Закат догорал за бескрайним горизонтом, огненно –красные блики медленно исчезающих лучей заходящего Солнца зайчиками весело прыгали на удивительно спокойной голубой глади моря. Наши ноги утопали в тёплом песке, а редкая волна лениво набегала на берег. Эсмер прильнула щекой к моему плечу и, не отводя взгляда от уходящего на покой Светила, что-то тихо напевала, а я наслаждался мускатным запахом рассыпавшихся по её плечам локонов. Я осторожно коснулся губами её виска, боясь встревожить ангела, подарившего мне такое счастье, как Эсмер. Она повернулась и, взглянув на меня бездонными тёмно-каштановыми глазами, тихо произнесла:

---Родной….

Я с трудом открыл глаза, веки будто свинцом налились, на меня смотрели тёплые, добрые старческие глаза, а губы шептали:

--Родной, родненький, соколик….Ну, наконец-то открыл глаза, молодец ты, сынок! Руслан, сыночек, видно, твоя Людмила денно и нощно молится за тебя, раз ты всё-таки пришёл в себя, дай ей Бог здоровья, твоей Эсмер, ведь так зовут твою Людмилу, да, соколик?

Шепчущие губы вдруг расплылись в лучезарной улыбке, а я никак не мог понять, почему Эсмер так состарилась.

--Ты три дня бредил, сынок, и всё время повторял имя Эсмер, вот я и поняла, что она твоя Людмила, Русланчик,---проговорила старушка, погладив меня по голове. Тут я заметил красный крест на её белом одеянии и белый чепчик на голове. Постепенно я стал различать стоны, доносились крики о помощи и почти беспрестанное «потерпите». И я снова закрыл глаза….

….Я стоял у ворот скирды, курил и смотрел, как лёгкий, сухой, голубой снег ложился на землю, быстро укрывая всё своим пушистым покрывалом. Из нашего отряда, в котором было сорок два человека, осталось восемнадцать, и по приказу командования мы примкнули к красноармейцам, обосновавшимся в скирдах недалеко от прифронтовой зоны под Москвой. И все мы были в подчинении пехотного полка из московских ополченцев. Вот-вот должно было подойти подкрепление, ожидалось крупномасштабное наступление на город, и нам предстояло нелёгкая битва, чтобы отразить натиск врага. Вскоре действительно из-за опушки показалась колонна шагающих солдат. Только когда они подошли ближе, мы узнали, что это рота кремлёвских курсантов, которую прямо с учёбы послали на фронт, на оборону столицы. Они были такие молодые, двести пацанов, все как на подбор одного роста-- под метр восемьдесят. Стройные, подтянутые, полные решимости и отваги, готовые незамедлительно ринуться в бой, даже несмотря на то, что уже два дня были в пути, пока добирались к прифронтовой зоне. И сразу видно было--- эти юнцы не знали, что такое ВОЙНА, когда земля горит под ногами, а из-за чёрного густого дыма взрывной волны не можешь разглядеть, кто у тебя за спиной—друг или враг. Но самое страшное, когда дым рассеивается, и перед тобой предстаёт разорванное на куски и всё ещё кровоточащее тело своего товарища, или ты оказываешься лицом к лицу с нацеленным на тебя дулом чёрного вражеского автомата.

Уже через час, не найдя в прилегающих к фронту хатах лопат, кирок и ломов, мы все во весь профиль полуподковой рыли окопы. Я по природе своей молчун, и сколько себя помню, всегда был таким. Но мне в напарники достался ужасно разговорчивый курсант, двадцатилетний юноша, который без умолку болтал о своей Софье и единственной маме:

---Знаешь, браток, а я ведь из Оренбурга, из маленькой деревушки. Папка мой давно умер, я был маленький ещё, даже лица его не помню. А мама живёт только для меня, отправила учиться в сельскую школу, там я и встретил свою Софьюшку, с первого класса влюбился, представь, во как!---на губах парнишки появилась мечтательная улыбка.---Моя Софьюшка очень похожа на маму , такая же добрая, и смотрит, будто теплом тебя отдаёт. А мама…наверняка сейчас сидит у окошка, пальцы сами двигают спицами, она у меня любит платки вязать, всем соседям и знакомым связала уже. А глаза, её чёрные глаза со слёзной поволокой, так и устремлены на крылечко, чтобы, завидев меня, выбегать навстречу, когда я приходил из школы. И сейчас, наверно, смотрит и ждёт…

Тут над нами прошла новая волна самолётов. Парнишка взялся было за винтовку, чтобы выстрелить во вражеский истребитель, как я перехватил его за руку:

--Нельзя! Приказ капитана! В этой деревне женщины и дети, не всех ещё успели попрятать в землянках. А некоторые бабы вообще не хотят вылезать из своих погребов. Пока не будем окончательно готовы к бою, не имеем право выстрелом обнаруживать своё местонахождение.

