Утро. Светало. На позициях затишье…

Где-то там далеко, на вражеской стороне, где зловеще темнеет лес, поет соловей. Поет, словно нет этой страшной войны, и не кружит смерть вокруг, выискивая свою очередную жертву. Нейтральная полоса между советскими и фашистскими траншеями безжалостно изрыта воронками от разорвавшихся бомб, мин и снарядов. И посреди этого ада войны стоит чудом уцелевшая невысокая русская березка. В свете первых лучей солнца прореженная пулями листва кажется золотой.

Шла вторая неделя войны, время отступления, испытания людских характеров и машин на прочность. У красноармейцев, измученных боями и многокилометровыми пешими переходами, не хватало оружия, патронов, гранат и продовольствия. От усталости бойцы просто валились с ног. Наспех отрытые неглубокие окопы плохо спасали бойцов от налета вражеских самолетов и обстрелов артиллерии…

Лейтенант Самойлов, накрывшись в окопе плащ-палаткой, то ли сидя спал, то ли при свете огарка свечи читал книгу. Недалеко от него сидели трое солдат и усатый старшина. Они тихо разговаривали между собой.

— Андреев! Ты опять отвлекаешься от наблюдения за фрицами?! Ну-ка, поверни свой арбуз в нужном направлении и наблюдай за врагом! — отчитал солдата старшина Шелест.

Андреев нехотя поднялся с земли и, щуря глаза, стал внимательно всматриваться во вражеские позиции.

— Наш лейтенант чудной какой-то, — ни с того сказал высокий кряжистый солдат, — все с книжкой какой-то носится.

— Ну, что ты, Рогов, все время чепуху какую-то мелешь?! Сам, небось, за всю свою жизнь даже заголовка в газете по слогам не разобрал, а человек вон какие толстенные книги читает! Грамотный он, понимать надобно, тетеря! И чего ты все к командиру вяжешься?!.

— Братцы! К нам бежит кто-то! — прервал монолог старшины крик Андреева.

Бойцы, все как один, прильнули к брустверу окопа. Бежавшим оказался средних лет маленький взъерошенный солдат. Спрыгнув в окоп, он отдышался и тоненьким, почти детским, голоском проговорил:

— Лейтенанта вашего Зубов к себе зовет. Видно, снова отступать будем. Говорят, в наш тыл немцы парашютистов сбросили! Глядите в оба! Ну, прощевайте, пехота, а я дальше побегу.

Солдатик ловко выскочил из окопа и стал передвигаться по открытой местности короткими перебежками и вскоре скрылся в соседней траншее.

— Знать, окружають нас, подлюки! — зло проговорил пожилой солдат, за всю беседу не проронивший ни слова. — Товарищ лейтенант! Вас командир вызывает! — позвал он Самойлова.

Плащ-палатка зашевелилась, и из-под нее показалось чуть продолговатое, посеревшее за последние дни лицо лейтенанта. Глаза его щурились, привыкая к дневному свету.

— Кто вызывает? — переспросил Самойлов у старшины.

— Командир роты Зубов, — уточнил тот. — Кажись скоро «работенка» нам предстоит, так нужно понимать?

Лейтенант не ответил. Он резко поднялся, подвязал плащ-палатку и, надевая на ходу каску, бросил:

— Шелест! Остаетесь за меня! Скоро буду!

— Товарищ лейтенант! С кем здесь оставаться? С тремя безмозглыми ослами? Так они и сами носа из окопа не высовывают! Некоторые прямо, где стоят, тут же и оправляются под себя! — съзвил старшина.

Бойцы дружно захохотали.

— Шучу, конечно. Ребята надежные, орлы! Ну, а если серьезно, пополнения там попросите, да и патронами неплохо было бы разжиться, — продолжил Шелест. — Сами-то поберегитесь! Идете, не пригибаясь, словно шест, росточком-то Бог не обидел. Не ровен час, фрицевский снайпер может на мушку взять, поостеречься бы надо! — заботливо, словно отец сына, напутствовал он командира.

Самойлов приостановился и хотел поначалу прикрикнуть на старшину, но потом и сам рассмеялся. Он подспудно понимал, что тот прав, за последнее время накипело у бойцов на душе, нервничают мужики.

