Поэтическая дуэль

Осень в мегаполисе. Яркие листья кружатся, кто прямо летит, обременённый черенком, кто совершает немыслимые пируэты, пока приземлится на влажный асфальт. В больших и маленьких тёмных лужах тонет закатное небо.

 

Дворник в допотопной, видавшей виды, но очень тёплой фуфайке и неизменных кирзовиках, лихо орудуя метлой, демонстрирует прохожим, бегущим к переходу метро, свой богатый словарный запас обсценной лексики. А листья, будто смеются над ним: яркими рыжими, жёлтыми, коричневыми пятнами падают и падают на продрогший асфальт. Ещё и ветер поднялся. Дворник ускоряет темп чирканья метлой, отчего пространство наполняет некое подобие мелодии.

 

А люди сновали и сновали туда-сюда, выплывая из перехода метро и ныряя туда. Они не замечали ничего вокруг, занятые своими важными повседневными делами, полностью подчинившими себе жителей мегаполиса, обратив их рабами рутины. Мимо дворника текла серая река людей. Постепенно, по мере истечения часа пик, река спадала, превращаясь в отдельные ручейки, где можно было рассмотреть отдельных индивидуумов.

 

Дворник очень любил это делать, каждый раз считая старых знакомцев, которые примерно в одно и то самое время проходили тут. Вот и сейчас к переходу приближался высокий, худощавый, немного бледный парень. Вид нездоровый, но что-то в нём было магнетическое, притягательное, завораживающее. Обычная тёмная кенгурушка в полоску, тёмно-синие джинсы, берцы, зашнурованные по-армейски, — он не изменял своей негласной форме. Тёмные глаза, оттенка стали, странно блестели.

 

— Эй! — хрипло прокаркал дворник, обращаясь к парню. — Червонец на чекушечку не подкинешь?! — в давно выцветших глазах блюстителя чистоты улиц заблестели просительные огоньки.

 

Парень оборачивается. Один лишь взгляд — и каждодневный ритуал свершается: десятка оказывается у дворника в руках.

 

— Спасибо! Дай Бог тебе здоровья!

 

Парень лишь кивает, но на его лице так и ходят желваки, а в глазах проявляется вселенская тоска. Ни звука. Он продолжает своё движение к переходу метро. Быстро стекает по ступенькам вниз, вливается в чахлый поток запоздавшего народа.

 

У турникетов достает удостоверение, привычно бросает контролёру «Первая группа!» и проходит в павильон метро, устремляясь к эскалатору.

 

***

 

 

 

Между тоннелем, что соединяет две станции перехода на разные ветки метро, сидит дряхлая старушка. Морщинистое лицо, дряблые руки, допотопное пальто, жидкие волосы, собранные в пучок сзади. Только глаза… глаза необычного серо-зелёного оттенка, который меняется при разном освещении, как-то странно блестят.

 

Бабушка продаёт вышитые рушники, зазывно дребезжит, обращаясь к равнодушно идущим мимо прохожим:

 

— Подходи, доченька, посмотри, хотя бы посмотри, если не будешь покупать!

 

Кто-то отделяется от ручейка и капелькой пристаёт к островку-прилавку старушки. А дальше… Та пристально смотрит в глаза потенциальному покупателю, а тот не в силах оторвать от неё взгляд. Это продолжается меньше минуты, а потом происходит покупка рушника. Или же прохожий идёт дальше, спеша на свой поезд, ощущая какое-то странное головокружение или тошноту, будто бы только что сдал кровь на станции переливания.

 

А бабушка смотрит вслед и думает про себя:

 

«Как хорошо нынче в век продвинутых технологий нам, ведьмам. Теперь не надо купаться в крови девственниц или готовить зелье из зародышей и младенцев. Достаточно просто выпить пару лет у подходящего донора. И ему не беда, и мне запас… Магия ведь тоже развивается, как и наука. Жаль, что наших, ведующих, мало осталось нынче…»

 

Старушка поглаживает морщинистой рукой ларь, разукрашенный старинными символами.

