Волховский фронт. Разговор с К.Е.Ворошиловым

 

Наверху заскрипел снег, и творило из еловых веток отодвинулось:

- Здравия желаю, бойцы, спуститься к вам можно? - это был голос, хоть и охрипший, но узнаваем, голос майора Романовского.

- Заходите, товарищ майор.

В углу "берлоги" тускло мерцала коптилка.

- Нормально обустроились.

И немного погодя, привыкнув к полумраку, узнал старых знакомых:

- Это Вы, братцы! Вот как мы с вами частенько встречаемся. Накурено у вас добре.

- Так теплее, товарищ майор. Покурите? - Григорий протянул командиру самокрутку. - Вот по кругу обогреваемся.

Майор затянулся и закашлял:

- Что-то махра у вас крепкая?

- Так боец Гуляев её своей кровью смочил, чтоб крепче за душу хватала.

- Что ранен?

- Скользом, товарищ майор. Всё нормально.

- Ага, скользом. Подмышку насквозь прошило, теперь подсвистывает.

- Да, ладно тебе, Гриша, балоболить! Мы вот тут, товарищ майор, говорили с мужиками про войны эти бесконечные. Вот, к примеру, в русско-японскую у нас отцы и деды с деревни воевали, так потом долго вспоминали о бездарности и безграмотности царских полководцев, которые проявились ими во время военных действий. Наш сосед, отец моего друга детства Ивана Волкова, Волков Илья тоже часто вспоминал о том как они, молодые солдаты-сибиряки, были на Манжурских полях брани практически безоружны, и как вместо винтовок и снарядов к орудиям им привозили иконы, а они были беззащитным пушечным мясом… И после Германской, у нас в деревне, много кто погиб, а многие калеками вернулись, тоже говорили, что все было плохо и с оружием и с питанием. Вот и сейчас мы по десятку патронов имеем, про еду я уж и не говорю. Вот уж и немец под Ленинградом и Москвой. Как быстро добрался. Как-то не так опять получается, что ли?

- Прав ты, Леонтий. Во многом прав. Не все предусмотрели, много дров наломали, доверившись некоторым, и заверениям гитлеровским. Но, вот что мужики, время сегодня тяжёлое и лучше не затевайте эти разговоры, с кем попало, всякое может быть. Народ у нас разный. Про себя думайте, а вслух не надо! Всё образуется, армия и народ у нас сильные, выдюжим. Заводы у вас в Сибири военные заработали и в Барнауле, и в Новосибирске на полную мощь, так что скоро сломаем хребет фашисту. Обозлиться надо. Ну, хорошо с вами, прямо отдохнул, как дома побывал, дальше пойду. Скоро снова в ночную атаку пойдём, отдыхайте пока. А вообще, братцы, обозлиться надо крепко на немчуру! Надеюсь, что ещё увидимся, братцы- славяне!

Майор ушел, а мужики ещё некоторое время сидели в тишине, молча докуривая самокрутку.

 

За неделю боев, преодолевая с трудом многочисленные снежные заносы на своем пути, где спешенными, где в конном строю, измотанный 236-й кавалерийский полк, страдающий от отсутствия боеприпасов, продуктов и фуража для лошадей, находясь в полной оторванности от тылов на пятьдесят, а то и на добрую сотню километров, наконец-то, закрепился в селе Конечки. Там и пришла малоприятная новость: командир полка, майор Романовский не выдержал нервного напряжения, сошел с ума и был отправлен в тыл.

- Ну вот, я же говорил, что мне не нравится вид майора. Жалко, хороший мужик был.

- Ну почему был, подлечат, подправят. И опять в бой.

- Вряд ли. Хотя всё может быть в нашей жизни. Неисповедимы пути... Вот неделю назад мы думали в тыл на отдых отойдём, а километров триста отмахали за это время. Сегодня видимо опять не сильно придётся отдохнуть. А командир у нас теперь капитан Надирадзе, тоже мужик, вроде бы ничего, дельный. А то, что молчаливый – это хорошо, значит спокойно всё обдумывает, размеренно.