— Разговорчики! — сказал он на всякий случай с повышенной интонацией в голосе. — Там, в штабе, не пешки сидят, а грамотные командиры. Они разберутся, что и как. Где люди нужнее — лучше вас всех взятых знают. Разве не слышно, как у нас по соседству постоянно гремит? Бои идут, просто не надо лезть, куда не просят!

Самойлов постоял еще минуту, как бы удостоверяясь в отсутствии у подчиненных других вопросов и нелепых на его взгляд пожеланий. Он прошел в конец траншеи, одним махом выпрыгнул на бруствер окопа. Фрицы мало помалу начали вести артиллерийский обстрел второй линии обороны. Заслышав леденящий душу звук летящего по воздуху снаряда, лейтенант с разбегу падал ниц. Очередной раз, плюхнувшись в болотную лужу, он резко вскочил, пробежал еще несколько шагов и снова упал на землю. На этот раз повезло больше — под ним оказалась сухая полегшая трава. Приникнув всем телом к земле, он решил немного перевести дух. То место, где лейтенант только что лежал в луже, вздыбив фонтанчики грязи, прошила пулеметная очередь. У Самойлова по спине пробежали мурашки, а на ум стали приходить нехорошие мысли. Однако он старался отвлечь себя происшедшими накануне событиями.

«Зря я так грубо разговаривал с Шелестом и боцами, ведь сам этого не хотел! — размышлял он. — Наверно, нервы тоже ни к чертям собачьим стали? А может, правильно поступил — не нужно давать им раскисать. Он все-таки командир или не командир?»

Долго бы лежал и размышлял лейтенант, как вдруг над ним с леденящим душу воем и свистом пронесся снаряд. Он упал и разорвался в метрах десяти. Последнее, что успел почувствовать Самойлов, как какая-то страшная сила подняла его в воздух, обожгла грудь, лицо, а затем вновь бросила на землю…

 

— Проснулись, сволочи. Позавтракали и начали обстрел, — произнес вслух старшина, после сотрясшего землю очередного разрыва снаряда. — Все-то, видите ли, у них по расписанию!

— Слышь, старшина? Ты в курсе, что это наш лейтенант все читает? – спросил Шелеста Рогов.

— Да шут его знает? Книга толстенная… «Война и мир» вроде бы называется. Толстый какой-то написал... толстую книгу… Наверно, тоже был каким-нибудь Суворовым. А пишет этот дядька про то, как нам с фрицами бой лучше вести да такого дурня и прохвоста, как ты, от смерти уберечь! Слушай, Рогов, и запоминай! Если «ваша светлость» еще хотя бы раз поднимет против нашего лейтенанта «хвост», то я отрублю его как раз по самую твою бычью шею! Внял?!

— Ну, Силыч! Рази я когда желал его обидеть? Сам просто не знаю, как это мой чертяка-язык на разную несуразицу поворачивается. Иной раз так и подмывает что-нибудь энтакое сказануть. Молчу, терплю, а оно само преть и за зубами не держится!

— Что ты там про мочу сказал? — с нарочитым удивлением в шутку поинтересовался пожилой солдат Михеич.

Бойцы захохотали, а Рогов насупился сычом и только обиженно из-подо лба поглядывал на товарищей.

