Якимович Марина

Марина Якимович (Марина): Владимир, я благодарю Вас за согласие дать интервью. Расскажите моим читателям о себе. Расскажите о своей родительской семье. Я знаю, что Ваша мама была врачом, а отец погиб на фронте, но расскажите обо всём подробнее. Где и как прошло Ваше детство, что запомнилось?

 

Владимир Гоммерштадт (Владимир): Благодарю Вас, Марина, за, ничем не заслуженный, интерес к моей тщедушной персоне!

Я был семейным божком (со всеми вытекающими из этого последствиями крайнего эгоцентризма, патологической обидчивости, крайней распущенности — жизнь пообломала края этих крайностей, но, чем богаты тем и рады: приходится довольствоваться наличным, адаптируя к реалиям жизни).Семья состояла из меня, мамы и тёти — старой большевички (был такой термин, внушавший предельное уважение), потерявшей в войну своего единственного сына, обратившей свои уязвлённые материнские чувства на меня: сын Юлик ушёл добровольцем на фронт по причине полной беспризорности, тётя с головой была в общественной работе. Жили мы в Москве, в Орлово-Давыдовском переулке, тетю звали Лия Давыдовна. Её мужу, герою гражданской войны Василию Котенко, стоял памятник в далёкой Якутии, а якутские ученики школы его имени присылали детские поздравления, альбомы с образцами тундровой флоры и фотоотчёты о своей пионерской жизни. Я был «славный мальчик Вовочка», так подписывались книжки, которые дарили бородавчатые тётины сопартийные подруги, а я их, зажмурившись, целовал (согласно предложенному ритуалу), изначально, я был действительно славный, послушный, доверчивый… Отец, в моей жизни, фигура мифологическая — он погиб за несколько месяцев до моего рождения. Мама, человек невероятной энергетической силы, окутывала меня почти богородичною любовью, тем болезненней было оказаться, в соответствии житейским реалиям, в детсадовских коллективах. Потом была, всё более ненавистная, школа и материнская тирания, с желанием сделать меня удобным для себя и общества. Тема детства, задающего ложные, не изживаемые ориентиры, так и застряла в горле — ни проглотить, ни выплюнуть, ни слова не скажешь… промычишь лишь маловразумительное.

 

Марина: Расскажите о том, как сложилась жизнь дальше. Какой и кем был выбран вуз после школы?

 

Владимир: Окончив первый класс на отлично, четвёртый — с двумя четвёрками (тогда была мода

награждать успешных учеников памятными книгами: на школьной фотографии свечусь подбитым

глазом) в подростковую ломку я вошёл абсолютно неподготовленным, учился достаточно плохо

(классе в восьмом была переэкзаменовка по русскому языку). Поэтому моя увлечённость

рисованием, случившаяся об эту пору, была воспринята близкими, как спасение чести семьи. Да и

мой ангел-хранитель несколько обнадёжился — как то само-собой сложилось, что стал ходить в

изостудию; двумя этажами ниже, в дружественной семье, была художница, благодаря которой

легко удалось преодолеть обывательскую вкусовщину самонадеянной родни и подготовиться в

проходимое для моего уровня «умелой неумелости» художественное училище, где живописи и

рисунку, к моему глубокому огорчению, уделялось, не так уж и много времени. Через десяток-

другой лет, вновь оказавшись в стенах МТХТУ из-за необходимости получить какую-то

канцелярскую выписку, слегка прибалдел, увидев свою курсовую работу в витрине эталонных

образцов, припомнив с каким скрипом четвёрку за неё получил. Учился я неряшливо, много

прогуливал, был на грани вылета, перевёлся с гримёрного на бутафорское отделение, брал

академический отпуск, дипломную работу едва завершил, словом, доверия к своим способностям

никоим образом вызвать не мог. Думаю, что это качество — «недосоответствия» — сквозною

нитью идёт через всю мою жизнь. Зная это, никогда не притязал всерьёз называть себя ни

художником, ни поэтом. Называют, не возражаю, внутренне проговаривая: «знали бы вы…».

 

Марина: В самокритичности Вам не откажешь. Какие книги Вы читали в детстве, что было любимым? Как случился Ваш приход в поэзию?

