* * *

Булгаковская проза во многом напоминает музыку Моцарта.

Она настолько сродни читателю, что воспринимается как нечто, всегда лежавшее внутри читательского организма, максимум – где-то рядом, но остававшееся до поры до времени невостребованным.

Она проста и доступна, она даже развлекательна, как эскапады Дюма.

Но если Дюма весь – лишь развлечение с нотками назидательности («ждать и надеяться»!), то кажущаяся «попсовость» Булгакова – тончайший нанослой, за который, по прочности слоя и его привлекательности, многие не заглядывают.

.

Почему я помянул о попсовости, этой беде современной эстрады?

Булгаков порой увлекается сюжетной пустышкой («Роковые яйца»), блестящей и надуманной, как мыльный пузырь. Но пустышки лопаются, не выдерживая испытания временем, а настоящие, подлинные герои – профессор Преображенский и генерал Чарнота, семья Турбиных и Воланд со своей необычной свитой – остаются в памяти живыми, однажды встреченными людьми.

.

У Булгакова, кажется, нет высшей страсти, чем психология отношений.

Здесь и драма полов:

– самым острым и жизненным эпизодом остаётся в памяти: вам нравятся мои цветы? Нет! И женщина бросает в канаву букетик мимоз,

– и драма цивилизаций, когда кровавая буча Истории не приводит никуда, кроме как к новой кровавой буче, но уже в человеческих отношениях,

– и драма творческих мук, когда главным сходством Мастера и Иешуа остаётся людское непонимание: оба этих героя, по сути – глас вопиющего в пустыне. Третий герой – их общий Автор.

Но я остановлюсь на самой характерной проблеме, идущей в подводной части булгаковского айсберга – на человеческой пошлости.

.

«И вот среди молодых оказался немолодой лет сорока, сразу поразивший Иону. Человек был совершенно голый, если не считать коротеньких бледно-кофейных штанишек, не доходивших до колен и перетянутых на животе ремнем с бляхой "1-е реальное училище". Да еще пенсне на носу, склеенное фиолетовым сургучом» (рассказ «Ханский огонь»).

Мелкая деталь, всего лишь несоразмерная форма одежды, как и повсюду у Булгакова, работает на главную, незримую идею: пост-революционность в России – это победа торжествующей пошлости.

.

Пошлость – одно из немногих качеств, присущих лишь человечеству.

Пока она прикрыта лёгким флёром этики и эстетики отношений, пошлость не высовывает свой острый раздвоенный язычок.

Но стоит публичной буре развеять лёгкий пух цивилизованности, и пошлость становится всеобъемлющей.

Она торжествует, как одержавшее победу невежество.

Она порождает и влечёт к себе новых приверженцев… а как же! Самый большой страх в человеческом обществе – страх оказаться изгоем, не таким, как все, как большинство. И большинство стремительно деградирует.

.

Только однажды привычно мимикрирующий Булгаков теряет терпение и открыто произносит анафему торжествующей пошлости:

« – Вы ненавистник пролетариата! - гордо сказала женщина.

– Да, я не люблю пролетариата, - печально согласился Филипп

Филиппович и нажал кнопку. Где-то прозвенело. Открылась дверь в коридор.

– Зина, - крикнул Филипп Филиппович, - подавай обед. Вы позволите, господа?» («Собачье сердце»).

Привычная ненависть к примитиву настолько въелась в Преображенского, что не вздымается над обыденностью – ненавижу, ну и что же? Обедать пора!

.

Сигнал был дан, господа, но мы, как водится, не дотянули.

И глас не просто очередного писателя, а по сути – социального гения, остался попросту не услышанным.

Сами посудите.

Вначале эмиграции и расстрелы всего, что хоть немного подымало голову над уровнем тотально победившего хамства.

Потом война, и вновь погибали лучшие.

Потом – не лучшее время «кремлёвских долгожителей», раздавших страну казнокрадам и прихлебателям.

.

Пошлость то и дело вздымалась к горлу общества, как рвота после похмелья, но робкие попытки культуртрегеров-шестидесятников хоть как-то изменить ситуацию так и не возымели успеха.

Застой, как и пророчил Преображенский, вслед за разрухой поселился в головах, в нужниках, на разбитых дорогах и в разрушенных семьях.

Мы всё ещё ждём очищающий «ханский огонь» – и мы привычно боимся его.