 

В тишине, под сводом снежной «берлоги», повисло гнетущее молчание. Три крестьянина, волей судьбы ставшие солдатами, расположившись на лежаках, устроенных ими из скудных сосновых веток по ледяному насту, думали о чём-то своём. Слабоё пламя коптилки колебалось как лучик надежды, а снаружи гудела февральская метель. Леонтий закрыл глаза.

- Да! – Раздвинул густую тишину голос Ивана. - Но всё равно, жаль майора! Душевный был мужик. Вот так и гибнут ни за понюх табака. Не уж-то и мы поляжем также, вон ребят-то, сколько уже погибло.

Видения исчезли, и Леонтий с сожалением открыл глаза:

- Ну, вроде бы закемарил чуток, а тут ты со своими причётами, Иван. Чего в душу страхи нагоняешь? Прорвёмся, коли поменьше плакаться будем. Так я, Гриша, говорю!?

- Так-то, оно так. А вот скажи-ка мне, Леонтий, как это так выходит: неделю как через тебя пуля прошла, мы ещё табачок с твоей кровью не искурили, а ты уже опять как огурец-молодец!? Заговорённый, что ли.

- Заговорённый, заговорённый. Ладно, хоть вас не задело.

- Тут ты прав, на все сто! Я как вспомню ту ночку, так душа в пятках щекочет. А ты – молодец, не пикнул ни разу, я уж тогда за тебя, знаешь, как перепугался. Мне тут бабка наша деревенская как-то приснилась, колдунья она у нас, ну все так её у нас называют, и аккурат ведь она перед твоим ранением приснилась, так она мне и сказала, чтобы я тебя держался. Пока, говорит, он с тобой, живой будешь. Ага, так и сказала. Во сне это было. Вроде бы с четверга на пятницу этот сон был. А с четверга на пятницу сны всегда сбываются, это мне ещё моя бабушка говорила!

- А она тебе ничего про твой язык не говорила?

- Не, ничего такого. Только, говорила, что я лет до шести вообще не разговаривал. Ну, а потом как прорвало!

- То-то и видно, что прорвало! – Засмеялся Леонтий. – Легко тебе, наверное, с разговорами. Ну и ладно, ну и говори, коль прорвало!

- Ты, вот Леонтий всё смеёшься, а я как представил как-то себе, что столько лет молчал, так даже самому страшно стало. Как это так?! Всё видеть, а сказать ни-ни. Жуть!

- У тебя в родне, наверное, все такие разговорчивые. – Проворчал Иван.

- Я вот и говорю, что тёмный ты человек, Ваня. Все не могут быть такими, как я, иначе, знаешь, какой шум на Земле был бы. Вот смотри, я говорю, Леонтий улыбается и говорит, подумавши, а ты всё ворчливо и с недоверием воспринимаешь. Вот и получается среди нас идиллия. А если ещё в нашей компании был бы один как я, тогда всё – хана компании. Вот молчуна бы одного маломальского можно было бы. Для противовесу.

Немного помолчав, как бы взвешивая наступившую тишину, Григорий выдал новость:

- А вы знаете, что к нам сам Ворошилов*** приехал. Мужики говорят, значит, наступление скоро будет.

- Когда ты всё успеваешь прознать, Григорий? Прямо разведка! Надо капитану посоветовать, чтобы тебя в разведчики определил. Вроде бы никуда не ходишь, а всё знаешь.

- А на счёт разведки – это, не, не получится. Я же долго молчать не могу. А в разведке, там тихо надо, молча. Не, не пройду, это точно! А-то кто же тогда вам пайку с кухни принесёт. Не подумал? На кухне, Леонтий, самые что ни на есть первые новости и узнать можно. В Дубовике, говорят, он, Ворошилов. Может и к нам наведается, тут всего-то ничего, верст десять-пятнадцать.