 

Владимир: Почему-то раннедетские: Чуковский, Маршак, Барто… кстати, сплошные стихи… живут во мне более глубинной жизнью, чем последующая детская проза. Русские сказки с сюжетными наворотами оставили свой след. Первый опыт стихоложества, где-то в четвёртом классе — «За одну с тобою парту посадили нас/ В тот же миг отсел я от тебя/ И жалел об этом после этого/ И жалею я об этот и сейчас»— любовная лирика (предполагалось что это песня). Я бы и сейчас взял отсюда блочёк:«Об этом? После этого — давно всё фиолетово!» Тогда же я изводил учителей навязчивым повтором фразы: «Бáшки-мáшки, страсти-то какие!»… вполне себе текст. В классах 7-9, не помню с какой-такой стати став социально озабоченным, ваял: «Чёрное солнце душит зноем/ Расплавлен город — течёт асфальт/ Человек, насекомое злое,/ Жизнь твоя —фальш!». Продвинутый одноклассник, комсомолец-отличник, ознакомленный с моими поэтическими дерзаниями, экзальтированно воскликнул: «Да это же — маразм!» Слово показалось настолько серьёзным и созвучным внушающим уважение терминам: марксизм, монизм, махизм… равно непонятным и убедительным в своём звучании, что я, первоначально, возгордился, решив, что соответствую некоему современному поэтическому направлению. Впрочем, в значительной части написанного, я и сейчас этому «направлению» вполне соответствую. Но… руки и мозги не должны быть связаны: многое из той похабели, что я понаписал, заостряет ассоциативный слух при доработке настоящих стихов. Их у меня не так уж и много, однако левые слуховые и

смысловые подголоски, в значительной степени отфильтрованы.

 

Марина: О, это очень интересно. Расскажите моим читателям о том, как случилось восхождение от «маразма» и «похабели» к тем великолепным стихам, которые мы читаем сегодня?

 

Владимир: Был период большого интереса к живописи. Мои картинки, казалось, попадали в разряд исканий современного искусства, с другой стороны, чувство природы в пейзажиках вполне себе встречало ответный отклик—рядом на долгие годы появились люди намного лучше меня разбиравшиеся в искусстве. Отношения были более чем доверительные — я не стеснялся показывать любые свои почеркушки, получал исчёрканные свои распечатки с толпами восклицательных и вопросительных знаков, не способных выразить всю меру недоумения… но два-три слова, случалось, были подчёркнуты, а иногда и целая строка, и это означало, что Муму литературной сопричасности плывёт мне навстречу и готова, обняв как родного, ввести в глубины творческой жизни. С другой стороны, два-три раза я был подвергнут такой жестокой порке, что по нескольку лет не мог и слова написать, зато, оклемавшись, почти отучился позволять себе ставить приблизительные слова.

 

Марина: Итак, живопись и поэзия. Скажите, как Вы позиционируете себя? Вы живописец, который увлечён ещё и поэзией или поэт, который иногда пишет картины? Какая из форм Вашего самовыражения первична?

 

Владимир: Как художник я вполне уже скончался. Той минимальной энергетики, которой требует это призвание, у меня давно нет. Время от времени я позволяю себе те или иные резвости в Фотошопе, очень редко, в компании любящих покалякать более-менее близких людей, пытаюсь что-либо изобразить или набросать, удивляясь, что что-то ещё получилось.

 

Марина: Скажите, Владимир, Вам стихи даются легко? Как Вы находите темы? Что их подсказывает? Какая тема случается чаще? Что Вас волнует?

 

Владимир: Я иду не от смысла, а от слова — это конкретное слово, сочетание слов, фраза, которая звучит как голос с другого надъобыденного уровня, жду когда другие слова к ним подтянутся, по некоторым стихам вижу, что прошли десятилетия… На каком-то этапе проклёвывается смысл и мне он интересен, потому что пришёл сам — я его за уши не тянул.

Забавно: желая привести в качестве примера стихотворение, сложившееся за тридцать лет из набора бессмысленных фраз, обнаружил его в интернете под чужим именем:

"Серебряное мое молчание" Жора Разумов

 

Серебряное мое молчание

Нечаянное...

 

Молчу.

 

Вздохну ли —

В плену отчаяния

Беззвучное

Лепечу.

 

И чутко, и чисто —

Хрустальное,

Неведомое —

Звенит...

 

Задумчивое,

Печальное,

Нежнее листвы молитв.

 

Причудой небесного зодчества

Окажешься —

Пусть на миг —

 

Соборности одиночества

Единственный

Ученик.

 

Марина: А вот это ещё интересней. Ваше отношение к плагиату? Вас это оскорбило? Удивило? Расстроило?

