Су Катя

Перрон ледяной и пустынный. Вдали, у отметки об остановке первого вагона переговариваются парни в куртках с эмблемами РЖД, да нарастает гул приближающегося поезда.

Дитя прыгает за мою спину, когда на нас вылетает из темноты товарняк. Потом с любопытством вылезает посмотреть на цветные цистерны. Платформа под ногами гудит и трясется, дитя строго соблюдает правило белой линии.

До нашего поезда три часа.

Я езжу на нем всю свою жизнь. Он меняет номера, расписание и конечные пункты назначения, но неизменно одно - стоянка 2 минуты. Прыгаешь в вагон, лязгают за тобой ступеньки и двери, и вот ты устраиваешься на боковушке и провожаешь взглядом сначала хлебозавод, потом горисполком, потом мелькает вдали здание райбольницы (ах, детство, проводимое в твоих подвалах, запах склада, огромные весы,  баба Валя, деда Ваня - всё промелькивает за пару секунд). Ещё чуть-чуть и поезд проскочит переезд и скользнет в поля.

Здание нового вокзала сотрясается от проходящих товарных поездов точно так же, как и старый вокзал. Я уже с трудом могу вспомнить, что было на месте современного зала ожидания, наверное, кассы, но эти вибрации - они такие же, как в детстве.

Дитя засыпает под стук колес, успев спросить в наступившей тишине: Мамочка, а почему этот поезд остановился?

Он не остановился, он просто проскочил станцию. Спи, дитя.

 

Уставшее дитя спит в вагоне, положив голову на столик.

Вагон заполнен крупными брутальными мужчинами, спящими, как один, отвернувшись от мира. Какие тут Анны, господи! То спортсмены, то здоровенные мужики.

Луна за окном мчится, как спутник со старых советских плакатов, затем неожиданно набирает скорость и обгоняет поезд. Я смотрю на длинные тени деревьев, тянущиеся к рельсам и кажется, что сейчас над верхушками елей покажется Вакула верхом на чёрте.

Абсолютно гоголевская ночь.

Луна возвращается на место где-то после Фалёнок и покорно следует за поездом, уже не отрываясь. За окном всё чёрно-белое, и не разобрать, что это там - вода или кусты, тропки или ручьи.

В поезде я больше всего люблю ночь. За этот неожиданный сюр, как с сегодняшней почти полной луной, скачущей по небу, как Мюнхгаузен на ядре. За отсутствие запахов доширака, за относительное безмолвие вагона. От этого музыка звучит чуть выразительнее, чем днём. Мечты о Калифорнии, к чему вы мне, едущей посреди тьмы и тяжёлого, мокрого мартовского снега? Пусть лучше поёт про притяжение Сара Барельес.

 

Утром с ярким солнечным светом брутальные мужики растворяются среди женщин и детей. Мы час стоим в Ижевске. Ижевск каноничен: серо-белый с цветными пятнами на балконах многоэтажек, чуть-чуть советский, с запрятанными среди перелесков жилыми кварталами и выпрыгивающими на ничего не подозревающих путешественников статуями лосей.

С памятной доски на вокзальной стене с тоской смотрит Пётр наш Ильич и пишет индастриал. Или эмбиент. А что ещё можно писать, вмурованному в стену, вынужденному смотреть, как змеями скользят поезда перед ним и постанывают трамваи позади, заходя на разворотный круг? Как уснуть под вечный голос диспетчерской, чаячьи вскрикивания маневровых локомотивов и густой басок отправляющихся поездов?

Мы стоим в Ижевске, и тело само покачивается в такт памяти о перестуке колёс по стыкам рельс.

 

Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы...