Наташа Корнеева
сам-то я не понимаю, что сие обозначает
9 фев 2021
Сегодня ночью читала "Запахи стыда" Кальпиди. Там перед стихами много чего написал автор. Вступление что ли. но нет, не вступление. Интересно почитать. Тараканы как надо, крутые и подкрученные.
Ну, а стихи ... А что стихи ... Заткнуться, затаить дыхание и читать, пока ... не знаю, что пока, Виталий Кальпиди тоже нихрена не знает, но йокарный бабайка, как же он пишет... как пишет ...
P.S/ Спасибо, Макс, за ссылку на сайт.
НЕБЛАГОДАРНОСТЬ
Под пылью с девчачьих колен давно погребён январь.
На "чёрный ящик" разбившейся стрекозы
(зачем его только впихнули в такую тварь?!)
записан интимный шум молодой грозы.
Спина мужчины, лежавшего в данный день
на разных женщинах, напоминала мост,
которому рухнуть, допустим, по счету "семь"
мешало крепление силой в один засос.
Из середины женской живой воды
к какому берегу мог он себя продлить?
И разве способен мост напрягать кадык,
которого тут и в помине не может быть?
И кто лежит сообразно длине длины,
проткнув локтями вот именно, что песок
диван-кровати, а трещины со стены
кому на правый переползли висок?
(Трётся кузнечик коленками об траву,
изобретая шорохи для дождей,
а, чтобы слышать оные наяву,
природа приобрела для себя людей...).
Брезгуя материнством, мужчина решил отцом
стать, и спустя неделю над ним наклонился сын.
Женщины же, прицелясь собственным молоком,
стреляли в лицо мужчины белым и голубым.
Потом помахав бровями, они улетели на.
По гладкому (что навряд ли) небу стелился след:
допустим, в его составе молозиво и слюна
преобладали, то есть вскоре сошли на нет.
Сын, оставаясь сыном, стал матерью сам себе.
Отец, отойдя на сорок шагов, превратился в дым,
но не исчез, тем паче (особенно при ходьбе)
выглядел настоящим, то есть немолодым.
А позже у моря возле сын чистил медузу, как
брюссельский вилок капусты, но, не найдя в конце
хрустальную кочерыжку, расплакался как дурак,
и, задержав дыханье, забыл о своём отце.
До самого горизонта детство старело. Юг
ему помогал покрыться севером. Холода
нежно тянули руки, но, не имея рук,
делали таковыми твёрдую тяжесть льда.
Сын, остывая стоя, лёг сохранить тёпло.
Решая, что благодарность его разрушает, он
кинул в рассвет железку, но всё-таки рассвело -
и что характерно - сразу и с четырёх сторон.
Он ластиком снегопада у девок стирал глаза -
обычный ресничный шорох, настоянный на слезе
(теперь даже мне понятно, что в первой строфе гроза
его и пыталась вывезти на сломанной стрекозе).
В небе смеркалась птица, то есть летала вкось
и вкривь, потому что в жилах холодная кровь - крива.
А то, что заместо клюва у птицы сверкала кость
нежности искривлённой, - это её дела.
Всюду рождались дети долго и горячо
и подставляли губы наклонному молоку.
Сыну пришла идея плюнуть через плечо,
но почему-то сразу он проглотил слюну
и понял неблагодарность как благодарность-не,
покуда на люльках дети плыли опять гореть,
как греческий флот (чей список ночами пихали мне
до самой до середины, но слопал я только треть).
Злые овчарки счастья, почуяв, что он один,
рычали ему в затылок, намыленные слюной,
они ещё подвывали, когда кровеносный сын
успел-таки поделиться не с вами и не со мной:
"По чертежам отцовства мать вероятней зла.
Она белошвейка чуда - ласково пережить
детей. И, когда у женщин мелькает в руке игла,
выследи потихоньку, кто им вдевает нить".
НЕБЛАГОДАРНОСТЬ
Всё начинается вокруг,
а завершается везде.
Всё открывается на стук
в затылок дождевой воде,
когда кузнечик стрекозы
коленками наоборот
шуршит мелодию грозы,
вдыхая кислый кислород.
Летает маленькая пыль,
желая выглядеть пыльцой,
ствола используя костыль,
клён побирается листвой,
и начинается игра
воображенья, а улов:
на пуповине серебра
свисают дети с облаков.
