Ляхов Владимир

О них редко вспоминают издатели и критики, но среди этих малоизвестных и провинциальных поэтов есть много тех, чье творчество было забыто незаслуженно. Незавидная судьба, когда имя твое не помнят, а стихи затеряны в старых альманахах и тонких брошюрах, когда из всего, что было тобой создано, в памяти потомства почти ничего не осталось. Наверняка Россия за пределами крупных городов знала не один десяток и пушкиных и маяковских. Но если таланту реализоваться негде, если никто не знает о нем, то для поэзии он потерян. Существует множество забытых поэтов и забытых незаслуженно, — нет справедливости в литературе, как нет ее и выше.

К сожалению, рукописи прекрасно горят. Что осталось бы от Введенского и Хармса, если бы не Друскин, который собрал и опубликовал их стихи? Сколько их недооцененных и по разным причинам забытых поэтов? Как возникает забвение? Кто хранит память о поэтах: читатель, литературоведы, друзья или их преемники-поэты? Можно ли вернуть в пантеон литературы поэта, о котором читатель даже не слышал? Эти вопросы возникают при знакомстве с творчеством некоторых недооцененных и незаслуженно забытых поэтов.

Хочу напомнить об одном из них.

Полетаев Владимир Григорьевич (27 августа 1951, Саратов — 30 апреля 1970, Москва) — русский поэт и переводчик.

За отведенный ему небольшой жизненный срок он успел столько сделать! Стихи, переводы, критические заметки написаны на таком уровне, что когда их читаешь, создается впечатление, будто автору уже глубоко за тридцать, а не девятнадцатый год.

Московского поэта Влади́мира Григо́рьевича Полета́ева можно отнести к самым ярким и интересным лирикам поры шестидесятых, не смотря на то, что прожил он совсем мало.

Вот несколько его работ:

А в доме музыка жила

А в доме глухо и темно.

А в доме старые пропажи…

Отар Чиладзе

…А в доме музыка жила.

Когда она входила в двери,

Вставали мы из-за стола,

Своим глазам почти не веря.

И каждый раз, взглянув вокруг,

Она протягивала руку,

И от руки тянулся звук

Или, верней, сплетенье звуков…

Она жила вне наших фраз,

Обетов наших и обедов,

И знала всё почти про нас

От откровений до секретов.

Она, правдива до конца,

Рыдая и смеясь над нами,

Летела «бабочкой на пламя»

На наши души и сердца.

И, умирая, в нас самих

Такие открывала струны,

Что старец становился юным,

А юный — мудрым, как старик.

 

Февраль фарфоровый, хрустальный

и гуттаперчевый февраль.

Легко всплывало над устами

дыханье — белая спираль.

И по спирали, по спирали

слова лукавые всплывали

прозрачней мыльных пузырей,

и плавали вдоль фонарей

и фонарей не задевали.

Ты говорила: не хочу,

и вырывалась, и смеялась,

и снова к моему плечу,

заплаканная, прижималась...

 

Ты помнишь? Медленное лето,

круженье падающих звезд

и клятвы сладкие — до слез,

до расставанья, до рассвета.

 

Мы были счастливы тогда.

Потом года и города, —

редели темные аллеи,

плоды бесплотные алели...

Нас разметала суета.

А между тем, в усталой чаще

фонтана старая вода

хранила отраженья наши,

обнявшиеся навсегда.

 

"Довольно, плакальщица сада,

рыдай, не обрывая струи,

твоя последняя услада

рыданья жаркие твои".

 

У Володи была предсмертная записка. Точнее, это были его стихи:

"Но вы забыли, что в итоге

Стихи становятся травой,

Обочинами вдоль дороги

Да облаком над головой.

И мы уходим без оглядки

В неведенье и простоту

Затем, что давние загадки

Разгадывать невмоготу".