Андрей Мансветов

Возможно, Соловьев - очень поколенческий режиссер. Режиссер для тех, кому Цой, роняя с черной кожаной куртки плохо закрепленные гвоздики, пел «Перемен!». Фрагментом хроники такого стадионного концерта заканчивается «АССА» (1987) год. Фильм более интонационный, чем смысловой, фильм про, как это чуть позже стало модно говорить «маргиналов», про любовь и смерть, про пронзительный сплин крымской зимы и недооткрытую до конца Гагариным дорогу к звездам.

Фильм, который дал нам, подросткам, пищу чувствовать то, на что был дефицит. Фильм про нас или почти про нас, про «отцов и детей» в нашем, сегодняшнем тогда формате, где отцом может быть и оказывается только и исключительно бандит Крымов (в фамилии не уверен, за справкой не полезу), про маленьких людей, которым нет, не оказывается, не может быть места в большом мире, про комьюникейшн тьюб, единственное средство для нормальной связи между людьми. Фильм про закадрового Борис Борисыча и еще не испортившую паспорт зеленым фломастером (бытовала такая легенда, и тоже проверять не буду) Жанну Агузарову. Именно она звучит с кассеты, которую героиня Татьяны Друбич слушает, когда совсем плохо.

«Однажды гостила в чудесной стране…» - поет Жанна, пока Цой идет устраиваться певцом в ресторан вместо проигравшего спор отцов и детей Мальчика Бананана. И рвет шаблон своим:

 

Вместо тепла - зелень стекла

Вместо огня - дым

Из сетки календаря выхвачен день…

 

Что дальше – мы помним. А от фильма можно пойти как вперед, так и назад, и, наверное, лучше сначала назад, хотя порядок моего личного просмотра настаивает на обратном.

«Сто дней после детства» очень созвучно личному метафизическому возрасту я увидел в Артеке в мае 90-го года. У меня не было этих ста – всего-то сорок или даже меньше. Но я ж не знал тогда, что снятый в 1975-м году фильм станет предупреждением, настройкой и подтверждением личной судьбы. И не думал, разумеется, что опыт первой и обязательно несчастной подростковой любви станет светочем и ориентиром, потому что дальше будет просто некогда. Потому что поколению, следующему за «поколением дворников и сторожей» будет охренительно некогда жить и любить в годы, когда это больше всего имеет значение и смысл.

Нет, мы все, уже были вскормлены боевиками и ужастиками видеосалонов, кое что, краем глаза знали про «от шестнадцати», вот только с про любовь, про жажду, в которой стыдно признаться сверстникам был дефицит. По пальцам пересчитать. Ну, «Вам и не снилось», «В моей смерти прошу винить Клаву К.» - но это у предыдущего поколения. Нашему было трудновато попасть своевременно на нужный фильм в сетке телевещания, да еще и понять, что он и есть – нужный. А «Плюмбум или опасная игра» и «Курьер», где пытливое подростковое чувство могло отыскать зерна того же важного, нужного, все же шли с перекосом в сторону тургеневского конфликта. Вот сейчас из того же Курьера помню фальшивое исполнение главным героем Алябьевского «Соловья» и то, что афиша к заинтересовала меня больше, чем сам фильм.

Что-то, возможно, было еще. Удачное и неудачное. Были «Генералы…» на третьем экране, внезапно всплывшая после лет забвения неудачная, на мой вкус, экранизация «Дикой собаки Динго…», но остались «Сто дней». ИМХО, разумеется.

Из Соловьевских фильмов тех лет кому-то может быть достался «Чужая белая и рябой» - фильм 1986 года, снятый по повести Бориса Ряховского «Отрочество архитектора Найдёнова». Мне – нет. Да и фильм этот – слишком метафора, чтобы я тогдашний смог понять и оценить.

Оценить – это уже «Черная роза – эмблема печали, красная роза – эмблема любви» 1989 года. Мы шли на этот фильм, потому что «свобода», шли, потому что БГ, это было анонсировано редкими тогда молодежными журналами. Метафора проникала в нас подспудно, неосознаваемо, отголоском. Чтобы вывести в осознание ее, потребовались годы и опыт потерь.

Тогда, прихлебывая мадеру из горла в душном зале кинотеатра «Кристалл», главное послание я пропустил, не запомнил, не обратил внимания. А режиссер, оказывается, подарил нам еще одно слово о любви, которая оказывается сильнее ненастоящих фиктивных расчётов гаденького фальшивого времени.

