Они жили рядом со станцией. По ночам, к линии фронта бесконечным потоком шли эшелоны со снарядами, техникой, солдатами. Стены хаты дрожали как от холода, а металлический звук колес как-то дружил с железной двуспальной кроватью. Хорошо было спать на полу, помазанном заботливой рукой желтой глиной. Он был гладким. Впрочем, когда мать, подоив корову, уходила на работу, Лиза перебиралась в кровать и обнимала единственную подушку. Ей тогда казалось, что отец вот-вот разбудит ее, посвистывая «ежиком» в ухо.

 

В хате, построенной перед самой войной, в 2-х крошечных комнатках теперь жил Фриц и его денщик. Она с двумя детьми 6 и 3-х лет ютилась в кладовке, отделенной цветной занавеской. Полки выбросили. Широкий топчан служил постелью всем троим. Вместо стола стояла голубая, с облупившейся краской, табуретка.

В одну из ночей маленькая Лиза проснулась. Она удивленно рассматривала высокого с черной бородой и такими же усами мужика. Мать обрядила его в отцову рубаху и теперь держала в руках его теплую жилетку.

– Спасибо, мать,- тихо шевелились губы усача.

– Тсс… Закрывай глазки, это тебе снится, – услышала она тихий ласковый голос и почувствовала на глазах добрую мозолистую руку.

Соседка Дуська на чем свет стоит ругала за что-то мать. Она сердито поводила глазами спелого цвета вишни и шипела как гусыня, только так тихо, чтобы никто ее не слышал. О чем она голосила, Лиза не могла понять. Только часто повторяющиеся слова: «Дура! У тебя же дети!», – шершаво скребли ее сердечко. Навсегда Лиза запомнила беспомощно-растерянный взгляд матери и ее склоненную голову. Потом часто она снилась ей такая маленькая и одинокая.

 

Все время хотелось есть. Лебеды под забором совсем не осталось, кукуруза была на исходе. Кур немцы съели сразу, а корову не тронули, только Дитрих всегда следил за тем, как хозяйка доила корову. И у него было сердце, он разрешал ей брать кружку молока.

Как-то Фриц пулей вылетел во двор и стал лопотать что-то, поводя пальцами возле рта; он бешено таращил глаза и размахивал пистолетом у ее лица. В это время из-за курятника показался Митя с губной гармошкой в руках. Фриц заорал и метнулся к нему. Мать, опережая его и пряча мальчишку за юбку, отчаянно просила:

– Дитё он еще! Дитё!

– Карош малчик! Карош! – щерился довольный Фриц, пряча гармошку в карман.

Потом он манил его шоколадом, откусывая большие куски, блаженно щурился. Навсегда Митя запомнил жирную в крапинку с рыжевато-белесыми волосками руку, выталкивающую его взашей.

 

Анна тащила коричневый чемодан с блестящей черной ручкой вдоль длинной улицы, начинавшейся от рынка вверх, до школы. Впереди, улицей ниже, что-то тяжелое бухалось в землю. То слева, то справа можно было время от времени слышать «фью-ить, фью-ить». «Какая птаха может петь среди такого грохота», - мелькнула мысль у нее.

– Куда прешь, бисова баба! Ложись! – кто-то нагнал ее сзади и сшиб с ног, повалив на изрытую воронками дорогу. Анна уткнулась лбом в красно-коричневую пыль.

– Тебе что, жить надоело! – рядом с ухом Анны прозвучал сердитый басок. Она повернула голову, и ее взгляд встретился с бешено сузившимися зрачками зеленых круглых глаз.

– Как у Андрюшки, – подумала женщина. – Мне в госпиталь, в школу!

– Ползи за мной! – солдат потянул чемодан за ручку. – Ты что, камней в него навалила?

Анна хотела возразить, но боец начал движение, а кричать ему в спину она не решилась. Они вползли в переулок и уселись под рыже-пыльными кустами сирени подле разрушенного наполовину дома.

– Ишь, что удумала. Станичная? Как ты сюда попала?

– У меня муж в больнице.

– На кого детей-то оставила? – не унимался Бородач. – Никого там нет. Все ушли, – он кивнул головой в сторону школы.

Послышалось громыхание тяжелой машины на дороге. Солдат выполз на дорогу, и, встав во весь рост, стал изо всех сил махать пилоткой. Полуторка притормозила.

– Заберите эту … отсюда, у нее дети…

Молодой боец спрыгнул, подхватил Анну и легко перекинул за борт, Бородач закинул чемодан. Машина рванула с места, спустя мгновение послышался протяжный свист, и на место, где стоял грузовик, упал тяжелый снаряд, поднимая вверх рыжую пыль и комья земли…

Серое здание школы, прикрытое старыми акациями, уплывало, а в глазах стоял Андрей в пилотке защитного цвета под цвет его зеленовато-оливковых глаз. Она приезжала к нему по весне, когда он попал в госпиталь. Изжога мучила Андрея часто, а тут, видно, сильно прихватило. Продав половину своих вещей и оставив только необходимое, она привезла тогда курочку, молоко и масло. Против обыкновения, он ее не ругал, только как-то щемяще-нежно смотрел в голубые глаза.

Навсегда она запомнила рыжую пыль, воронку от разорвавшегося снаряда, свинцовые облака над далекой стальной полоской моря и такие же далекие строгие глаза мужа.

Это был последний грузовик, чудом прорвавшийся через Волчьи ворота.

 

Карпухин сидел за столом на голубом, с облупившейся краской табурете, и, не глядя на Анну, отрывисто, тихо произносил слова:

– Желудок у него болел нещадно. Пойду добровольцем, говорил, все одно помирать.