Чернышева Оксана

Одним из кумиров моей весны (в творческом смысле) был поэт Сергей Полищук. Дитя "библиотек, а не дискотек", я не воспринимала продвинутую рок-музыку, если доза агрессии в ней превышала допустимую, по меркам моих внутренних весов. Мне была близка более конструктивная и элегантная форма протеста/самовыражения. В стихах седовласого, но юного душой Сергея Петровича, неравнодушных и пламенных, я находила созвучие. И то и дело от меня к иногородним друзьям летела стая поздравительных открыток с цитатами поэта. И эти мыслеобразы получали мощный отклик. Например, такие:

 

Главное что в жизни?

Главное - найти жилу,

Главное - чтобы ныла,

тянула чтобы тебя.

Главное, чтоб ты, милый,

дох бы без этой жилы,

Дох бы без этой боли,

душу себе губя.

.......................

Главное что, милый?

Главное - найти жилу,

Сделаться одержимым,

радоваться скорбя.

Главное - боль и жженье,

главное в постиженье,

Главное - встретить Бога,

истину и себя.

(из стихотворения "Творчество" Сергея Полищука)

 

В этом году (20 августа) Сергею Петровичу исполнилось бы ровно 90. Его поэтическая судьба не была простой. Сборник стихов “Песни рыжего клоуна” появился на свет в 1989 году, когда автору сравнялось 60, и стал сенсацией городского масштаба. Как и многие разносторонне одаренные люди, оставившие свой вклад в копилке Слова, Сергей Петрович не был профессиональным литератором. Его знали как блестящего адвоката, душу компании, эрудита, остроумца и большого ценителя женщин, помнили о вышедшей когда-то из-под его пера повести “Ищу человека”. Но стихи?!

Людей моего поколения и старше не удивит, что он писал их “в стол”. Они аж никак не вписывались в советский формат. В них витал дух свободы, в них жил колорит старой Одессы. В них искрила неуемная энергия и плескалось детское озорство. Они были восхитительно неканоничны, перчено-дерзки - и при этом интеллигентны (тут будет уместно употребить понятие "настоящий одесский интеллигент" - и не требуйте объяснений, чем он отличается от, например, московского :)). Между прочим, в “анамнезе” таланта Сергея Петровича не только типичное для уроженца Южной Пальмиры смешение кровей, но и дворянские корни.

Впрочем, что это я? Какое там “были”? Они были, есть и будут! В этих поэтических строках столько Жизни, что хватит на подзарядку не одной сотне "ботаников"! Убедитесь сами.

 

ДВОРЫ МОЕГО ДЕТСТВА

 

Памяти всех самых сердитых старушек нашего довоенного двора и всем его бывшим мальчикам и девочкам

 

Мне снится детство мое одесское,

Веселый и шумный двор…

Мадам Цвиркун и мадам Городецкая

Ведут такой разговор:

 

Ах, эти дети!

Ах, эти дети!

Детей нет хуже

Нигде на свете,

Чем эти дети…

Хужее смерти…

Вы говорите?

Вы мне поверьте!

 

Вы говорите…

Не говорите!

Кота купали

Вчера в корыте,

Спускали с крыши

На парашюте…

Так это дети?

Так это жуть что!

 

Вот – Веня Млынчик:

Он – пограничник.

Он – пулеметчик

И «белых» косит…

Хворобу в печень –

Его «победам»,

Его мамаше,

Его барбосу!

 

Вот – чудный Юлик.

На лбу – кастрюля:

Он – вроде рыцарь,

Он – вроде жулик.

Он – «пес германский»…

Чего тут будет?

Ховайтесь, люди!

Рятуйтесь, люди!..

 

Играют в «ушки»,

Бросают деньги

(И это ужас,

и целый день так!),

Гоняют «цурку»

И палкой машут:

Белье с веревки

Сорвали нашей…

 

Вы говорите?

Нет, вы смотрите:

Гоняет с палкой

Ваш чудный Витя.

И сколько крику!

И сколько прыти!

Не говорите!

Не говорите!

 

Не говорите!

Хужее смерти

Все эти Вити,

Все эти Пети.

