Энск
Во пéрвых строках своего письма,
бездумно называемых стихами,
так тщетно силюсь подобрать слова
застрявшие меж нёбом и гортанью.
Здесь пропасть между „можно” и могу
бездонно ровно марианский жёлоб.
Карниз железен. Бродит голубь,
роняя крошки хлеба. Пустоту
привычно полагаем тишиной.
Важнейшая ремарка: городской
далёкий шум, почти что тишина.
При полной тишине моя спина,
подобно множеству гражданских спин
мурашками пойдёт. Окситоцин
при недостатке порождает стресс…
Опустим сей химический процесс,
вернёмся к городу, гортаням, голубям.
Под вечер во дворах царит бедлам –
всё то, что называют суетой.
Невинность неба пачкает трубой
какой-нибудь советский комбинат.
Вот это всё – и „в”, и „под”, и „над”,
всё – статика… Заброшенный декор,
три русских буквы украшающих забор
бессмысленно,
бесцельно,
вопреки.
Ребром библейским город у реки.
Эмпатия сошедшая к нулю.
Финал письма две буквы:
эЛ и Ю.