Мужчина смотрит из окна
и сына выбирает, но
за ним стоит его жена
и тоже пялится в окно.
Из тысячи уральских пар
они всего милее мне,
не потому что муж не стар,
чего не скажешь о жене,*
а потому что из окна
незанавешенных гардин
давно увидела она,
что у неё родился сын:
на подоконнике уже
и мышеловка взведена,
да разноцветное драже
вокруг рассыпала жена,
чьи волосы исподтишка
вросли в ночные бигуди,
и кислой силой молока
намокла кофта на груди.
Их засекреченная жизнь
так нетаинственна, что за
один петлеобразный "вжик"
её осилила оса.
В ней нежный ад произойдёт,
когда земле наперерез
войдут снега спиной вперёд,
отрыгивая букву "С";
мужчине будет тяжело,
когда, со впадины виска
добыв сухое серебро,
он пах получит из песка,
свой мягкий валик восковой
он сразу спрячет между ног,
чтоб женщины весёлый вой
фонограф записать не смог,
и материнство только раз
коснётся женского лица,
когда лицо у самых глаз
окажется лицом отца.
Я повторяю: всё легко
и нетаинственно, пока
не всплыли в небо высоко
воспоминаний облака,
их многоразовая боль
использует автопилот:
для минерала это - соль,
для сахара - наоборот,
а для не кроткого крота,
воюющего под землёй,
начинкой стала слепота,
а для двуногих (божемой!)
ты не поверишь, - благода...
да благодарность, чёрт возьми!
И это - страшная беда.
Куда её ни поверни,
она задумает тоску,
пока щетиною слезы
ресницы станут навесу
вращаться на манер фрезы,
а сыновья, когда они
бывают дочерями, вдруг
(особенно во дни войны)
воспроизводят этот звук,
чтоб глиняные звёзды вниз
пускали корни в переплав
туда, где плавает дефис,
цифирь на даты разодрав.
И по-огромному, как дождь,
рыдает радостно душа,
но, разгребая эту ложь,
не стоящую ни шиша,
я, страшно благодарный-не
потугам мамы и отца,
опять лечу на серебре,
грызя печенинку свинца.
* И я ловлю себя на том,
что у неё твои черты,
ошпаренные кипятком
сорокалетней красоты.
Не ей ли подражая, год
тому назад у моря вдоль
ты чистила неплотный плод
медузы, для которой роль
белокочанной тяжела,
и тем не менее внутри
ты кочерыжку в ней нашла,
и закричала мне: смотри!
# # #
Точно марку для конверта, снег лизнул изнанку неба
и приклеил к ней травинку, а к травинке - без пальто
человека в детских ботах, про которого не треба
говорить, что он не виден. Потому что он - никто.
Тем не менее любовник, неудавшийся папашка,
с жёлтым горлом никотина, в страшной азбуке зубов,
он во сне танцует женщин: вот он кружит замарашку
или трогает другую, обходя углы углов.
Он висит на фоне птицы, птицы грязной, в голубином
одеянье шелестящем, т.е. мухи, кабы не
клюв, который шелушится - буду точным - не хитином.
(Чем он станет шелушиться, если точным стать вполне?)
Если дьявол - падший ангел, не живой, а насекомый,
если в теле гусеничном он, раздвоенный, ослеп -
это значит, между прочим, я нашел пассаж искомый:
снег уральский, если честно, - это просто падший хлеб.
А внизу сидит собака, тренируя сильный сфинктер.
Секс сухой - вегетативный - видит спящая пчела.
Человек висит на небе: те же боты, тот же свитер,
те же маленькие губы нежно судорога свела.
Снег летит вокруг вороны и бессонницы синицы.
Человек висит на небе и не может улететь.
У него белки из ваты? У него зрачки из ситца?
И, наверно, только брови не успели умереть?
Это папа мой, несчастный, и не мягкий, и не твёрдый.
Он висит на белом небе не стеклянный, а пустой,
сквозь него летают птицы, или снег летит потёртый,
выдавая за обновку невесомый мусор свой.
Шаг за шагом, год за годом мы натянем, как резину,
между нами расстоянье, выполняющее роль
то струны, а то пространства странной тётки Мнемозины,
без которой страх не танец, а берёзовая боль… -
сам-то я не понимаю, что сие обозначает.
Тайны в тонкие затылки нам повадились дышать.