---А ты откуда всё это знаешь? –удивился курсант.

--Я командую третьим взводом, старший лейтенант Ахундов,--ответил я, продолжая выкорчёвывать землю. Парнишка вытянулся по стойке «смирно»:

--Виноват, товарищ старший лейтенант! Прошу извинить за фамильярность! Просто Вы в солдатской гимнастёрке, вот я и….

--Да будет тебе!—пробубнил я лениво.—Лучше давай работай руками, нам надо до наступления вечера ещё и землянку для капитана нашего соорудить!

Курсант стал усердно вонзать во влажную землю обрубок бревна и руками разгребать в стороны промокший насквозь песок. А я исподтишка наблюдал за ним, стыдясь чувства зависти, захлестнувшей меня с тех пор, как он рассказал о своей матери. Ведь я был воспитанником детдома, и, помнил, как ещё мальчишкой бросался к решётчатым окнам, когда проносился слух, что за кем-то пришла его мама, чтобы забрать домой. Я на корточках сидел на подоконнике и, как заклинание, повторял, чтобы этим кем-то оказался я. Самолёты, не переставая, летали над нашими головами, изредка обстреливая верхушки деревьев и крыши опустевших хат. Наступил пятый день нашего совместного пребывания в окопе, связь с полком, установленная в подвале заброшенной церкви, была прервана, а посланный в разведку отряд из шести человек так и не возвратился. Все понимали, что что-то происходит, но определиться с названием протекающим событиям было очень трудно, почти что невозможно. Этот парнишка всё время говорил, или что-то напевал себе под нос. Вскоре, к своему удивлению, я заметил, что когда он умолкал ненадолго или отлучался по заданию, я начинал невольно нервничать, и успокаивался, вновь услышав его бессмысленную простодушную болтовню. Порой он даже засыпал неожиданно, прямо на полуслове, я укрывал его своей шинелью и долго не мог отвести глаз от детской умиротворённой улыбки, застывшей на его лице. Видимо, парнишке снилась его мама у окошка…

Всё началось глубокой ночью. Вернее, закончилось… Ночную тишину прорезал свист пролетевшей над окопом гранаты, которая взорвалась в пяти шагах у вырытого рва. Я выглянул из окопа: впереди, оставляя грязные следы на белой глади, на нас надвигались три броневика и танки, с левого и правого флангов—мотомехполки, небо уже невозможно было разглядеть из-за круживших, как чёрное вороньё, истребителей, а позади…была Москва. Мины, гранаты, пули сыпались как град во время зимней непогоды. Я повернулся было, чтобы как-то защитить своего горе-напарника, как что-то жгучее пронзило мне спину, и загорелись бутылки с бензином, спрятанные на дне окопа, огонь с жадностью начал пожирать полы моей шинели, а я терял сознание. Последнее, что я запомнил, это встревоженное лицо Руслана, набросившего на меня свою шинель и лихорадочно бьющего по ней ладонями, стараясь потушить пылающую на мне одежду. Затем, словно эхо, до меня отрывисто донёсся его певучий голос: «Прости меня, ма…»…оглушительный взрыв, и тонна падающей на меня мокрой земли….

---Да ты под счастливой звездой родился, соколик!—продолжала тараторить милая старушка-санитарка.—Тебя хлопчики вырыли, глянь, а ты дышишь, видать, кто-то за тебя молится, может, та, что дала тебе этот платок?—она с заговорщической улыбкой положила мне на перебинтованную грудь слегка пожелтевший пуховый платок.---Он у тебя был спрятан во внутреннем кармане шинели, как и документики, родненький. Шинель-то пришлось выбросить, а вот это я припасла, верила, что ты проснёшься, а платок поможет тебе поправиться, хлопец!—Она снова нежно провела своей дрожащей рукой по моим волосам и ушла. Я осторожно взял в руки платок и поднёс его к своему лицу. Я никогда в жизни не плакал, но в тот день из моих глаз в первый и последний раз потекли слёзы, которые крупными каплями падали на этот платок, словно просили его донести своей хозяйке последнюю просьбу сына—«Прости меня, ма…»

 

Этот рассказ написан со слов моего деда, Ахундова Керима, героя-фронтовика, участвовавшего в боях по обороне Москвы, прошедшего всю войну до самого Берлина, и демобилизованного после тяжелого ранения в боях за освобождение Праги. Он вернулся домой, в Баку, прожил душа в душу со своей прекрасной Эсмер, моей бабушкой, почти сорок лет, и умер в 2013 году. А тот платок мамы курсанта Руслана Васильева до сих пор хранится в бабушкином сундуке.