А был ли мальчик?
Прочь романтические грёзы!
Зеркало, где зеркало!
О! что это за урод? Это – ты?
Ха! Пусть, пусть урод.
Отныне ты примешь облик юродства,
ты будешь безумием мiра,
собранным в точке здесь и сейчас.
Ты украдёшь Красоту,
ты возьмёшь Её силой,
ты будешь рвать зубами плоть живых
и насыщать душу,
пожирая память мёртвых.
Ты низвергнешь Красоту в сточную канаву,
где вереницы нищих и убогих
бредут в поисках выхода из тьмы
и мерзости подземного лабиринта,
в который они и сами
не помнят, как угодили.
Ты оденешь Красоту в рубище,
изваляешь в нечистотах,
ты сунешь Ей в руки ободранный баул
с лохмотьями и битой посудой,
поломанную корзину
с плесневелыми объедками
и пустишь Её в этот хоровод
безобразия, безысходности и отчаяния,
отягощённого трупом надежды,
который никто не желает хоронить.
А поруганная Красота будет петь тебе,
непробудно спящему, колыбельные песни
о лесных полянах
с беззаботно порхающими
в солнечных лучах мотыльками
и трудолюбиво жужжащими
над цветами пчёлками.
И эти песни будут вызывать у тебя
жуткую эрекцию…
Ты смотришь в зеркало,
а Зеркало смотрит на тебя.
Ты отводишь взгляд,
потому что у Него – твои глаза,
и они полны печали.
Ты отворачиваешься,
но вокруг только зеркала,
в которых глаза,
вопрошающие глаза твоих детей.
Ты хмуришь брови,
ты надеваешь маску строгости
и сердитого всезнания,
но им известно твоё истинное лицо,
тебе не спрятаться от их ожидания,
от их маленькой, уязвлённой
несправедливостью этого мiра
надежды.
Под этими взглядами ты, -
могущественный, многоликий
и неуязвимый в своих масках, -
становишься тем, кто ты есть,
мелким, уродливым
и бессильным карликом.
Глазами младенцев
взирает на тебя
Сама Истина,
и в этом –
твой суд.
Беги, беги на халуги и перекрестки,
смешайся с толпой праздных и нелепых
как ты сам уродцев,
напяль на себя ещё одну харю,
надёжную и неуловимую харю
безликой толпы.
Безымянный, бездушный кружись
в вихре бессмысленного веселья,
истощи себя в карнавальном угаре чумного пира,
жги мосты, круши воздушные замки,
ибо коротка нежность ночи,
и новый день сулит тебе новую муку,
а если повезёт, и ночь поглотит
бледнеющую в рассветных лучах
тень твоего существа, то новый день
станет первым днём без тебя
и началом твоего вечного
забвения.
И ты, правда, думал,
что все твои бесчисленные маски
и бесконечные роли
не стали твоей плотью?
Да? Так ты думал?
Ну, так попробуй снять парик
и отмыть грим,
попробуй вспомнить,
какая из интонаций произносимых тобой фраз
и тембров твоего голоса действительно твои?
А мимика, жесты, позы, походка?
Где Ты, а где твой театр?
И если ты снимешь все эти обличья,
что останется?
Да и останется ли что-нибудь?
Нагим пришёл, нагим и уйдёшь.
Но нагота – это сущность,
поэтому берегись, чтобы нагота
не оказалась пустотой.
Маленький мальчик
так долго брёл по пустыне этого мiра
и так долго старился,
что дряхлый Цербер
невыносимо устал
плестись за ним вслед
и крепко уснул,
решив на минуту прилечь
в тени случайной смоковницы.
И ему приснилось его щенячье детство,
и большой царский Дворец,
по прохладным покоям которого
он беспрепятственно бегал,
и ласковые слуги,
всегда державшие для него лакомства
у себя в карманах, и…
старый Пёс проснулся
с ощущением смутной, щемящей тревоги,
назойливо дребезжавшей ему в левое ухо.
Перед ним стояла белая коза,
смотрела сквозь него жёлтым ехидным глазом
и, пережёвывая сухую траву,
звякала болтавшимся на её шее
латунным колокольчиком.
Мальчика нигде не было.