 

Уже пару лет она приходит на разные станции метро, сидит в переходе, продавая рушники, приносящие удачу, но за это она взымает плату, не только денежную, но и энергетическую. Что стоит забрать у ребёнка, молодых девушки или парня пару лет жизни — у них ещё вон сколько в запасе. Только стариков не трогает.

 

Где-то к обеду каждый день приходит и садится, где поглубже и потемнее, тут ничто не мешает безболезненной выкачке энергии. Сидит до самого вечера, до темноты. А потом, прикрывая лицо капюшоном древнего, траченного молью, серого пальто, чтобы никто не заметил, как морщинистое землистое бабкино лицо приобретает оттенок крови с молоком красной девицы, спешит на окраину, где расположен один из спальных районов мегаполиса, в свою однокомнатную избушку. Правда, от курьих ножек пришлось отказаться, но всё течёт, всё меняется.

 

Дома она скидывает с себя старую одежду и глядится в зеркало, любуясь на круглолицую, стройную девицу. Потом наводит марафет, надевает самые современные одежды и отправляется в ночной клуб, где и тусит до самого утра.

 

***

 

 

 

Худощавый бледный парень едет на эскалаторе, вздыхая, прячет удостоверение в барсетку, спрыгивает с последней ступеньки и направляется в тоннель, чтобы перейти на другую ветку.

 

Тут царит такой гул, как в улье. Внезапно этот мерный, убаюкивающий звук прерывает зазывный крик:

 

— Эй, касатик, сыночек, подойди, купи рушничок! Ну не хочешь покупать, так хоть посмотри! — старушка заискивающе смотрит на парня.

 

Тот медленно отделяется от толпы и подходит к импровизированному прилавку. Смотрит на бабушку. И тут ощущает нечто необычное, когда его глаза встречаются с её.

 

«Ах ты ж! — проносится в его голове. — Вот, ведьма старая, мановорот она открыла, видишь ли! Но, чёрт, какая удача!»

 

В глазах старушки испуг, когда она наталкивается на ледяную стальную стену.

 

«Ой, мать ведующая! — старуха уже не рада, что позвала этого парня. А ведь он показался ей идеальной жертвой: болезненный, нездоровый вид, но ещё полный жизненной силы, к такому легко присосаться. — Живой мёртвый! Нав!!!»

 

Ведьма пытается закрыть мановорот, но стальные глаза держат, и она не может отвести свой взгляд. Бабка ощущает, как нав высасывает, медленно смакуя, всё, что она сегодня успела заработать. Но пусть, пусть берёт, только бы в живых оставил. С таким шутки плохи. И откуда он тут взялся только так некстати.

 

Парень с удовольствием пользуется открытым магическим терминалом. Он несказанно рад, даже удивиться забыл, откуда тут взялась ведьма да ещё и добровольно открывшаяся. Нав ощущает, как энергия медленно проникает в его больное тело, как она запускает процесс оздоровления повреждённых органов, как кровь приливает к бледным щекам, даруя здоровый румянец.

 

Старуха становится всё бледнее. Парень это видит и наконец отводит взгляд. Ведьма с облегчением выдыхает — такой ведь и выпить до смерти может. А нав показывает пальцем на стоящую рядом с прилавком шкатулку:

 

— И это давай! — говорит он густым баритоном. Тон приказной, не терпящий возражений.

 

— Помилуй, сынок… — её губы дрожат, ведь в шкатулке труд последних двух лет, некий залог, пенсия, которой должно бы хватить ещё лет на пять молодости.

 

— Давай, я сказал, а то выпью до дна. Ты ещё себе натянешь, а я нет, — сквозь зубы цедит он, пронзая, словно сталью, серым взглядом.

 

Дрожащими руками ведьма протягивает наву шкатулку. Парень берёт заветный артефакт и тут же старается слиться с толпой, спеша на перрон.

