Этель Солнышко

Дмитрий Воденников

20 ноя 2017

Когда бы я как Тютчев жил на свете

и был бы гениальней всех и злей —

о! как бы я летел, держа в кармане

Стромынку, Винстон, кукиш и репей.

О как бы я берег своих последних

друзей, врагов, старушек, мертвецов

(они б с чужими разными глазами

лежали бы плашмя в моем кармане),

дома, трамваи, тушки воробьев.

А если б все они мне надоели,

я б вывернул карманы и тогда

они б вертелись в воздухе, летели:

все книжки, все варьянты стихтворений,

которые родиться не успели

(но даже их не пожалею я).

Но почему ж тогда себя так жалко-жалко

и стыдно, что при всех, средь бела дня

однажды над Стромынкой и над парком,

как воробья, репейник и скакалку,

Ты из кармана вытряхнешь — меня.

Любовь —

то с нежностью,

то с грустью:

то поскребёт, то ковырнёт, —

но — не надейся — не отпустит,

пока всю шкурку не сотрёт.

Так безымянно погибает —

но —как достойно — гибнет сад —

ему плевать: он облетает,

он — падает — спиной назад.

Вот так и мне — в моём блаженстве

(когда — живот и жизнь поют!) —

какая разница —

как в детстве —

тебя назвали — и зовут.

Но эта гибель — без названья —

имеет множество причин,

чтоб мы — в конце концов —назвали

всех наших женщин и мужчин.

А то и нас —

потом —

попросят

(когда отшкурят и съедят),

а как фамилия — не спросят. —

Не захотят.

Но я ещё прижмусь к тебе — спиной

Но я ещё прижмусь к тебе — спиной,

и в этой — белой, смуглой — колыбели —

я, тот, который — всех сильней — с тобой,

я — стану — всех печальней и слабее...

А ты гордись, что в наши времена —

горчайших яблок, поздних подозрений —

тебе достался целый мир, и я,

и густо–розовый

безвременник осенний.

Я развернусь лицом к тебе — опять,

и — полный нежности, тревоги и печали —

скажу: «Не знали мы,

что значит — погибать,

не знали мы, а вот теперь — узнали».

И я скажу: «За эти времена,

за гулкость яблок и за вкус утраты —

не как любовника —

(как мать, как дочь, сестра!) —

как современника — утешь меня, как брата».

И я скажу тебе,

что я тебя — люблю,

и я скажу тебе, что ты — моё спасенье,

что мы погибли (я понятно — говорю?),

но — сдерживали — гибель — как умели.

Любая женщина — как свежая могила:

из снов, из родственников,

сладкого, детей...

Прости её. Она тебя любила.

А ты кормил — здоровых лебедей.

Но детским призракам (я это точно знаю) —

не достучаться им —

до умного — меня...

А ты — их слышишь — тёплая, тупая,

непоправимая — как клумба, полынья.

Стихотворение — простое, как объятье —

гогочет, но не может говорить.

Но у мужчин — зато —

есть вечное занятье:

жён, как детей, — из мрака — выводить.

И каждый год — крикливым, птичьим торгом

я занимаюсь в их — живой — груди:

ту женщину,

наевшуюся тортом,

от мук, пожалуйста, — избавь и огради!

Все стихтворения —

как руки, как объятья.

(...от пуха, перьев их — прикрой меня — двумя!)

Да, у мужчин — другие есть занятья,

но нет других — стихотворений — у меня.

...Ты мне протягиваешь — руку наудачу,

а я тебе — дырявых лебедей.

Прости меня.

Я не пишу, я плачу —

над бедной–бедной — девочкой — моей...

***

Землею пахла, воздухом пылила,

а выпила меня и отпустила

(ну, вот и пусть сама в земле лежит).

У молодости безобразный вид,

когда она уже остыла.

Да и без нас уже напичкана по горло

земля, как курица, но вот приснилось мне,

что мой отец (точнее, папа) умер

и на прощанье — озверел во мне.

Как колобок, вертящийся, паскудный,

все прыг да скок по венам и рукам,

а мне вдруг кажется, что я его забуду,

а мне вдруг кажется, что я его отдам.

И как не гадок мне его затылок,

но я хочу его схватить — и не могу,

и он летит, как розовый обмылок,

выскальзывая с криком в темноту.

Вот так и я уйду (и на здоровье),

и ты уйдешь — провалишься к цветам,

но все равно всей невозможной кожей

услышу я (и ты услышишь тоже): Я тебя никогда не забуду, о боже, боже.

Я тебя все равно никогда никому не отдам.

Я ведь знаю, что вроде любил, любил меня кто–то из вас,

но вот что интересно — о, Боже мой, Боже, — отвсюду:

из всех, из цветных, из цветочных, распахнутых каш —

я–то тебя никогда—никогда не забуду,

ты же меня — никогда никому не отдашь.

Я говорю —

из такой очевидной пурги,

из черешен таких, из такого расцветшего чуда:

госпидя, боже ты мой, я тебе никогда не забуду

ни поганую мякоть мою, ни шершавые руки — твои.

