Елена Наильевна

***

Опасные весенние простуды,

ветра, апрель, круженье головы...

Вдруг — лето: юг, каникулы, Бермуды!

Но мы не едем (то есть я и вы):

мы стали разновидностью «Авроры» —

почёт, покой, никто не тормошит.

Другим — путёвки, нам всё те же Горы…

(Как тут не скажешь по-английски: шит!)

Ну, это вроде ихнего «спасибо».

(Какая всё же краткость языка!)

…И на Оке порой бывала рыба,

но где она теперь, моя Ока?

А там, в Горах, от нас через дорогу,

жил дед-чалдон — охальник, пил, ворчал,

учил меня, как обращаться к Богу,

чтоб Тот ответил (или промолчал).

Теперь я сам преподаю смиренье,

(покуда не набрал учеников):

и колченог, да и подводит зренье...

Короче — предотходный Русаков.

Но больше не страшит меня простуда,

ветра, апрель, круженье головы…

Родные, люди! Мне пора отсюда.

Но хорошо, что остаётесь вы.

 

 

***

Всегда бывает где-то, что-то —

то кверху дном, а то на дно...

Вон воротилась третья рота,

сплошь перемёршая давно.

И я там значусь в старых списках,

и мне всё те же двадцать лет.

И ни родни, ни просто близких

мне, кроме третьей роты, нет.

Но я всего воспоминанье

о Цыбе, Глоточкине — тех,

кто нынче выше слёз и знанья,

к ним не пристал ни век, ни грех:

они чисты, их Бог приветил

и дал им то, что мне не дал, —

забыл меня на этом свете

(хоть я его и покидал).

Перетерплю, раз это надо:

стираю форму, хлеб жую...

Солдат забытого парада,

не пригодившийся в бою.

 

***

Разгульный, ражий, полупьяный,

дуреет день в моём окне.

И мне видны его изьяны…

(Хотя, увы, не только мне.)

А он со вторника наглеет,

он распоясался, халдей, —

по огородам водолеет

(при изобилии дождей!).

...Районный центр гремит посудой

и намекает на обед.

Река толпится под запрудой

(на случай паводков и бед).

С разгона солнце лезет в гору,

печёт лепёшки на ходу…

Вот и живи в такую пору

в таком восторженном аду!

 

***

Я всё живу. Мне тыща двести лет...

Ну, может меньше, я не помню счёта:

раз выпал долгожительный билет,

то в частностях копаться неохота.

Я это всё подробно изложил:

о прошлой жизни, про её курьёзы —

дурил, курил, влюблялся и дружил…

И прочие детали детской прозы.

А то, что остаётся в стороне,

пусть достаётся не перу, а глазу:

влечение к немыслимой стране

(я лучшей не назвал её ни разу).

Какая есть, такая и моя.

А я — её. Мы общей группы крови.

Живу на дальней кромке бытия.

…Они бывают разные, любови.

 

***

У счастья нет подробностей числа —

лишь свет в глаза и пчёлы на припёке.

Счастливые не замечают зла

и потому не соблюдают сроки.

Что значит время? Стариковский бред.

Счастливый молод и не знает меры:

он обживает под присмотром лет

свой рай, поспешно сбитый из фанеры.

Я был таким и пил в раю вино.

Там могут уместиться только двое.

Делить жилплощадь не разрешено,

а поделивший платит, и с лихвою.

Я заплатил. И сразу стал никем:

и свет потух, и пчёлы улетели.

Я слёзный хлеб две трети жизни ем...

И не гожусь для жизни в этом теле.

 

***

Снова ждётся чего-то хорошего...

А снаружи то снег, то дожди.

Под ногами — сезонное крошево.

Надоело — затырься и жди.

Будут, будут удачи-везения,

солнце в окнах, тепло на дворе!

И в стаканах — полезное зелье,

и сплошной Дед Мороз детворе.

Я пожил и не верю в плохое.

Старость — лишь генетический срок.

Да, бывает и время глухое,

и забыт двухсотлетний урок.

Всё же мы уцелеем: мы будем.

Станем лучше, возможно — худей.

Люди снова понравятся людям.

Перестанут бояться людей.

 

ГЕННАДИЙ РУСАКОВ

 

Русаков Геннадий Александрович родился в 1938 году в с. Новогольское Воронежской области, воспитывался в Суворовском училище, учился в Литературном институте им. А. М. Горького. Работал переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН в Нью-Йорке и Женеве. Автор десяти книг стихотворений. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе национальной премии «Поэт» (2014).