. Все не важно, главное, хоть немного пожить как человек, а не как собака. Ведь ей я был слишком долго.
Ночью проснулся и понял, что сон не возвращается: кровать была слишком мягкой, под одеялом жарко и душно. Промучившись так какое-то время, не выдержал и сполз на пол, завернулся все в то же одеяло, как в кокон, и наконец-то смог уснуть. Разбудил меня стук в дверь. По старой привычке я подскочил и стал озираться в поисках другого пути отсюда. Инстинкты работали как и всегда, а потом пришло понимание — те, кого стоит бояться, никогда не стучатся.
— Маленький Лорд, успокойся, это всего лишь я, не надо так сильно нервничать.
Я продолжал затравленно смотреть на Этана, хоть мозг уже ответил, что бояться нечего.
— Ты принял решение, Джосс? Какое оно?
Решение, да, решение. Выбора у меня никогда не было.
— Я согласен. Только ответь мне на вопрос. Почему именно я?
Этан усмехнулся, подошел к стулу и, поигрывая тростью, сел. Он молчал с минуту, а потом посмотрел на меня. Все же его взгляд прожигал насквозь.
— Ответ прост, малой, ты достоин того, чтобы выжить. Твоя сила воли подкупила меня. Несмотря на то, как ты существовал до этого, держался за жизнь мертвой хваткой. Ты ведь готовился умереть, когда я нашел тебя, но собирался делать это там, где никто тебя не увидит. Сила — за нее уважаю. На таких, как ты, можно положиться, не подведешь меня. Так ты согласен, не передумал?
— Нет. Что мне нужно делать?
— В первую очередь оправиться от ран, а потом я познакомлю тебя с ребятами.
— С ребятами?
Он хмыкнул, глядя мне в лицо.
— Естественно, кладбище это не то место, где можно справиться одному. Отдыхай пока. Есть тебе принесут.
Через четыре дня он познакомил меня еще с тремя копателями. Как и я, они были отбросами общества. Их выбросили из жизни в тот день, когда они родились. Я видел в их глазах тот же голод, что сквозил у всех жителей трущоб.
Первый раз я запомнил навсегда, мы промышляли на кладбище богачей. Самое простое — это раскапывать свежую могилу, лопата легко входила в неутрамбованный грунт. В гробу лежала молодая девушка, красивая, казалось, она просто спит. Черные волосы уложены в высокую прическу. Мне было не по себе, а ребята все делали спокойно и невозмутимо. Я был в ужасе, когда мне в руки сунули тело. Не мог даже пошевелиться. Заколка расстегнулась, и волосы спустились почти до земли. Ребята накидали камней и вновь закопали гроб. Дело было сделано, а у меня все внутри переворачивалось. После этого даже есть не мог. Этан не дал мне времени привыкнуть, он вывел из дома и холодно сказал:
— Оглянись вокруг, рассмотри лучше трущобы и скажи, что видишь. Разве они живы?
Я сделал, как он велел, и увидел: Этан прав. Трущобы были ничем иным, как кладбищем, по которому блуждали мертвецы. Они уже родились мертвыми, без цели, без шанса ожить, без просвета в этом ужасе. Одно кладбище променял на другое, но тут хотя бы не мучился от голода, холода и боли. Пусть и среди мертвых, но теперь я жив.
С тех пор меня больше ничего не мучило. Я научился не задавать вопросов о том, кому нужны мертвецы. Это гораздо позже мне рассказали, что часть тел идет врачам. На них они учатся. Часть — тем людям, которым даже Этан не задавал вопросов, они платили и платили много, а для нас именно это было главным. Меня не мучила совесть, когда снимал с трупов украшения. Меня больше ничего не мучило, я научился все видеть иначе. Добро, зло — их больше не существовало для меня.
Кто-то может осудить. Сказать, что это мерзко, неправильно, так нельзя. Но… вы хоть раз ели крысу, которую только что поймали, прямо так, не жареную, сырую? Вы умывались или пили воду из лужи? Собирали объедки по помойкам? Дрались с собакой за кусок недоеденного кем-то мяса? Чувствовали, как зимой холод сковывает все тело и заставляет буквально леденеть? Нет? Тогда вы не вправе меня судить.
Я жить хочу…