Но зато — по молочной реке,

по кисельным твоим берегам,

убираясь в зеленый подвал

под цветную весеннюю груду —

так как я под тобою, никто никогда не лежал.

Я тебя все равно, все равно никогда не забуду.

***

полстолетья спустя

без посвященья

И ЧТОБЫ ЖИЗНЬ ТВОЯ ВСЮ ЖИЗНЬ СТОЙМЯ СТОЯЛА

ОДНИМ УПРУГИМ И ЦВЕТУЩИМ КУБОМ

И ЧТОБЫ ВСЕ ЭТО ТВОЕЙ МОГИЛОЙ СТАЛО,

НО ТОЛЬКО Я ТВОЕЙ МОГИЛОЙ БУДУ.

2. Это я —

в середине весны, в твердой памяти, в трезвом уме,

через головы всех,

из сухого бумажного ада —

это я — так свободно —

к тебе обращаюсь,

к тебе,

от которого мне — ничего кроме жажды не надо.

З.

Потому что сейчас —

через почки и глыбы идя,

из–под почек и глыб — я сейчас так отчетливо знаю,

что из всех претендентов

ты — все ж таки выбрал — меня,

потому что я старше тебя и себя защищать не желаю.

Это ты полстолетья спустя —

ты с меня соскребешь эту ложь

и возьмешь,

как тюльпан, как подростка, за мою лебединую шею.

Только что ж ты так долго,

так долго навстречу идешь,

только что ж это я —

так безропотно — ждать не умею.

О, как тужатся почки в своем воспаленном гробу,

как бесстыже они напряглись, как набухли в мохнатых могилах —

чтобы сделать все то, чего я — не хочу, не могу,

не желаю, не буду,

не стану, не должен,

не в силах.

Но зато я способен бесплатно тебе показать

(все равно ведь уже

никуда не сдрыснуть и не деться),

как действительно надо — навстречу любви прорастать,

как действительно надо — всей жизнью — цвести и вертеться.

…За одну только ночь, в преждевременном взрыве листвы,

все так жадно рванулось — с цепи,

все так жарко — в цвету — пламенеет. Вот и я —

отпускаю тебя — из прохладной своей пустоты,

потому что никто (даже я) на тебя этих прав — не имеет.

И не важно, что, может быть, я

все, что есть у меня, — отпускаю.

Эта жизнь и могила — твоя.

Золотая она, золотая.

Из разговоров — лицом к лицу.

Меня спрашивают:

Почему Вы — так часто — пишете о сексе?

Я отвечаю (почти потрясённый): Я — не пишу — о сексе...

Кто–то улыбается. Кто–то пожимает плечьми.

А многие — верят.

На тех, кто хочет меня [здравствуйте саша] —

я смотрю с изумленьем.

На тех, кто не хочет меня [...............] —

я смотрю с интересом.

И лишь на тебя

(ты–то знаешь

какой я на самом деле:

утренний глупый горячий

почти никудышний) —

так вот на тебя я смотрю

совсем по–другому.

Так дымно здесь

и свет невыносимый,

что даже рук своих не различить —

кто хочет жить так, чтобы быть любимым?

Я — жить хочу, так чтобы быть любимым!

Ну так как ты — вообще не стоит — жить.

А я вот все живу — как будто там внутри

не этот — как его — не будущий Альцгеймер,

не этой смерти пухнущий комочек,

не костный мозг

и не подкожный жир,

а так как будто там какой–то жар цветочный,

цветочный жар, подтаявший пломбир,

а так, как будто там какой–то ад пчелиный,

который не залить, не зализать... Алё, кто хочет знать, как жить, чтоб быть любимым?

Ну чё молчим? Никто не хочет знать?

Вот так и мне не то чтоб неприятно,

что лично я так долго шёл на свет,

на этот свет и звук невероятный,

к чему–то там, чего на свете нет,

вот так и мне не то чтобы противно,

что тот, любой другой, кто вслед за мною шёл,

на этот звук, на этот блеск пчелиный,

на этот отсвет — все ж таки дошёл,

а то, что мне — и по какому праву —

так по хозяйски здесь привыкшему стоять,

впервые кажется, что так стоять не надо.

Вы понимаете, что я хочу сказать?

Огромный куст, сверкающий репейник,

который даже в джинсы не зашить —

последний хруст, спадающий ошейник —

что там еще, с чем это все сравнить?

Так пусть — гудящий шар до полного распада,

в который раз качнется на краю... Кто здесь сказал, что здесь стоять не надо?

я — здесь сказал, что здесь стоять не надо?

ну да сказал — а все еще стою.

Так жить, чтоб быть

ненужным и свободным,

ничейным, лишним, рыхлым, как земля —

а кто так сможет жить?

Да кто угодно,

и как угодно — но не я, не я.

— Повторяй за мной: ты моя слабость.

— Ты моя слабость.

— Ты моя сладость.

— Ты моя нежность.

Она говорит, а я лежу как дурак и верю:

— Я сладость, я слабость, я нежность…

Этель Солнышко

Дмитрий Воденников

Поделиться

Звёзды