Dr.Aeditumus

…в последнее время она иногда задумывалась, существует ли он вообще, когда ее нет рядом и некому проецировать на него ее представление о нем.

Анжела Картер. Любовь

 

Он влюбился. Он безумно в НЕЁ влюбился и даже не понимал, как он прежде жил без этой любви, как он без НЕЁ жил. Впрочем, он и не вспоминал о своей прошлой жизни, да он, собственно, ничего уже и не помнил из того времени, что было до неё и без неё. И не хотел ни помнить, ни вспоминать. Так, был какой-то сон, - серый, путанный, очень длинный и очень скучный. Был и кончился, прошёл и забыт. А есть жизнь, настоящая, реальная жизнь, новая и яркая, с сумасшедшей радостью, на одном дыхании, на одном задержанном дыхании, одном на двоих. И тоже как сон, но совсем другой, из которого нельзя забыть ни единого мига, ни малейшего штриха. Ни забыть, ни вычеркнуть, ни изменить. И этот сладостный сон всё длился и длился, пока не начал как-то исподволь, очень понемногу меняться, незаметно тускнеть, блёкнуть, повторяться, скучнеть, и вот превратился, наконец, в самую обыкновенную, занудно однообразную семейную жизнь.

 

Блаженную невесомость беспрерывного экстаза и эйфорическое веселье шальных безумств сменили тягостно однообразные будни, пропитанные озабоченностью и тревогами добывания средств к существованию. Потянулась серпантином изнуряюще-томительная колея рабочей недели, каждый виток которой упирался в долгожданно краткую тоску выходных дней, заранее размеченных, расчерченных, спланированных, любовно ухоженных, как цветочная клумба и аккуратно подстриженных, как чопорный английский газон. С отвратительно изысканным ужином и томительно обязательной супружеской близостью, увенчанной вялым, лживо благодарным поцелуем и леденяще подлинным переживанием неотвратимо грядущего утра, совсем уже близкого начала очередного цикла бесконечных трудовых будней. А потом появился Другой, красный, кричащий, совсем крошечный с виду, но такой огромный по реальной своей власти, влиянию на весь строй и ход жизни, по первенству занятого в ней положения, по предельной величине требуемого к себе внимания, и пространства, и времени, и забираемых сил, и Бог весть чего ещё, а может быть и вообще всего, чего ни возьми.

 

Он стал никем, шляпой на вешалке и ботинками у двери в прихожей, тихо прикрытой утром и осторожно отпираемой вечером, газетой в кресле после хорошо и с кулинарной фантазией приготовленного, здорового обеда, сигаретой в сумерки на скамейке в саду под огромным старым ореховым деревом, сиденьем из остро, с обертонами полыни и степной пыли пахнущей натуральной кожи дорогого, пожалуй, даже шикарного авто, телефоном в офисе процветающей фирмы, холодным, внимательным, ласковым, презрительным, безразличным, преданным, таким, какого требуют обстоятельства, взглядом пустых для самого себя и никогда по-настоящему весёлых, никогда искренне сочувствующих, никогда нежно любящих или проливающих скупую, неподдельную слезу глаз. Он стал никем, человеком без лица и без имени, универсальной структурой, хорошо отлаженным и бесперебойно действующим распорядком, заводным апельсином, големом, куклой жанной, существом, которое пристёгивают к поводку, когда кокер Monk выходит дважды в день справить свою собачью нужду да обнюхать всех попавших в поле его зрения сук.

 

Доминирующим объектом сознания стало размышление о смысле жизни, или, если называть вещи своими именами, депрессивное переживание предлежащего небытия и в этом аспекте унылое созерцание беспросветной бессмысленности любых и всяких собственных своих действий и действований, поступков, начинаний, предприятий, слов и мыслей, желаний и воздержания от оных, и вообще, всех существующих на этом свете вещей. В хаосе стихий правит случай, понятия добра и зла не имеют реального и абсолютного содержания, «никакой свободы не существует, заперты перед тобой двери или открыты», мораль и нравственность – величины условные и переменные, вводимые в оборот общественной жизни правящей элитой в целях промывания мозгов и удержания в узде эксплуатируемой властью и собственниками профанной массы. Если ты обладаешь какими угодно средствами, которые могут поставить тебя над моралью, встань над мiром подъяремного быдла и будь хозяином своей судьбы тот краткий миг, который зовётся человеческой жизнью. Воля и смерть – критерий истины. Твоя воля – вот твой судья, твоя смерть – вердикт последней инстанции и окончательное освобождение (Finally Free).

* * *

По дороге на запад есть недалеко от шоссе одно очень красивое место, скалистый обрыв над бурным потоком высотой футов в сто пятьдесят, не позавтракать ли нам под кряжистой сосной с видом на зеленовато сизые дали в ближайшую субботу, если, конечно, позволит погода? Да? Ну, вот, и прекрасно.