 

Владимир: У этого же «автора» я нашёл ещё два стихотворения, очень качественных (как выяснилось, тоже «заимствованных»). Согрело сердце, что мой стиш оказался в такой шикарной компании. А так… Нэ! Нэхорошо!

 

Марина: Скажите, у Вас случается брак? Что Вы делаете с текстом, который не родился? Оставляете «дозревать» или выбрасываете и забываете?

 

Владимир: Ежели по гамбургерскому счёту, брак это девяносто шесть процентов написанного мною: либо на злобу дня, либо шуточки-прибауточки вполне себе бездумные, или, так сказать, рифмованные комментарии на полях. Случаются и там две-три блёстки, «и я вздохнул: ну, пусть живёт…». Когда я пытаюсь навести в чём-либо порядок, непременно выкидываю то, о чём потом искренне сожалею. Упорядоченность, в моём случае, враг творчества, беспорядочность — не меньший, но враг ласковый. Я очень бережно отношусь к опечаткам, зачастую это великолепные подсказки, изменение ракурса видения.

 

Марина: Скажите, Вы когда-нибудь пробовали творить, перенимая манеру любимого поэта? Напримера-ля Есенин или Рубцов? Получалось?

 

Владимир: У меня нет любимых поэтов. Есть стихи, которые в конкретный момент близки и внутренне созвучны. А-ля бывало и даже получалось. Однажды я переписал стихотворение Ходасевича в виде набора пустопорожних слов, сохраняющих лишь звукопись оригинала, затем заменял их всё более осмысленными словами. Если не ошибаюсь, получился этот стиш:

 

Тихо. Колокол спрятал язык.

Всё тускнеет: и берег, и море…

Позолота пустых колоколен,

и – кресты на могилах простых…

 

К туче клонится солнечный лик –

неказист, по-сиротски бездолен.

Ветер, ласков и самодоволен,

чуть небрежно коснулся гвоздик.

 

Здесь природы и зов, и закон.

Ну, куда от влюблённости деться?

Ветер пахнет корицей и детством

за окном, что распахнуто в сон.

 

Марина: При написании стиха, что самое сложное? Поиск такой рифмы, чтобы не повториться? Или создание индивидуальности текста: попытка его сделать не похожим ни на чей, и чем-нибудь запомниться?

 

Владимир: Самое сложное не спешить… иначе приходится в большом текстовом блоке, с трудом вылавливать два-три живых слова, дать голове очиститься от прилипчивых смыслов, ждать свежего дыхания и в нём различать слова.

 

Марина: Владимир, расскажите о Вашем отношении к современному русскому языку и к изменениям в нём. Ни для кого не секрет, что язык – живая материя, но перемены в нём воспринимаются по-разному. Есть люди, которые легко встречают новый сленг. Они сами тут же заменяют наречие «замечательно» наречием «круто» или «клёво», существительное «суть» существительным «фишка», глагол «понимать» глаголом «догонять» и т.д. Есть люди, которые, напротив, очень тяжело воспринимают подобные новшества. Как на это смотрите Вы?

 

Владимир: Время от времени из меня выпрыгивают удивляющие меня словечки, я их записываю,

иногда они сразу идут в дело, но, чаще, вылёживаются, случайно на них натыкаешься свежим взглядом, правишь, к ним притягиваются другие слова, удивляешься появившемуся вдруг смыслу — они живут своей жизнью, я стараюсь им не мешать и с интересом наблюдаю… К «сленговщине» отношусь с живым интересом, когда ситуация позволяет расспрошу поподробнее о «ньюансах»; сожалея о своём недопонимании, рыщу по словарям — не исключено, что это самое интересное для меня чтение: словари. Обожаю слово: «типа» за его снисходительное всепрощение. Готов трансформировать, искать сочетаний: «клёво выклеванный подсолнух…»

сейчас в голове проклюнулось. Но, как поэтическая заготовка, скорее, сгодится: «клёво выклеванный воздух»!

 

Окутанный прекрасным многословьем,

пленяющей игрой нечётких рифм,

ту книгу притулил у изголовья,

свой не решаясь чувствовать язык.

 

Так и уснул.

И сон был молчаливый.

 

Но утро разбудило:

 

— На, бери!

Вот — слово!

 

Записал.

 

И терпеливо

весь божий день

листаю

словари.

 

Марина: Спасибо. Скажите, Владимир, вопросами «а не графоман ли я? стоит ли хоть чего-нибудь то, что я выражаю?» задается каждый уважающий себя человек. Как Вы думаете, где искать ответа на этот вопрос? В самоанализе? В квалифицированном мнении со стороны?