Только за Александра Абдулова было обидно. Сыгранный им персонаж был слишком явно «нехорошим» не только на фоне Медведя из «Обыкновенного Чуда», но и любовника баронессы в «Том самом Мюнхгаузене», и несчастного доктора, приставленного к Свифту (Ваше преподобие, у нас радость, доктор тронулся!), и почти одновременного по времени просмотра Ланцелота, уже убившего своего Дракона.

Жаль, что в те годы я не посмотрел заключительную часть трилогии Соловьева «Дом под звездным небом», вышедшую на экраны в начале девяностых. Потому и не составил о ней своевременного впечатления, только слышал от друзей, что это круто.

Так что для меня следующий хронологически Соловьев относится уже к эпохе развитых домашних видеомагнитофонов. Увидел кассету с знакомым именем режиссера, купил и три часа смотрел кино про нас, какими мы были и какими стали вот буквально сейчас, ну, несколько лет назад. И это уже была не метафора. Гротеск – да, но в те годы не надо было ничего придумывать, чтобы получился гротеск.

Кто-то из критиков в свое время назвал «Нежный возраст» великим фильмом о любви, но он, кажется мне куда более многогранен. Этакое кривое зеркало, чтобы обернувшись назад, опознать себя и остаться собой. Не знаю, как у других, а у меня долго еще потом звучал в голове размеренный закадровый голос: «Школу они взорвали в декабре восемьдесят пятого, а уже в апреле восемьдесят шестого Горбачёв и всему остальному народу объявил полную свободу. Что такое «свобода» никто из них не знал, но не сговариваясь они решили, что «свобода» – это когда можно делать всё и ничего тебе за это не будет».

А перед глазами стояла финальная метафора о том, что мы все, тогдашние уже умерли, но это не важно, потому что «свадьбы бывают на небесах, в золотых комнатах с серебряными потолками».

Фильм вообще наотдавал цитат, если не на все случаи жизни, то для острых состояний мятущейся в неожиданной взрослости души. От беспечного «Тютчева-Хренютчева», до надрывного откровения Семена Семеновича Беспальчикова: «Всё... Третья мировая война, которую многие почему-то беспечно считали холодной, закончена. И мы её просрали!».

Уж не оттого ли в позднейшем, приближающемся к нам сегодняшним творчестве режиссера все меньше любви («Одноклассники» 2010 год, фильм снят по сценарию ученицы Соловьёва Софьи Карпуниной, также сыгравшей в фильме главную женскую роль.), и все больше смерти в «2АССА2».

По-настоящему бросается под поезд героиня той первой Ассы, ставшая актрисой и играющая Анну Каренину, убивают героя Сергея Маковецкого (его, традиционно еще со времен сериала «Ликвидация» особенно жалко). Улетают на межпланетной, а может и межзвезной ротонде Гагарин и Лев Толстой, и в какой-то момент оказывается, что вся наша жизнь – это черно-белая узкопленочная хроника, транслируемая старым (у нас такой был в кабинете географии) проектором на голую спину молодой пианистки с переломанными пальцами. И не удается оживить Бананана, мертвый он становится семечковым магнатом в уже (ещё) не нашем Крыму, и Цоя нет, и перемен не надо, или не верится, что такие, как надо, когда-нибудь наступят. Но шоу маст гоу он, и на сцену над головами многотысячной толпы выходят Шнур и Юрий Башмет. А дальше все. Дальше титры, под:

 

Руки, ноги, дэнс, голова бум-бу-бам,

Мои мозги, похожи на кусок бабл-гам.

Можно жить так, но лучше ускориться,

Я лично бухаю, а кто-то колется.

 

Мне бы в небо, мне бы в небо,

Здесь я был, а там я не был…

 

А меня внезапно выносит на другого уже режиссера. По его небу вполне может лететь тот самый, из советской песни паровоз, любовь – удел старшего поколения, та самая любовь, которая еще иногда и жалость, а одна из героинь, чувствуя, как тает на лице обещанный пришельцами голубой снег, шепчет:

Широка страна моя родная,

Много в ней лесов полей и рек,

Я другой такой страны не знаю…

Не знаю другой, нигде не была, ничего не видела.

 

И следом за ней бегут по небу лучшие, а может и последние друзья человека – собаки.