- Ага, приедет, чтобы с тобой поговорить, перед боем. Погибать, чтоб нам легче было.

- Вот я про то и говорю, что тёмный ты человек, Иван, ну прямо как поддувало в печи. Всё в чёрном свете у тебя! Вон Леонтий сказал - выдюжим! Значит, выдюжим.

- Будешь тут тёмным. Смотри, скольких уже потеряли. А то ли охота помирать-то? Жизни ещё не видели. Вон с Алексеем и Яковом сколько месяцев вместе коротали, а вот их уже и нет! Сгибли сразу. И другие со взвода полегли, больше половины уж нет.

- Ну, завёл волыну. Я ж говорю молчуна нам для комплекта надо. Он бы тебя, Иван, молча слушал, и так в такт тебе: угу-угу! А, может филина нам в лесу выловить, а Леонтий? И будет он тут Ивану угукать!

Леонтий встал, поправил фуфайку, затянул ремнём:

- Пойду до командира схожу. Узнаю, что к чему.

Он выбрался в морозный и вьюжный вечер. Судя по погоде никаких наступательных действий не предвиделось. Жёсткий и колючий ветер, пронизывая насквозь, бил в лицо крупными и острыми льдинками, которые, тая, оставляли на губах неприятный болотный привкус. «Гиблые места, сказали бы у нас в Сибири. И воздух здесь тяжёлый. Одно слово – болото. Летом-то как они здесь живут? Комарья, поди, полно и гнуса разного». - Подумал Леонтий.

Вскоре, преодолев снежные заносы и сильные порывы ветра, он добрёл до командирской землянки. Сообщив часовому, что он пришёл к капитану Надирадзе, Леонтий вошёл внутрь. В ней было теплее и намного просторней, чем в их «берлоге», здесь располагались все взводные. Посреди землянки теплилась буржуйка, возле неё стоял стол, сооружённый из тонких берёзовых стволов, вдоль стен располагались несколько топчанов, с отдыхающими командирами. Капитан Надирадзе сидел за столом, смотрел на карту и курил трубку. Повернув немного голову в сторону вошедшего Леонтия, он устало спросил:

- Что, дара-гой! Пра-ходи! Садись! Вот как… с майором-то! Ни-чего! Прорвёмся! А? Солдат!?

- Чего же не прорвёмся? Конечно, прорвёмся! Не впервой!..

…

…

- А, майор?.. Как он?..

- Увезли, да-рагой, майора! Успели. Подлечат. Ты охрану-то оставил?.. Я, вот, видишь, здесь дежурю. Па-ни-ма-ешь, Ленинград рядом! Я там никогда не был! Дядя мой, был. А я – нет! Ленин -град! Это!!! Тбилиси, это да - мой город! Но – Ленин - град!.. Он – наш!

- Я, тоже не был. Я из деревни. Далеко в Сибири это! Я в Барнауле-то был раз десять, ну, может, чуть больше.

- Ничего, солдат! Прорвём окружение и па-гоним фры-ца до само-го Берлина! И в Ленин-граде па-бываем!

- Я вот и зашёл про майора узнать, да коня хотел своего, Седого, дойти глянуть…

- Схо-ды, солдат, посмотри друга!

Леонтий направился к выходу.

В этот момент дверь отворилась и вместе с клубами мороза в землянку стали заходить генералы, среди которых был сам Климент Ефремович Ворошилов. Леонтий невольно отступил в сторону и замер от неожиданности, капитан Надирадзе, видимо тоже не ожидавший такого визита, выронил трубку и быстро встал из-за стола, накинутый на его плечи полушубок упал на пол.

Ворошилов прошёл к столу, снял папаху, сел и, посмотрев на капитана, сказал:

- Ну, что капитан, чаем угостишь?