Здоровья только б

Паршивцам этим,

Войны не знать бы,

Беды не встретить!

 

Мне снится детство мое одесское,

Наш славный веселый двор,

И что-то глупое, что-то детское

Живет во мне до сих пор…

 

ШТРИХИ БИОГРАФИИ

 

Родился я в двадцать девятом.

Все обычно – до изумленья:

С площадей не кричал глашатай

О чудесном моем рожденье,

 

Не сцепились в смертельной схватке,

Честь быть родиной мне оспорив,

Пинск, Пирятин и Пятихатки,

Гандрабуры и Гуляй-поле.

 

Да и рос преобычным малым,

Был порывистый, дерзкий, юркий.

Лет в двенадцать уже, пожалуй,

Целовался с соседской Нюркой,

 

Во дворе бедокурил люто,

В потасовках не раз был битым,

Но не больше, чем на минуту,

Потухал, затаив обиду.

 

И бежал… Все бежал куда-то…

Пыльный туф дворовых дорожек..

Пыль да солнце... да пес кудлатый –

Пес бежит, а догнать не может…

 

А еще, когда в школу мама

Приходила узнать отметки,

Ей всегда говорили прямо,

Что мальчишка – мерзавец редкий,

 

Что над всеми готов смеяться,

Сам себе рисует «пятерки»:

Станет неучем и паяцем

И рыдать после будет горько…

 

Только некто, былой псаломщик,

Школьный дворник с усами Бульбы,

Говорил: ничего, мол, хлопчик,

Мол, еще и артистом будет!

 

Будет, может, даже поэтом –

«Бо дурний», - пояснял причину.

Дворник сам был чуть-чуть с приветом

И метлою мне тыкал в спину…

 

И конечно, бледнела мама,

Столбенела от сих пророчеств,

Мама знала: не умный самый,

Но чтоб так, чтоб глупей всех прочих?

 

А рисованные пятерки

Командирский ремень отцовский

Выбивал генеральной поркой,

Умерял это зуд бесовский…

 

Командирский ремень широкий…

Вместе с папой он в сорок первом

Был в санчасти в деревне Кроки.

Там в земле и лежит, наверно…

 

МАМЕ

 

Мама, милая мама,

Прости меня, сына глупого,

Интеллигентного хама,

Ласкового и лютого,

Мир обожать готового

И растерзать его яростно –

На этой земле безрадостной

Путника непутевого…

 

Злого, шального, бешеного

Прости за грехи безгрешные,

За все, что было обещано

И все, что не сделал я:

За звезды недооткрытые,

За гнезда недообжитые,

Сокровища недобытые…

И просто прости меня.

 

Прости мои заблуждения,

Писательские радения,

Рассветные озарения

И боль на закате дня.

За книги ненапечатанные,

За мысли в них неплакатные,

За высказанные суждения,

Мама, прости меня.

 

В мире больном и вымученном,

В мире каком-то выморочном,

Где все, что живое, вымолочено,

Где каждый не наг, так лжив,

Прости за быта ничтожности,

Растраченные возможности,

За трудную мудрость в ложь врасти,

За то, что все-таки жив!

 

Что в тяжкий час безвремения

Не рухнул в изнеможении,

За благостное умение

Подняться и вновь парить…

О, как кошмарна изверенность!

О, как бездарны умеренность

И бегство от наслаждения,

От терпкого счастья жить!

 

Прости мою нераскаянность,

Мою лихую отчаянность,

Несытость, неутоляемость

И жажду на всем пути.

Гася ее, пил бы тучи я!

За все любви мои жгучие

И за невестку-мученицу

Ты тоже меня прости...

 

Мама, милая, маленькая,

Семьдесят пять отгрохавшая,

Намыкавшаяся и измаянная,

Мама моя хорошая,

Мир обожать готового

До глупости, до нелепости,

Путника непутевого

На этой земле ПРОСТИ!

 

СТО КРОВЕЙ

 

Я рад: в моей крови смешалось сто кровей:

Суровый славянин, насмешливый еврей,

Грек - тертый гражданин, разбойник ста морей.

Я рад: в моей крови смешалось сто кровей!