 

Шкатулка несказанно греет и душу, и руки. Надо же — такая удача подвернулась. Нынче ведующих практически невозможно встретить. А тут…

 

Нав счастлив. Ведь после клинической смерти он уже и не надеялся ни на что. Так и думал, что проживёт остаток земной жизни в гнилом теле. Но даже в мегаполисе иногда случаются чудеса.

1.

 

Нельзя сказать, что Тартыгин был писателем модным и продвинутым, но внимание со стороны определённой части читательской аудитории к своей персоне чувствовал, и, самое главное, ощущал интерес к своим творениям редактора Портнягина. Вот и сегодня Портнягин позвонил по меркам Тартыгина, ярко выраженной совы, рано, часов в девять.

- Приезжай, кое-что надо обсудить, - буркнул главред и бросил трубку.

Будучи человеком зависящим и понимающим, что споры и пререкания бесполезны, Тартыгин, кряхтя, выбрался из кровати, поплёлся на кухню и поставил чайник на плиту.

Жил он один, в небольшой двушке на левом берегу, особо не бедствовал, деньги у него водились. Но к быту был совершенно не приспособлен. Рубашки не менял неделями. Ходил в одних и тех же заношенных, засаленных джинсах. Что сказать, - холостяк! В квартире всё было раскидано и разбросано. Повсюду валялись окурки и почему-то скомканные в аккуратные шарики листки черновиков. Появлявшаяся раз в неделю немолодая уже представительница клинингового агентства охала-ахала, молча делала свою работу и, кисло улыбнувшись, удалялась.

Тартыгин, сделав бутерброд с колбасой и налив горячего чаю, уселся за стол. И тут же, ойкнув, выматерился, обжегшись чаем. С его кухонным столом творилось что-то непонятное: одна ножка дня три назад вдруг стала короче трёх своих соседок, и Тартыгин, забывая об этом всё время проливал на себя чай (кофе, компот, молоко). Недолго думая, Тартыгин подсунул под ножку стола одну из книг, в изобилии валявшихся на подоконнике. Любил он, грешным делом, попивая чаёк, полистать Пронина с Поляковым, а иногда и Толстого с Чеховым. Но не в этот раз, не в этот раз…

Тартыгин был забывчив, мечтателен и, как все гении, рассеян: сядет, бывало, в свою “восьмёрку” с намерением ехать куда-нибудь, скажем, на Сухой лог, но, задумавшись, предавшись размышлениям о судьбах своих героев, окажется где-нибудь, скажем, в районе Башни. Но сегодня он был решителен и сосредоточен: будучи человеком чутким и проницательным и уловив благодаря этим качествам в голосе главреда во время его утреннего звонка холодные металлические нотки, Тартыгин готовился к серьёзному разговору. Выехав со двора и влившись в медленно ползущий автопоток, он стал мысленно готовиться к разговору с Портнягиным.

Он настраивался на разговор. Но что-то мешало ему. Что? Он понял ЧТО. Ныл затылок. Он начал ныть ещё когда Тартыгин выбегал из дома, наскоро одевшись и нащупывая в кармане пальто ключи от машины. А ведь раньше голова никогда не болела.

Через полчаса он входил к Портнягину, ощущая себя совершенно разбитым столетним старцем: голова болела всё сильнее, боль из затылка перебралась в височную область.

Вопреки ожиданиям, Портнягин был спокоен и доброжелателен: сделал всего несколько замечаний, касающихся рассказа “Бедняк”, поторопил со сроками, слегка пожурил и отпустил Тартыгина с миром.

Он шёл по коридору редакции, пошатываясь от подкатившей слабости. "Надо бы позвонить Вадику Тумасяну”, - пронеслось в заполняющемся туманом сознании. Позвонил, пожаловался, договорился о встрече, доехал до клиники Тумасяна на автопилоте.

Тумасян, помучив Тартыгина в течение часа всевозможными манипуляциями, включая МРТ, напустив тумана в виде различных медицинских терминов, произнёс, провожая своего пациента до машины: “Ты здоров, как бык, не забивай себе голову!” и убежал в свой кабинет… А боль, между тем, становилась сильнее и сильнее...