Что они бесчеловечны, потому что не случайны,
надо быстро догадаться, коль не пофартило знать
ПЕСОК И ПЫЛЬ
Когда я отличил себя от пота,
от перхоти и шума в волосах,
когда заразней, нежели зевота,
засуетилось зрение в глазах,
пытаясь пыль серийных сновидений
сморгнуть за волокнистые зрачки,
когда рассвет об извлеченье тени
из всякой всячины додумался почти,
я тридцатисемисантиметровый
направил взгляд на северо-восток,
и он, как паровозик маневровый,
назад изображенье приволок:
моя жена лежала на постели,
сменив сорокалетние черты,
её лицо как будто засидели
стрекозы юности и мухи красоты,
на идеальной скорости старенья
над ними заходило на вираж
седобородой бабочки движенье,
похожее на маленький мираж.
Жена лежала спящая не очень
в ещё не появившейся пыли -
я это разглядел довольно точно,
когда внезапно резкость навели.
Песчаная дорожка между нами -
улика, говорящая всерьёз,
как поцелуи грубыми губами
я до жены ни разу не донёс.
А может, это слёзы разболтали
песку секрет, как нужно вытекать,
и он, воспользовавшийся глазами,
мои придумал щёки щекотать,
пока жене под кожу, точно суки,
вампиры молодильной красоты
изнеженные всовывали руки,
растущие из тёплой пустоты.
И видел я, как жизнь моя ослепла
и утро раскаляет до бела
песок и пыль... А пепла нет. Нет пепла!
А коли так, то смерть уже - была...
ПЕСОК И ПЫЛЬ
...и проснувшись без спроса, но с пылью в нечистых глазах,
я в начале рассвета лежал на несвежем белье.
Что не время стояло в заведомо плоских часах,
ощущалось спиною, неплотно пришитой ко мне.
Слева мягко светилось бесшумное тело жены,
на лице у неё обозначился слой красоты
(может, мускулы были по-новому напряжены,
поднимая со дна сновидений чужие черты?).
Я не знал, но увидел: упорней, чем просто трава,
разрывая силки сорокапятилетних морщин,
на лице у жены шевелилась в четыре утра
незаконная молодость. Не понимая причин
этой грубой игры, я нанёс поцелуй № 2
и, промазав, уткнулся губами в горячий висок,
поцелуй же, пришедший в негодность в четыре утра,
заскрипел у меня на зубах, превращаясь в песок.
Я, монтируя к яви старинного сна эпизод,
не заметить не мог, как растут у неё из бровей
и на левой щеке, заслоняя шуршанием рот,
стрекозиные крылья... Давай объяснимся скорей:
это - странная юность, вселившись под кожу лица
(совершенствуя способы тех, кто рождается из
отвратительных куколок), лезет из нас без конца,
издавая шуршание, переходящее в свист,
ибо скорость старения бабочек, т.е. людей,
седину мотыльков и морщины изношенных рыб
за окном попытался озвучить слепой соловей,
напрягая орущего горла красивый изгиб...
Над женою трудились стервятники юности. Смог
я заснуть или нет - я не знаю. Прикрывши глаза
и пытаясь заплакать, я понял, что мелкий песок,
щекоча мои щеки, струится как будто слеза...
К животу прижимая колени, я спал на краю
и, наверное, помнил, как женщины с этой земли
истерично бросались на хрупкую шею мою,
репетируя форму, наверно, пеньковой петли.
ОРЕХОВЫЙ СТАРИК И ДЕВУШКА ВБЛИЗИ
Постольку, поскольку второй поцелуй
был смётан на скорую нитку,
возьми-ка быстрее и перецелуй,
используя третью попытку.
Сухие, в волокнах простуды - возьми,
с поджаристой коркой болячек,
сожми их, потом досчитай до восьми
и медленно сделайся зрячим.
Наслюненный катыш не хлеба - соска
губами ты тискаешь между,
но вместо желанья вползает тоска
быстрей, чем рука под одежду.
За что ты её не обнимешь, старик,
за то, что она тонкорука,
за плечи прямые, за пальцы, за крик,
когда ты кончаешь без звука,
что маловолшебна её нагота,
что женские влажные складки
использовать будет твоя пустота
в попытке стать плотной и гладкой?