 

Я рад: в моей душе засело сто чертей,

Сто дьяволов шальных отплясывают в ней -

На гульбище греха, на шабаше страстей

Сто дьяволов шальных, сто пакостных чертей.

 

И тысяча идей горит в моей башке,

Как тысяча огней в неспящем городке,

Как тысяча костров в июле на жнивье,

Как тысяча надежд в моем житье-бытье...

 

И кто теперь я сам? И что во мне мое?

Мой легочный орган, свистящее хламье?

Что вправе завещать?

Чем одарить бы смог?

 

Живет в моей груди один сердитый бог.

Не тысяча, не сто, не эллин, не еврей,-

Живет во мне мой бог,

дух юности моей.

И пусть прикажут мне, я сто кровей отдам,

Сто разгоню чертей и сам уйду к чертям.

И загашу огни - всю тысячу подряд...

Но убивать богов?

Не Ирод, не Пилат -

 

Я бога моего не прикреплю к кресту

И не сожру его, как дикий скиф-пастух,

Как богоборец-грек, не разобью икон

И как двадцатый век, не вышвырну их вон...

 

Пусть он живет, мой бог, мой неуемный дух!

С ним я пойду на смерть. С ним я на жизнь иду..

 

Я с ним иду - в Самарии пророк,

Философ в Аттике, в России... скоморох...

Иду смешить посад. Иду пугать царей..

Я рад: в моей крови смешалось сто кровей!

 

НА БУЛЬВАРЕ. 1920 ГОД.

 

Командиры, командиры

На бульвары выходили,

Выходили на бульвары

с барышнями:

Все – кошмарно молодые,

Все- отчаянно лихие,

Беспримерные краскомы,

т о в а р и щ и.

По бульвару, по бульвару

Бродят трепетные пары,

И оркестр играет

вальсы Вальдтейфеля.

Полногрудую Тамару,

Гимназистку из Самары,

Комиссары угощают

к о н ф е к т а м и.

Потрясти смолянку Зою

Пистолетом с кобурою

Очень хочется

чекисту Разломову,

Но строга, как гувернантка,

Петроградская беглянка

И горда...

и все ж немного взволнована…

 

На суровом транспаранте

Все – про мерзости Антанты,

Про знаменья мирового пожарища.

Малахольные поэты

(Каждый тоже с пистолетом)

Что-то врут,

смущая розовых барышень…

Ах, у барышень Коралли

Все в семнадцатом забрали

И маман прикрыла срам

мешковиною,

Но уездные невесты

Все равно резвы, прелестны,

И оркестр выводит

вальсы старинные…

Чудаки и фантазеры,

Шебутные горлодеры,

Чем пленили вы

смятенных дворяночек:

Тем, что боль ваша – святая,

Ваша слава – удалая

И весну вещает миру

гром грянувший?

... И смеется старый Меир

(Он – скрипач и капельмейстер).

И смеется его скрипка

щербатая,

Потому что Меир знает:

Все минает, все минает,

И сменяются рассветы

закатами.

И уходят поколенья:

Прах и тленье, прах и тленье,

Лишь в любви возобновленье

всяк сущего,

Лишь она дарит дыханье… -

И растет у них с Нехамой

Внук от русского нахала

ЛА- ВРУ-ЩЕН-КО!

Будет много мальчуганов

От союзов этих странных,

Много радостей, страданий

немыслимых..

Будут строгие краскомы

С фотокарточки-иконы

В мир глядеть,

непостижимый, как истина…

 

ИНФЕРНАЛЬНОЕ

 

Ну что б мне сделать, чтоб снова стать

Олухом молодым?

Я мог бы черту душу продать,

На Брокен подняться с ним.

 

Метлой не время обзаведясь

(У дворника одолжив),

Я над планетою без стыда,

Без робости бы кружил.

 

(Лечу в Сеговию, в Рим, в Лахор,

А в Кременчуг не лечу!..)

Пересекал бы земной простор

Где нравится, как хочу.

 

Писал стихи, от свободы пьян,

Плясал у костра нагой..