* * *

Её странно удивила происшедшая в нём перемена. Мрачная раздражительность внезапно исчезла, апатичная инертность переменилась на какое-то лихорадочное возбуждение, проявляющееся приступами суетливой, часто неуместной и ненужной деятельности. Впрочем, хорошо и то, что прошел, наконец, затянувшийся почти на два года после рождения ребёнка период подавленности воли, отупения мысли и чувств, автоматических реакций на повседневные события и безразличного течения по волнам обыденности жизненного распорядка. Глухое замыкание, в ответ на любые попытки пробудить его интерес чем-то, лежащим вне круга повседневных обязанностей, нужд или необходимостей утомляло и начинало раздражать. Перманентно летаргическое состояние мужа действовало угнетающе, и потому её обрадовала эта его неожиданная инициатива и желание организовать что-то необычное, нечто ломающее окаменевшую неизменность недель, ставших похожими одна на другую, как бесцветные песчинки на берегу океана, где он одиноко просиживал в совершенной неподвижности долгие послеполуденные часы по выходным дням.

* * *

Она не хотела подходить к краю скалы. У неё не было никакого предчувствия, просто она боялась высоты, но он уговаривал взглянуть на узкую стремнину внизу, прямо под обрывом и на пенящиеся буруны валов, разбивающихся об огромные камни порогов немного ниже, где в мелких брызгах водяной взвеси появлялся кусочек радуги, когда солнце всё же выглядывало в просвет довольно плотно бегущих по весеннему небу облаков. Он дождался, когда, вспыхнув, заиграло внизу знамение Божия обетования, удостоверяющее неверных потомков Ноя, что гнев Создателя не погубит более потопом их грешные души. Она вскрикнула дважды. Сперва, увидев многоцветное чудо, в радостном восторге, потом, медленно соскальзывая вниз, когда, отпустив её руку, он слегка подтолкнул её вперёд, удивлённо и покорно, глядя в полуобороте ему в глаза. Он не стал смотреть, как она падает, молча, некрасиво раскинув обнажившиеся ноги, безнадёжно путаясь в облепившем её с головой подоле лёгкого, бледно розового платья, как, подняв тяжёлым ударом фонтаны искристых брызг, надолго уходит под воду, и как затем, ещё живая, вновь появляется на бурлящей поверхности уже над самым каскадом порогов, чтобы в следующий миг окрасить прозрачные струи в густо алый цвет хлынувшей из расколовшегося черепа кровью.

 

Когда её труп, как разодранную тряпичную куклу жевала каменными челюстями бесстрастная пасть реки, он брал на руки ребенка, оставленного сидеть под сосной на разостланном для пикника пледе. Малыш был весел, доверчиво прильнул к отцу, обхватив одной рукой его шею, а другой принялся увлечённо обследовать папашины губы и нос. Его разум чётко и ясно фиксировал каждое действие, однако чувства молчали, будто подвергнутые глубокой заморозке, и он мысленно отметил это несоответствие экстраординарной ситуации и полную атрофию эмоций. Он, не торопясь, подошёл к обрыву и бросил ребёнка вниз так, как бросил бы свёрток старого тряпья в чулан, или как ежедневно бросал он пакет с бытовыми отходами в мусорный контейнер. На этот раз он не отошёл от края и проследил до конца за беззвучным полётом маленького тела. В последнее мгновенье своей совсем коротенькой жизни малыш испугался и, пытаясь отвратить то страшное, которое приближалось к нему, инстинктивно цеплялся за отца слабенькими ручонками. Запустив пальчики в растрепанные ветром волосы, он крепко сжал липкую от сладостей ладошку, и, резкий рывок папашиной рукой, выдрал из отцовской шевелюры клочок светлых волос. Их малыш и сжимал в судорожно стиснутом кулачке, когда с глухим шлепком ушёл под воду. Что случилось с телом его сына дальше, он узнать не успел. В то мгновение, когда его дитя, погрузившись в стремнину, вдохнуло в себя воду, в глазах отца всё посерело, потом пошло рябью, вспыхнуло ослепительным, серебристо белым светом и померкло навсегда и окончательно.

 

Прошедшая жизнь не промелькнула молнией перед мысленным взором, – словно и не жил, будто никогда и не существовал. Да ведь и впрямь, ничего не было. Это ОНА его придумала, сочинила желанный образ от начала до конца, до мельчайших подробностей поведения и до самой ничтожной черты характера. Ни одного вздоха, ни одного взгляда, ни единой мысли и малейшего движения собственного чувства у него никогда и ни разу не было. А был он совершенным плодом ЕЁ воображения, и только в этом виртуальном пространстве осуществлялось его бытие. Но его совершенство возымело силу и реальное действие, простиравшееся на бытие того существа, которое его породило. И он обрёл свое окончательное освобождение, уничтожив причину, следствием которой стало страдание его существования.

 

13-14. 04. 2008

Побуждением к написанию сего неудобочтимого текста послужила музыка группы “Dream Theater”, album “the making of scenes from a memory”, 2003.