А девушка, сильно глотая слюну,
всё трогает, трогает грубо
твоё теплородное тело, во тьму,
как трубочку, вытянув губы,
как будто взялась она высосать сок
из мальчиков будущей жизни
затем, чтобы дать тебе этот глоток,
пока ты, седой и капризный,
и очень несмелый, шипишь про любовь:
"...нечистого неба наживку,
хватая которую, чувствуешь кровь,
по венам бегущую жидко".
Покуда она за тобою следит
в подсказанной лужами позе,
сквозь вас прорастает спрессованный стыд,
как иней растёт на морозе.
О, если бы выделить запах стыда
возгонкой ли, как-то иначе,
то стала б стеклянной любая вода,
и ты бы порезался, плача.
Живот этой девушки, как ювелир,
ваш камень зачатья под лупой
крутил, протирая, допустим, до дыр, -
допустим с улыбкою глупой.
Допустим, в пространстве её живота
шёл дождь вертикально и криво,
что это нельзя называть "красота",
я знаю, но это - красиво!
Высокая девушка (в смысле - старик)
и девушка долго касались
друг друга и воздуха, воздух на миг
исчез, а касанья - остались.
И первый, который никак не второй,
а целый укус поцелуя,
как шмель, загудел у неё над губой,
при этом, как голубь, воркуя...
ОРЕХОВЫЙ СТАРИК И ДЕВУШКА ВБЛИЗИ
Они опять стоят, затылками касаясь,
истраченный старик и девушка. Любовь
по ним прошла зачем, нечисто улыбаясь,
показывая смех бесшумный, словно кровь?
За что они вдвоём из темноты терпели
то ласку, то толчки невероятных тел?
Куда она лежит на старческой постели,
а он за что над ней, взлетая, не взлетел?
По ним проходит снег, который не опасен,
который не раздет, а в белой кожуре
пустеет изнутри и пустотою ясен,
и ясен пустотой, по крайней мере, мне.
На старике дрожит наброшенная кожа,
измятая не вдоль, а сильно поперёк.
Дешевле, чем слюна, он сам себе дороже,
но это никому пока что невдомёк.
Она стоит теперь спиной и даже дальше,
чем требует того его стыдливый пах...
Что старость изобрёл покрытый пылью мальчик,
что первым молоком он всё ещё пропах, -
известно ей зачем, какой корысти ради?
Зачем её ладонь блудлива и нежна,
вся в цыпках золотых, пока в самораспаде
внутри грунтовых вод плывёт его жена?
Почто седьмая страсть, закрученная в чудо,
его сжимает так, что он готов визжать:
"Ой, мамочка, прости, я больше так не буду!" -
хотя ему давно никто уже не мать?
(Попробуй запихнуть в крота зрачки с белками,
и зренье, как шампур, проткнёт комок крота,
так чудо, что к лицу небесными руками
придвинуто, почти кипит у кромки рта.
И кто, скажи, из нас, снабжённых мокрым сердцем,
зашив травою рот, его лакать не стал,
а увидал вокруг присыпанные перцем
охотника следы и сразу убежал?).
Вечерний городок. Они стоят у шторы.
А запахи стыда, бесшумные вокруг,
спасут их на корню, покуда разговоры,
не веря больше в слух, клубятся вместо рук?
Истраченный старик и девушка с пчелиным
укусом на лобке греховны кое-как.
Они плывут в стыде, без видимой причины
доверившись ему с готовностью собак.
Да кто она ему (а мне ответить жалко!)
[то любит рисовать дыханьем на стекле,
то движется под ним, как соковыжималка] -
вода, чей номер семь на кислом киселе?
В ключицах и локтях её не притаилась,
а прямо напоказ ветвится худоба
и кальцием гремит, почто, скажи на милость,
худеющая плоть сильнее, чем судьба?
"Твой скучный Фёдор Т. - трусливая мочалка
совсем не потому, что в старческой любви
он увидал позор, а потому что жалко,
что ты ему, козлу, поверив, - на мели,
с горохом на бобах, с пустой мошонкой сердца
останешься один […] Мой милый серый дед,
не бойся, я смогу и на полу рассесться,
и письма разбирать, и первой сдохнуть. Нет?"
Их новый поцелуй изобретенью денег
был равен, и когда он вытянул тела
по швам у позвонков, то ангельские тени к
плечам их приросли, и будто бы зола
или, скорее, пух (не то, чтоб воробьиный,
но не лебяжий) взял и попросту накрыл
четверорукий шум из человечьей глины
и сильно замедлял произрастанье крыл.