Я мог бы жуткий скрутить роман

С ведьмою молодой…

 

Я кровью б мог договор скрепить,

Съесть жабу, ужа и мышь:

Я мог бы многое совершить –

Мне юность верните лишь!..

 

Но нет, наверное, не скреплять

Кровью мне договор

И на метле уже не летать

В Сеговию и в Лахор,

 

Не танцевать с молодой Ягой,

В любви себя не излить,

Безумной женщины дорогой

Безумья не разделить…

 

Я знаю, новые времена –

Новые песни петь.

Глупа досада моя, смешна,

Кто станет меня жалеть,

 

А пожалевши,- нальет вина,

Забыть чтоб и явь и бред,

И то, как тягостна ночь без сна,

Как пакостно умереть…

 

 

ИРОДИАДА

 

Во дни же празднования дня рождения Ирода дочь Иродиады плясала перед собранием и угодила Ироду. Посему он клятвенно обещал ей дать что ни попросит. Она же по наущению матери своей сказала: дай мне здесь на блюде голову Иоанна Крестителя…

Еванг. От Матфея, 14, 6-11.

 

Танцует дочка Иродиады,

Бесова дочка, бесово чадо.

Танцует дочка Иродиады.

Ах, как танцует, черт!

И старый Ирод, седой и тучный,

Зевает сонно, взирает скучно,

И только ноздри старого Ирода

Странно расширены, странно раздырены

И злое сердце монарха-выродка

Бесов огонь печет…

А там, в темнице,

Мрак и молчанье,

Мертвые стены,

Мокрые камни.

А там, в темнице,

Давно томится –

Праведник ли, чурбан?

Больной, избитый,

Богом забытый,

Всеми забытый,

От всех сокрытый,

А там томится,

Не покорится

Мученик Иоанн..

А пир в чертоге!

Все гости пьяны!

Пир – над острогом,

Пир – над Иваном.

Дудят волынки,

Гремят тимпаны.

Все гости пьяны,

Рабы все пьяны…

Дудят волынки, гремят тимпаны

И бьют кимвалы и барабаны,

Рабы разносят вино, бананы

И ананасы, и марципаны.

И дивны пляски

Рабынь восточных,

Робко-пугливых,

Сладко-порочных,

И полных страсти

И полных лени

И удивленья,

И исступленья…

Мелькают краски,

Гремят тимпаны –

Пир над Иваном…

Пир над Иваном…

И снова в ночь

И в пир этот адов

Вплывает дочка Иродиады.

Плывет всех лучше,

Идет что надо,

Бесово чадо, бесово чадо!

Танцует бешено, до упаду

Бесово чадо, дочь!

И вновь унылый взирает старец

На этот танец, безумный танец

И только ноздри монарха-выродка

Аж вдруг навыворот,

Аж вдруг навыворот,

И прочь летят от души, от Иродовой

И пир, и дворец, и ночь…

И молвит дочери мать-царица:

Местью, местью хочу упиться!

Меня порочит презренный раб,

А все хохочут, а каждый рад.

Зовет блудницей, зовет Астартой,

А Ирод трусит, а Ирод стар-то,

Всего боится, тишком хлопочет,

А все хохочут, а все хохочут..

А Ирод глух-то, непрошибаем –

Хохочет целый Ерушалаим!

А Ирод глуп-то..тебе он отчим..

Уж он захочет – мы похохочем…

И страшны мстительные слова:

Нужна Крестителя голова!

А ночь такая, что просто чудо…

Звенят цикады, стонут верблюды

Где-то на дальнем, дальнем подворье

Влюбленным смехом смеются двое…

А ночь такая, что просто счастье,

Что мир не вымарать в одночасье,

Что есть в нем место для сказок, басен,

Что он обширен, что он прекрасен..

И есть в нем Радость! И есть в нем Шутка!

А ночь такая, что просто жутко!

Вновь – стон верблюда, вновь – звон цикады..

НЕ НАДО, ЛЮДИ! ЛЮДИ, НЕ НАДО!

Такою ночью, такою ночью

Простить не смочь ли?

Любить не мочь ли?

И вдруг отворяется дверь темницы,

И на пороге стоит царица.