 

Владимир: Право на творчество есть у каждого человека. «Нам не дано предугадать…» Сколько существует замечательной мемуарной литературы, где литературная неискушённость оказывается решающим стилистическим фактором достоверности и подлинности. Зачем душить творческий импульс надуманным вопросом соответствия чему-то там… он должен быть реализован. Это часть жизни. Захотелось одеть это вот платье сегодня. Право на ошибку освобождает личность от оков лжи — на ошибках учатся.

 

Марина: Не кажется ли Вам, что чем образованнее автор, чем больше он набит бродским-маяковским-самойловым, тем сильнее сомнение в собственном потенциале. И наоборот, чем меньше литературных примеров, тем увереннее человек, потому что ему не с чем сравнивать?

Отсюда вопрос: полезно ли глубокое знание литературы? Не вредит ли оно самооценке, ведь на начальном этапе графоманы все.

 

Владимир: Ну я-то уж точно: в силу своего невежества (неискушённости — скажем мягче) прошмыгнул в святую обитель искусства. Рисовать начал цветными карандашиками где-то лет в четырнадцать-шестнадцать, увидев в журнале «Америка» очень качественную репродукцию картины Ван-Гога «Звёздная ночь». Я «словил импульс». И оказалось — что цвет из под моего карандаша тоже импульсирует, контактирует со мною, что это… диалог! А стихи, в подавляющем большинстве, стали «доходить» до меня, лишь когда более-менее настоящих своих понаписал. Но, есть же и трепетные литературоведы, которым творческий импульс говорит: не отвлекайся на «своё», здесь— много бóльшее— «наше»!

 

Марина: Давайте поговорим о Вас. Скажите Владимир, Вы тщеславны? Есть желание быть знаменитым, иметь узнаваемый почерк?

 

Владимир: Как человек не уверенный в себе, мнительный и скрытный, маскирую своё тщеславие даже от себя. Быть знаменитым — это работа, а я ленив. Те три-четыре публикации, что у меня были, состоялись благодаря, отнюдь, не моим усилиям. Моё встревание в литературу произошло как-то помимо моих волений— в больнице лечащий врач предоставил мне во внерабочее время кабинет, чтобы я мог рисовать. Вскоре подтянулся народ потусоваться— в конце концов главврач прикрыл эту лавочку, но я успел сдружиться с одним из тусовщиков, литератором. Он поинтересовался не пишу ли.Я дал ему почитать свои дневники, которые тогда вёл, он предложил попробовать написать рассказ… Ему мои рассказы не нравились, но один из них приглянулся другому моему знакомому, у которого были связи в журнале «Советская женщина», и рассказ был протиснут в рубрику «Читатели пишут»… на японском языке. Я получил гонорар и узнал что для японцев я —Уради́миру Комирушютáто.

 

Марина: И Вы стали писать прозу?

 

Владимир: Да. И, исподвольно, стала нарабатываться чуткость к слову. Гиперответственность, присущая мне, не раз и не два проделывала эту злую шутку — уж лучше не делать вовсе, чем делать плохо. Пиши-ка ты, братец, стишки — авось, в трёх соснах не заблудишься.

 

Марина: Скажите, Вы легко идёте на общение, или коммуникабельность не Ваша черта и хотелось бы, чтоб все оставили Вас в покое?

 

Владимир: К сожалению, культура пауз отсутствует в нашей сообщительности. Крайне редко доводится услышать, что говорит данная целокупность собравшихся — соборное начало, пусть бы и двух человек. Это обессмысливает общение, к которому я отношусь с религиозным трепетом, увы… практика жизни показала — лучше пусть оставят в упокое. Но, на коротких отрезках, почти любое общение освежает.

 

Марина: Кроме поэзии и живописи чем Вы любите заниматься?

 

Владимир: С детства природа в моей жизни то, с чем-кем контакт несёт некую важную бытийную информацию. Я люблю ландшафтничать: обживать в лесу своё место, прокладывать путь солнечным лучам, дыханию ветра… «другая часть работы — смотреть на облака и ни о чём не думать…»

 

Марина: И Вам не страшно? Медведи, росомахи, кабаны тоже любят «ландшафничать» в лесу. У меня, например, нежелание встречи с ними подкреплено убеждённостью в несостоятельности моих аргументов.

