Су Катя

Закрывая ненужные после работы файлы, захватила краем глаза слово из детства – дедушко.

От него веет севером, пахнет вересом, словно размял в руках веточку и вдохнул глубоко-глубоко лёгкий хвойный запах.

Покатаешь на языке это слово, пошуршишь, и сразу становишься маленькой, держишься ручкой за клетчатую бабы Анютину юбку, ходишь вокруг табурета. А она тебе наговаривает истории про летающие снопы, пока тянется нить из-под руки и завивается на простень.

Пахнет овечьей шерстью, и бабушка пугает: придёт дедушко-от, к себе уташшит, если дековаться будешь, девка.

И думай тут – леший за тобой придёт, домовой или какой-то старый дед, как у соседки, бабки Груни.

А бабушка посмеивается, сидит на табурете, расставив ноги, в подоле клубок. Иди, мол, сюда, сейчас скать будем, продёрни-ка нитку через ручку в двери. И дрожит натянутая нить, чуть гудит, еле слышно, надо прямо под неё сесть, смотреть, как она натягивается и проседает, а потом переводить взгляд на бабушкины ладони. Ловкими движениями закручивает она две нити в одну, а затем сматывает нить в клубок.

Не потому ли я так люблю смотреть на провода из окна поезда? Так же подрагивают, так же то провисают, то натягиваются, и кажется, что слышно, как они гудят.

Всё ещё попадаются дома у мамы бумажки с бабушкиным корявым почерком: «зимнина», «летнина». Это она такие бумажки клала в мешки с шерстью. Наступит осень, вытащит бабушка мешок с шерстью, полиэтиленовый, плотный, щурится сквозь очки, разглядывает – что там, в мешке, что написано? Выберет мешок с бумажкой «летнина», вытряхнет на фартук, кричит: внука, иди-ко сюда, пачесать будем.

И садишься рядом с ней. На-ко, у тебя пальцы ловкие, выбирай – болё много репьёв в летнине-то, не сваляется.

И тянется день шерстяной ниткой, которую из летниной шерсти и не прядут, на пряжу зимнина идёт.

Так и стоят эти бумажки перед глазами, летом откуда-то на веранде вытряхнула. И овец нет, а шерсть всё ещё есть. И бабушкин почерк.

Овец мне подарили на шестилетие, вместе со щенком. По деревне сплошь были Бяшки, да Бешки, а у нас – Чайки. Это крёстная постаралась, мол, пора в хозяйство входить, большая уже. Так и ходили мы, белые вороны: Чайки, Чайки!

Неправильные птицы, кудрявые, с густой темно-коричневой шерстью, мама к ним прикупила беленькую овечушку вятской тонкорунной породы, и через год из чёрных Чаек мы получили Чаек серебристых. Удивительной красоты была шерсть, серая с голубоватым отливом, нежная, но годилась и на пряжу, и на валенки, только выбирать из этой густой шерсти репей нужно было так же, как и из шерсти тех, первых Чаек.

Чайки, кудрявые ваши головы, черные ушки, всё ушло, ушло туда, за холмы, только высыпаются иногда бумажки: то летнина, то зимнина.