В дверях застыла. Смотрит в молчаньи…

Я это, Ваня! Я, мой отчаянный!

Лишь на минуту смогла спуститься.

Только б увидеть! Только б проститься!

А ты молчишь все! Ты не ответил!

Ах, Ваня, Ваня, зла добродетель!

Камни ответят… камни добрее..

Да что ж ты, глупый, враг ли тебе я?

Да для того ли здесь и сейчас я,

Чтоб только хныкать да млеть от счастья?

Подумай, милый, еще есть время..

Только бы вместе! Только бы не с теми –

С теми, твоими, что божье имя

Связали с горестями одними,

Радость изгнавшими, НЕЖИВЫМИ…

И все – во имя?! И ВСЕ - ВО ИМЯ?!

А этот рыжий, ваш главный умник –

Этот бесстыжий и полоумный,

Что новым богом зовется вами,-

Какой же бог он? Ты – бог мой, Ваня!

Мой самый добрый, мой самый умный

И тоже глупый, тоже безумный..

Какой же бог он, раз ты им брошен –

Ты, мой нелепый, ты, мой хороший?

Какой же бог он, если осудит

В любви хмельное, сам не пригубив?

Скажи ж хоть слово! Скажи! Ответь мне!

Ах, Ваня, Ваня, зла добродетель..

За добродетель, за все на свете

ПЛАТЯТ, ПЛАТЯТ, Иван!

А ночь плывет все,

А ночь не тает

И убывает и умирает.

И над землею, над целым светом

Кровавый навис туман..

И с блюдом девушка, чуть жива.

На блюде – мертвая голова…

 

И КОГДА Я УМРУ...

 

И когда я умру, вы не голосите надо мной зряшно,

А соорудите-ка лучше хороший стол

Да и помяните меня, милого и изящного, -

Вот таким-де он был и таким-де от нас ушел.

Над открытым гробом моим не произносите речей дежурных,

Выгораживая меня, словно афериста в суде,

Тем более не был я ни аферист, ни ловкач-шкурник,

Чужого не прикарманивал, не мучил и не терзал людей...

И когда я умру, вы меня отпойте в маленькой церкви,

Где десять ликов, три свечки у алтаря,

Где пламя слабо-слабо дрожит и меркнет

И две старушки тихую молитву творят.

Попу не говорите о том, что, глупец убогий,

При жизни не почитал я в общем-то никаких богов.

Скажите: он ведь и сам был богом

И слов чтил святость, и мир свой создавал из слов.

И был мир этот чуть путаным, но веселым,

Был ласковым и был озорным чуть-чуть...

Отпойте его, раз уж такая блажь взбрела ему в голову.

Среди других богов в последний отправьте путь!

И когда я умру, вы не голосите надо мной зряшно,

А сыщите всех моих друзей и подруг.

Их всех зовите, путящих и непутящих.

Раздавите добрую рюмку, когда я умру!

И пусть ни слез, ни даже скорби не будет на лицах - не к чему!

Шутите и развлекайтесь, невиннейший сотворяя срам.

Поцелуйте за меня самую красивую женщину...

Расскажите ей все, что хотел бы рассказать я сам...

Вы ей шепните, что на планете ущербной,

Где столько дрязг, нелепостей и досад,

Есть лишь одна безмерная радость щедрости

И правда любви, которая правда правд...

И когда я умру, вы не голосите надо мной зряшно…

 

После смерти Сергея Петровича стараниями его дочери Натальи Полищук были изданы книги прозы Полищука (“Купель на площади”, “Записки адвоката”) и еще один стихотворный сборник - “Библейские напевы”.

 

 

КСТАТИ. Интегральный тип Одессы - сенсорно-этический экстраверт (терминология соционики) - идентичен социотипу Сергея Полищука (на "человеческом" языке это означает, что он и его творчество - воплощение одесской ментальности).

 

P. S. Мне посчастливилось общаться с Сергеем Петровичем - с 1989 года до его ухода в 1994-м. И видимо, он что-то этакое, гремучее, замедленного действия, сумел передать мне, если я неожиданно для себя начала грешить рифмоплетством в сильно недетском возрасте. Одесса forever!