До дома оставалось проехать пару кварталов. В это время ожил мобильник. “Инесса” – высветилось на дисплее.

 

2.

 

С Инессой, репортёром канала ТВ 2000, они познакомились полгода назад на одной из презентаций. Высокая (195 см) со спортивной осанкой бывшей баскетболистки, она по антропометрии была полной противоположностью маленькому (160 см), толстенькому Тартыгину. Но это не мешало им любить друг друга.

- Привет, грязнуля, - как обычно, бодрым, низким голосом проговорила она привычные слова, - Ты не забыл, что обещал заехать ко мне?

- Любимая! Ты не представляешь, КАК у меня болит голова!

Просто не знаю ЧТО со мной случилось. Я уже и у Тумасяна побывал. А боль не прекращается.

- А ты знаешь, Тартыга, что на головные боли обычно девушки жалуются, а мужикам это не свойственно? Врёшь ты всё! Брошу я тебя! – прокричала Инесса и отключилась.

“А ведь действительно, бросит,” – подумал наш бедолага-литератор. “Она красивая, молодая, на 24 года младше меня. Найдёт себе кого-нибудь. Да ей и искать-то никого не надо,

Такой красавице…

Боже мой! Почему же так болит голова? У меня, наверное, рак головного мозга… А что? Взять, к примеру, певца Дмитрия Хвостовского или писателя Михаила Задорниса. Или певицу Жанну Миске. Все ведь от рака умерли. И Иосиф Кобзев – тоже. Рак цепляется к нам, творческим личностям. Наверное, и мой черёд пришёл.”

Его железный конь вдруг зачихал и остановился, как вкопанный. Попытки привести его в чувство успехом не увенчались. Заглох. “Час от часу не легче,” – подумал Тартыгин и поплелся домой пешком, благо до дома оставалось метров пятьсот. В его движениях сквозила покорность и обречённость. Каждый шаг отдавался в голове острой непереносимой болью.

Зайдя в квартиру и чудом сразу же отыскав в царящем хаосе коробку с лекарствами, он высыпал в горсть сразу пять таблеток анальгина и двинулся по направлению к кухне, за водой. Но покачнулся, таблетки вывалились из руки и покатились под стол. Он наклонился… То, что он увидел в следующее мгновение, заставило его вздрогнуть и застыть в изумлении…

 

3.

 

Под ножкой стола, в качестве опоры, лежала книга. “Глеб Тартыгин. Избранное.” – прочёл он. Массивный стол всей соей дубовой тяжестью давил на ЕГО книгу.

Получается, что утром он по рассеянности подсунул под ножку стола СВОЮ книгу. Матерясь и чертыхаясь, он ОСВОБОДИЛ книгу, а под ножку поместил первый том “Войны и Мира” Льва Николаевича Толстого.

И, о чудо! Боль мгновенно прошла! Исчезла! Улетучилась!

“Это необъяснимо! Это – фантастика! Этого просто не может быть!” – так думал Тартыгин, набирая номер телефона Инессы.

- Дорогая! Приезжай скорей ко мне! Со мной Такое ПРОИЗОШЛО! Я выздоровел! Фантастика! Я бы сам к тебе приехал, но у меня машина сломалась.

- Конечно приеду, моя любимая вонючечка! Кстати, прости меня за то, что я тебе давеча нагрубила.

После бурной встречи на мягкой удобной кровати, Тартыгин, пригревшись под бочком Инессы, задремал.

Ему снился Лев Толстой. Классик мировой литературы был вожаком стаи африканских львов, бегал по зоопарку имени Ростислава Шило, по-звериному рычал и, страдая от страшной мигрени, прижимал передние лапы к огромной голове. Иногда он останавливался, чтобы выкрикнуть:

- Что же ты сделал со мной, Тартыгин? Теперь держись! Когда проснёшься, мы с братьями разорвём тебя на части и будем есть медленно, маленькими кусочками…

Но Тартыгин ему почему-то не верил…