Андрей Мансветов

Новая книга поэта – «Октаэдры» (Екатеринбург. Издательство СОУНБ им. В.Г. Белинского, 2022) – на первый взгляд кажется очередным выходом автора на путь художественного эксперимента. Уже была игра в палиндромы («Конец оценок», Екатеринбург. «АМБ», 2007), были иные, заявленные и незаявленные поиски идентичной связки себя-мира-литературы, равно как и периоды ровного поэтического говорения. И вот новый виток, если смотреть на саму книгу, вполне объяснённый аннотацией, авторским предисловием а также послесловием поэта Андрея Санникова, которого Сергей всегда называл и называет своим учителем.

«В сентябре 2021 года я осознал, что для русской поэзии восьмистишие – отдельный жанр, обладающий особой интонацией…», – пишет Сергей. И оно же (по Санникову) – суть «свидетельство и утешение» Господне автору и миру, ибо даёт «ощущение абсолютной правильности происходящего с тобой».

В текстах «Октаэдров» на каком-то из слоёв читательского восприятия довольно и того и другого, но об этом чуть позже. Говоря о форме до сути, стоит упомянуть, что «Октаэдры» – это восемь стихотворений по восемь строф по восемь строк. Или, если хотите, поскольку и это впечатление нет-нет да возникает, шестьдесят четыре равных стихотворения. Или другие количества, кратности и компоновки, поскольку стереометрия и кристаллография.

Приращивая соответствующие смыслы, мы обнаруживаем, что книга герметична, как герметичен, безупречно тверд и ударопрочен кристалл алмаза, имеющий форму октаэдра. Узнаём, что октаэдр – один из пяти правильных многогранников, именуемых также платоновыми телами. Тело, одноимённое названию книги, философ ассоциировал с воздухом, поскольку «мельчайшие компоненты воздуха – октаэдры – настолько гладкие, что их с трудом можно почувствовать». И это само по себе уже поэзия, как и почерпнутые из энциклопедии определения:

квадратная бипирамида в любом из трёх ортогональных направлений;

треугольная антипризма в любом из четырёх направлений;

трёхмерный шар в метрике городских кварталов.

Ни о чём из этого Ивкин не писал, но в книге, вот парадокс, это всё присутствует. Даже просто взяв ее в руки, понимаешь, что она не сборник текстов, но «кубик-рубик» читательских восприятий. На них (восприятия) работает и полупрозрачная, но заметная (отсылка к священным книгам?) постоянная нумерация строф, и рисунки-почеркушки личного дневника-блокнота, берущие начало с пунктирного контура ладошки – первичного художественного высказывания любого из живущих на этой земле, и символы нынешней виртуализированной эры.

Здесь нечего помечать и подчеркивать карандашом – читательские помарки сольются и растворятся в тексте, вступят в диалог-контакт-конфликт с авторскими выделениями, каковые, кстати, тоже составляют отдельный поэтический ли, семантический (я так и не пришел к однозначному выводу) пласт. А ведь это всё ещё до (!) погружения в текст, скольжение по внешним граням. Что же даст погружение?

И здесь сразу же с первых строк первого текста видно упрямую аллюзию на Бродского, помноженную на пресловутую шекспировскую «связь времён», которая то ли распадается, то ли сплетается вновь. Это не уровень цитат, хотя у Иосифа Александровича тут же всплывает в памяти цикл «Из Школьной антологии» (1969), а у Уильяма… впрочем, не важно.

Автор сам выделяет жирным шрифтом – на что обратить внимание. Зачем – можно строить гипотезы, которые к «Октаэдрам» не прибавят и не убавят ни грана смысла. Но то, что эти выделения заставляют взгляд дольше оставаться на странице – свершившийся факт. Из ровных и равных восьмистиший прорывается рваное и неровное, но тоже стихотворение, эхо стихотворения, в котором, с одной стороны: «Всё лучшее, что прозвучало вслух, / я выплакал тогда на «Дикой сцене…»», а с другой: «Может быть нет никакого завтра? / Может и вправду живём по кругу?»

Это из выделенного. А из невыделенного, но важного запоминается неизбежное для поэта – «орать до хрипоты в соседский космос». И важно трактовать «мы – дураки» из строчки рядом непременно по «несвятому Бахтину» или как аяты Корана ещё семью разными способами. И есть, точнее, чувствуется в октаэдрах приятие поэтом на себя бремени пророка. Пушкинского или какого ещё – не важно. Вряд ли автор сам об этом знает, хотя наверняка задумывается и даже отрицает, не приемлет такой путь. «Вернуть обратно то, что не ценил – единственная важная задача…», – пишет Ивкин в финальном восьмистишии октаэдра «Дорога». Но не будем углубляться в цитаты. Раздёргать на них поэзию столь же просто, сколь ненужно.

Тем более, что «Октаэдры» отнюдь не исчерпываются собственным платоновым телом текста, втягивая в герметичный мир кристалла множество соседских космосов, религий, мифологий, поэзий. И поэт, поддерживаемый или стискиваемый ими движется по режущим кромкам-рёбрам своего кристалла вперёд, к неизбежности.

А из граней-отражений смотрят на него Бесс и Лес, которые пока даже не родили своих трагически гениальных детей, и «карие вишни» ещё не знающие, что «возвращаться – плохая примета», и иные лица, картинки, воспоминания. Смотрят изнутри, спрятанные в нерушимую ладанку октаэдра. Автор – снаружи. Автор констатирует: «Святые будни скотного двора. / Окончилась прекрасная пора».

Причем, автор – не персонально Ивкин, Оруэлл, Пушкин, Сэлинджер, Кальпиди, Вознесенский, Пастернак, Тарковский и все, кто вольно или невольно прозвучал в строках и строфах книги, а просто автор.

В связи с чем хочется надеяться, что ностальгически-эсхатологический настрой воздуха «Октаэдров» Сергея Ивкина ещё изменится, поскольку среди правильных многогранников есть и додекаэдр, который «бог определил для Вселенной и прибегнул к нему в качестве образца».

Метафора ли это – время покажет.