 

Один из командиров, прибывших с маршалом, движениями головы указывал Леонтию на дверь, давая понять, что тому нужно быстренько покинуть блиндаж. Этот его жест не остался незамеченным Ворошиловым и присутствие красноармейца тоже.

- Чего это ты там головой дёргаешь? Контузило что ли? – пошутил Ворошилов, - садись, капитан. И вы рассаживайтесь, - предложил он прибывшим с ним, - чего столбами-то стоять. А ты, боец, похоже - конник? Фамилия?

Спавшие в блиндаже взводные и полковые стали просыпаться и спросонья не сразу соображали, что тут происходит и кто перед ними.

- Рядовой красноармеец 236 кавалерийского полка 87 кавалерийской дивизии Гуляев.

- А вторая-то рука где?

- Под фуфайкой, товарищ маршал. Ранение небольшое было.

- Сильно небольшое?

- Да, так, на вылет?

- А что не в госпитале?

- Да я кисет с махоркой приложил, потом сестричка обработала. Всё уже почти и зажило.

- Какой такой кисет с махоркой?

- Да, обыкновенный, товарищ маршал. Кисет с махоркой.

- Ну-ка, ну-ка! Присядь-ка рядком, да расскажи.

- Да дело-то обычное. Бой был. Уж больно быстро фрицы дзоты понаделали. Мы вечера три их атаковали. На треть день меня и зацепило. Ну, я кисетом рану придавил.

- Помогло?

- Помогло. Это верное средство. В забоке бывало лес рубишь, поранишься случаем, так махрой залепишь, быстро заживает.

- А немец-то, он, сильно бьёт?

- Пристрелено у него хорошо. Каждый метр. Его бы артиллерией прищучить, нам бы проще было. На конях мы его не свалим, снег убродный.

- Ну, да! Ну, да! Артиллерией… Ну, ладно, боец, спасибо! Иди, а мы тут поглядим насчёт артиллерии!

Леонтий встал, откозырял по всем правилам и быстрым шагом вышел из блиндажа. Уже на улице он почувствовал, как вспотела его спина, и всё произошедшее было в каком-то тумане: «Чего сказал, как сказал и зачем? Про махру, про артиллерию! Они генералы – лучше знают, а я тут со своим шкворнем». К Седому идти по ночному морозу уже расхотелось и он, сам не зная почему, пошёл в полевой госпиталь.

 

*** Справка: «17 февраля в штаб Волховского фронта приехал новый представитель Ставки маршал Советского Союза К.Е.Ворошилов, главком всего Северо-Западного направления. Ворошилов привез требование Ставки активизировать действия на Любанском направлении. Операция получила название «Любанской». Ворошилов отправился в войска, стараясь узнать правду о боевых возможностях волховских армий. Находясь в Дубовике, маршал подвергал себя еще большей опасности, чем во Вдицко, так как противник, кроме налетов авиации, постоянно и методично обстреливал Дубовик из тяжелых орудий.

Во время налета на Дубовик 26 февраля погиб поэт Всеволод Эдуардович Багрицкий, сын известного поэта Э.Г.Багрицкого. Он служил литературным сотрудником в редакции газеты «Отвага». На место Багрицкого в редакцию прибыл другой поэт – Муса Джалиль (старший политрук М.М.Залилов). Художником в редакции «Отваги» служил московский ополченец скульптор Е.В.Вучетич, уже успевший повоевать рядовым бойцом в 33-й армии». ( Мерецков К. На волховских рубежах //ВИЖ. 1965. № 1. С. 60; Петров П.И. Указ. соч. //ЛНО. С. 22. ; ЦАМОРФ. Ф. 309. Оп.4073. Д. 2. Л.113.)

(Глава из книги «Любань.1942» часть 2. В книге использованы воспоминания деда - Гуляева Леонтия Сергеевича, защитника г. Ленинграда с февраля 1942г. по август 1944г. – тяжёлое ранение. Комиссован после прохождения лечения в госпитале г. Ленинграда 14.01.1945г.)

27.04.2018