СПИНЫ
Ты, скорее, лежишь на почти что больших простынях,
(если надо - льняных, а коль скоро не надо, то - узких),
чем висишь над кроватью, используя силу в бровях,
непонятно сухих, неблестящих и, видимо, вкусных.
Ты когда догадалась, что птицы не могут летать,
неужели потрогав их скучные крылья из сальной
человеческой пакли, пытаясь, допустим, понять,
что пичуги по воздуху бегают ненатурально?
Наши тонкие спины, потёртые вдоль-поперёк,
стали тише и ниже воды, не взаправду бликуя
этой влагой из фразы... И мне ни за что невдомёк,
что они, как фольга, зашумят от толчка поцелуя.
Ты не пахнешь совсем, даже близко мы очень когда.
Исчезая плечами, играешь в углу с темнотою.
Нагота твоя стынет на быстром морозе стыда
и, сжимаясь от холода, не совпадает с тобою.
Ты не сразу забыла, что зрение - это сквозняк
(т.е. ветер почти с удивительной скоростью зренья),
и, прижавшись ко мне, ты дрожишь и не можешь никак
этой дрожью не сбить ритм стихотворенья...
Невзначай уколюсь твоим телом в укромных местах,
перевыбритых так, что они до смешного занятны.
Но какого же чёрта ты пробуешь мне на губах
указательным пальцем чертить иероглифы клятвы.
Мы высокими шеями станем касаться, пока
не получится запах, который никто не услышит,
и пускай в пустоту ускользает рука и рука,
ибо даже лицо и лицо нам покажется лишним.
Как ты делаешь странно на коже моей пузыри,
то, как пыль, выбивая опасную нежность из тела,
то опять выбивая её, точно пыль... посмотри:
это тёмное чудо ты точно увидеть хотела?
И, пока я его не боюсь, ты боишься. Тогда
я тебя отвлекаю ночными лисицами ласки,
от укуса которых любовь умирает всегда,
но, по-моему, ты не нуждаешься в этой подсказке...
И когда ты уже не нуждаешься больше во мне
и находишь на ощупь предметы ночной гигиены,
я спиной прижимаюсь к твоей безупречной спине,
чтобы не пересечься с глазами голодной гиены...
СПИНЫ
Наши тонкие спины, потёртые не поперёк
на льняных простынях, собираются быть непрозрачны.
Слева сильно блестит, полагаю, весна, но намёк
на присутствие оной не кажется очень удачным.
Я держу себя крепко в твоих неумелых руках.
На конце никотина качнулся сиреневый пепел.
Появляются брови, как дважды задуманный взмах,
что, скорее, был нужен, чем точен и великолепен.
Ты не пахнешь почти, а покрыта морозом стыда.
Твои руки невидимы, то есть по локоть - напрасны,
но, к плечам поднимаясь, дрожат, как ночная вода,
потому что (но это не так уж и важно) прекрасны.
Уколовшись об иней, который вполне мог сойти
(и сошёл) за обритые части неровного тела,
я сжимаю тебя (даже ты не поверишь) в горсти,
невзирая на то, что не этого рифма хотела.
А над нами шумят толстокожие листья стыда,
толстокожие листья, которые не толстокожи,
и похожий на зрение ветер почти без труда
этим зрением стал и собой обернуться не может.
И теперь говори мне смешное и мёртвое "Ты",
указательным пальцем ведя от бровей до морщины,
возле губ нарисованной грифелем той пустоты,
за которой кончается твёрдое имя мужчины...
Пусть касание шеями сделает запах себе,
он, наверное, будет (и это понятно) овечий,
а моя золотая слюна, поблестев на губе,
увлажняет покуда твои закруглённые плечи.
Догадавшись с девятого раза, что нежность - процесс
извлечения варварским способом из протоплазмы
не скажу, что смертельных, но очень опасных чудес,
я её подменяю волной примитивной оргазмы.
Эти жидкие выстрелы, эти дуплеты слюной
и отдача, которая нас оторвёт и отбросит
друг от друга, меня развернув при ударе спиной,
а тебя она просто свернуться в калачик попросит...
Совершается плавный эфир (назову - темнота).
Обтекая мой почерк, вокруг проступает бумага.
Совпадая с тобою, белеет твоя нагота
и твердеет, как влага... нет, правда: твердеет, как влага.
20.12.99
Почитайте стихи автора
Наиболее популярные стихи на поэмбуке