 

Владимир: Острастка конечно нужна. Я далеко не знаток звериных повадок. Но, думаю, серьёзный зверь чует, что это чужое место и любопытствовать попусту едва ли станет. Однако, без костра заночевать в диком лесу едва ли решусь… А вот иссине-чёрную красавицу гадюку, пытавшуюся обжить моё место, пришлось убить.

 

Марина: Как Вы думаете, почему люди страдают?

 

Владимир: По своей жизни знаю, что многое надо было именно выстрадать — получить как благостный плод страдания. Человек коснеет в своём благополучии… То же, наверное, можно сказать и про Народ.

 

Марина: Я хочу спросить Вас о любви. Что это такое? Это рабство? Счастье? Наказание? Что нужно, чтобы любовь (случившаяся невзаимной) не оставила выжженное поле?

 

Владимир: Как человек, промотавший этот дар, что я могу сказать? Испытание!

 

Марина: Давайте поговорим о деньгах, вернее, о больших деньгах. Скажите, деньги – это свобода или порабощение? С одной стороны, деньги – это решение многих вопросов до того, как эти вопросы образуются в проблему. А с другой – неизбежность подозревать окружающих в меркантильных мотивах общения с тобой и, как следствие, потеря лёгкости в общении, подспудный страх, в дальнейшем - одиночество. Кто менее разрушен, олигарх или бедняк?

 

Владимир: Марина, как олигарх олигарху, надеюсь, Вы меня поймёте: приходится косить под бедняка, чтобы сохранить себя от внешнего и внутреннего разрушения меркантилизмом.

 

Марина: Какую литературу Вы читаете? К каким книгам возвращаетесь? Бывало ли, что какая-нибудь книга «переворачивала» Вас? Какая книга приводила Вас в восторг, и Вы советовали друзьям и близким её прочесть?

 

Владимир: Я всегда искал «учительной литературы», понимая, что ничего не смыслю в жизни. В юности поставил себе задачку прочитать наиболее именитых авторов, и решал её самым тупым образом: форсируя по шестьсот страниц за день. После такого самоистязания проще стало что-то написать самому, нежели пытаться понять в написанном другими.

 

Марина: Владимир, скажите, что нужно обязательно успеть сделать любому человеку? Что важно не упустить?

 

Владимир: Пока есть состояние диалога с Жизнью успевать ничего не надо — главное при тебе.

 

Марина: Скажите, Владимир, Ваше становление и зрелость прошли в Советском Союзе. Расскажите моим читателям о своем отношении к советскому времени? Вам жаль, что оно ушло, или это хорошо, что всё закончилось? О чём утраченном Вы жалеете и каким переменам рады?

 

Владимир: А что закончилось? Ложь и лицемерие на всех уровнях! Не дай бог прикоснуться к политике. Страх смотрит из всех углов. Мошенники и воры — эталон для подражания. Зябкое, тревожное ожидание перемен… Всё то же. Разве что, в ожидании зябкости поприбавилось.

 

Марина: Ну и последний вопрос. Эрих Мария Ремарк сказал: «И что бы с вами ни случилось —

ничего не принимайте близко к сердцу. Немногое на свете долго бывает важным.» Скажите, Владимир, что важным быть не перестаёт? Что в жизни значимее всего?

 

Владимир: Ремарка «Марии», по своему, точна. Здесь ключевое слово — «немногое»… Хотелось

бы остаться в рамках этой целомудренной недоговорённости. Иначе придётся мне что-нибудь

пафосное навернуть… Есть в моём внутреннем лексиконе термин «божественная ощупь» — это о

трепетности прикосновения к реалиям жизни: физическим, ментальным, какие там они ещё

бывают… ко всяческим. Искусство, в сущности, этому учит. Трепет — тот же «страх божий» —

его бы сберечь.

 

Марина: Я благодарю Вас, Владимир, за откровенность и уделённое мне время.

 

Владимир: И Вам спасибо, Марина! Кто бы меня, убогого, стал слушать…

25.03.2021г

 

***

Был пасмурный день потускневшего лета.

В серебряной роще вечернего света,

В свеченьи берёзовых слёз,

 

Я думал о том, как уходят мгновенья,

В которых рождаются стихотворенья,

Которые сердцем поёшь.

 

Как серость графита, легко серебрится

Печали божественной серая птица,

И я её медленно нёс.

 

Но в клетке груди моей ей слишком тесно,

И наше единство на миг лишь уместно —

В серебряных слёзах берёз.

 

Владимир Гоммерштадт

 

Источник: https://poembook.ru/blog/40369