— Ну вот! Ржут, как кони! Вам все хиханьки да хаханьки! А вы спросили, почему я такой? — спросил Рогов у солдат. — Я ведь всего одну зиму в школу ходил. Как отца весной бандюки вместе с комбедом сожгли, он у меня председателем был, пришлось в батраках скотину пасти. Мать еще с осени с кровати не поднималась, от тифа так и померла, горемычная. С собой и пятерых сестренок забрала, а меня почему-то пожалела, на этом свете оставила. Сколько в горячке провалялся — не помню. Бабы-соседки выходили. Потом только и узнал, что остался на белом свете круглым сиротой. Маленько оклемался, на чужих харчах долго не засидишься, и подался в город. Первое время с беспризорниками воровал на базаре. Чуть в колонию на нары не загремел. И тут люди добрые нашлись и пожалели меня, бедового. Пожалели, в приют определили, да не удержался я, и снова улица — дом родной. Теперь жалею, что дураком был, не выучился. Вот по слогам только и читаю. Такая вот вся моя грамота. Затем помотала меня судьба по стране, куда только не забрасывала, кем только не пришлось работать. В киевском цирке из меня силового атлета хотели заделать, но когда по старой привычке у клоуна Миши бритву слямзил — выгнали на улицу. Даже санитаром в харьковском морге работал, мертвяков носил. Правда, через год бросил, уж больно в выпивку втянулся. Опять добрые люди нашлись, на завод определили, потом в забой на шахту в Донбассе. В сороковом меня аккурат в армию забрили. Тут-то и прорвало, насобирал за жизнь разных словечек, вот и прут они из меня до сих пор. Что ни скажу — сразу виноват. Постоянно нагоняй получал от начальства. По первости из нарядов не вылезал! Уже потом хитрить стал. Даже отличился пару раз. Был в увольнении, гляжу, один фраер ридикюль у дамочки режет. Я его за воротник, дамочка: «Ох, ты, ах ты»! Объяснил ей, что бы больше мух не ловила, да заволок обоих в милицию. Там сказали спасибо, я в часть и поспешил. Вдруг из подворотни толпа выруливает, человек десять их было… Все с бритвами да ножичками. Понял, что это они за своего кореша отомстить мне хотят. Подбегаю к забору, выламываю штакетину и давай хвастать всех подряд! Двое только ушли! Не догнал! Остальных привели в чувство и свезли в больницу. Милиционеры говорили, что я особо опасного преступника задержал, за это мне командир в августе отпуск обещал. С началом войны мой отпуск накрылся медным тазом, а так хотелось по родным местам проехать, показать, каким стал сын Тимофея Рогова! Не пропал, в люди выбился! Да, видать, не судьба…

Когда Яшка замолчал, бойцы заметили на щеках товарища слезы. Никто из них и поверить не мог, что такой великан, который может запросто взять их всех вместе в охапку и раздавить, способен плакать. Солдаты замолчали и никто из них не хотел заговаривать первым.

Первым не выдержал старшина:

— Ты, Яшка, — обратился к бойцу старшина, — свои слезы брось, не баба ведь, а мужику плакать никак нельзя. Раскисать рановато. Фашист видишь прет! Остановить его, пусть даже ценой своей жизни, — одна у нас задача!

— Что-то лейтенанта нашего долго нет? — перевел разговор на другую тему Михеич.

— Рядовой Рогов! — командирским голосом произнес Шелест.

— Я! — чуть не выкрикнул Яшка, вскакивая с земли.

— Пройдись в сторону штаба и разведай, где и почему наш командир задерживается.

Яшка выбрался из окопа и, пригибаясь к земле, побежал. Метров через сто он наткнулся на лежащего навзничь Самойлова.

«Убили, сволочи! — подумал боец. — Не уберегся наш лейтенант! — Яшка осторожно взял руку командира и стал прощупывать пульс. — Жив!» — чуть не закричал он от радости, почувствовав под пальцем слабую пульсацию.

Рогов уложил лейтенанта на свою плащ-палатку и потащил его к ближайшему окопу второго эшелона обороны.

— Убит? — спросил у Яшки белобрысый солдат, помогая тому спустить раненого на дно окопа.

— Слава Богу, живой! Нужно срочно медсестру позвать!

— Так это я мигом!

Через несколько минут молоденькая медсестра уже осматривала Самойлова. Когда она вытащила из-под его гимнастерки книгу, Рогов, как клещ, вцепился в небольшой томик и прямо вырвал его из рук девушки.

— Да вы с ума сошли! — возмутилась та.

— Звиняйте… Я тут…Я… — краснея, замялся Яшка.

— Медведь…

— Медведь и есть! Пусть будет себе медведь, только скажите, он будет жить?!

— Будет… — продолжая осмотр, ответила медсестра. — Каких-либо ран на его теле я не заметила — так, только несколько ссадин. Однако, судя по его состоянию контузия тяжелая… В госпиталь ему срочно нужно…

Яшка облегченно вздохнул и взглянул на книгу, которую держал в руках, — в ней застрял большой, с неровными краями кусочек металла!

— Вот тебе «Война и мир»! — удивленно воскликнул Рогов, показывая книгу с осколком артиллерийского снаряда медсестре и белобрысому бойцу…