Я, как болгаро-хохол сибирского разлива, имею сказать следующее: дед мой по отцу был болгарин, как, собственно, и отец.

Во Вторую Мировую дед был слишком мал, чтобы воевать, но все мы прекрасно знаем на чьей стороне начинала Болгария, что не исключает вероятность того, что прадед, имени которого я даже не знаю, мог участвовать в той войне, будучи по ту сторону баррикад. Не горюю и не горжусь. Историческое допущение.

Болгарского деда звали Стефан, то бишь Степан по-нашему. Чем занимался - достоверно не известно. Работа носила разъездной характер, сам он был порядочный мерзавец, а восьмерых детей жена растила в одиночку.

Мой дед по матери говорил на русском и на мове, которую любил всем сердцем, как и его казацкие предки с Сечи. Не историческое допущение, но биографический факт. С первых месяцев Великой Отечественной дед был призван и служил старшим матросом морской пехоты Черноморского флота, рука об руку с многонациональными представителями огромной страны.

Украинского деда звали не канонично - Пётр Зиновьевич. Был он суровый, статный, крепкий, поджарый и невероятно сильный. Татарские скулы выдавали наличие в родословной кочевых предков.

Вернувшись с фронта в сентябре 1945-го с простреленными автоматной очередью руками и осколком снаряда в лёгком, посуровел пуще прежнего. Про войну не рассказывал почти ничего, как ни пытай, а когда на работе нужно было сделать фото на доску почёта, то надеть медали его уговаривал весь коллектив. И весь коллектив был послан заниматься своими делами. Только непосредственное личное вмешательство директора, пришедшего с поклоном, смогло сподвигнуть упрямца надеть орден Красной Звезды, которым всё и ограничилось.

В возрасте семидесяти пяти лет грузил из карьера полтонны глины в тачку, рассчитанную на вдвое меньший вес, впрягался в неё сам и пёр к себе на участок добрых два-три километра - по несколько раз в день. Перечить и противостоять - бесполезно. Из глины потом заготавливался саман ручной работы, подвергавшийся естественной сушке. В девяносто лазил по верхушкам яблонь и груш, что твой шаолиньский монах, занимаясь обрезкой деревьев на участке в 27 соток.

Брился при помощи опасной бритвы или старинного станка со сменными лезвиями. Это был целый ритуал: сидит у себя в комнате на стуле, в латунной кружке помазком пену взбивает, рядом ёмкость с кипятком для ополаскивания лезвия, на столе стоит небольшое зеркало для контроля процесса, на коленях - полотенце, на спинке стула - ремень, чтобы бритву править. Пена наносится ровным слоем, овальное лицо деда округляется от мыльной бороды, и он добреет, становясь похожим на домового. В этот момент я как раз прохожу мимо его комнаты, он замечает меня в зеркале, оборачивается, подмигивает заговорщицки и говорит: "а я чепурюся". Я бы год жизни отдал за то, чтобы ещё раз посмотреть, как он бреется.

Умер дед в девяносто с гаком. Простудился зимой, иммунитет ослаб, годы были уже не те, но сказал, что зимой умирать не станет. Промёрзлую землю, мол, копать гораздо труднее, поэтому хотел дождаться лета. Характер у него был железный, а воля несгибаема. Кремень, а не мужик. Имя своё оправдывал с лихвой. Нынче таких уже не делают. Тот случай, когда даже смерть вынуждена была играть по его правилам. Он ушёл летом, как и планировал, незадолго до начала ужасных событий, которые по сей день продолжаются на Украине. И, возможно, это к лучшему, что он не застал всего того, чему мы были свидетелями. Через три года вслед за ним ушла жена Зоя Владимировна, успев дождаться правнуков.

Когда я был маленький, а дед ещё даже далеко не пожилой и не шибко щедрый на ласку - он звал меня "синку" и "півник". За всю жизнь — это был единственный человек, который мог меня так назвать, не опасаясь за последствия, ибо в этих словах было какое-то запредельное количество тепла, особенно для человека с нордическим нравом.

Зимой возил меня, упакованного в полушубок и колонковую шапку на горку - кататься на снегокате. Потом приводил домой, ставил чай, который пился только при условии, что температура кипятка не была ниже сотни более чем на 3 градуса. 96 по Цельсию - это уже был холодный чай. Тем временем бабуля кормила лепёшками со сметаной, которые были до того вкусны, что их можно было съесть пятнадцать штук до того, как становилось понятно, что порог насыщения был достигнут ещё на пятой. После такого потчевания - валишься порядком разомлевший на диван, напротив которого на стене - чеканка царицы Тамары. У царицы большие, открытые, глубокие глаза. У деда - мудрые, серо-голубые с хитрецой. Смотришь в царицыны и засыпаешь.

Работал дед на заводе Химмаш начальником ОТКиК (отдел технической комплектации и кооперации). Требовал со всех вдвойне, а с себя - втройне. Подчинённые обожали его за то, что с вышестоящими он всегда говорил на равных, а за своих стоял горой. По выходным летом работал в саду: пилил, рубил, копал, прививал, пересаживал. Я знал: если слышен откуда-то стук - это дед готовит поленницу на зиму.

В детстве я застал определённое количество СССР. Не на столько, чтобы помнить эскимо по 11 копеек, но достаточно, чтобы называть себя одним из последних, рождённых в СССР. Я не застал Фестивалей Союзных Республик, но меломаном стал знатным: рок-н-ролл и всё такое. Но чёрт меня подери, если бы я не поменял всю свою рóковую фонотеку на то, чтобы ещё хоть раз услышать, как дед сорванным по молодости голосом поёт "Пісню про Байду", а я бы вторил ему:

"Ой п’є Байда мед-горілочку,

Та й не день, не нічку,

Та й не годиночку…"

Повзрослев и миновав всяческие союзы - некоторые творческие в том числе - я частенько напеваю уже другое:

"ніч яка місячна, зоряна, ясная –

видно, хоч голки збирай;

вийди, коханая, працею зморена,

хоч на хвилиноньку в гай".

Хотя рощи у меня нет. Только дети - двойня: старший белобрысый, лицом в мать, крупногабаритным телосложением - в меня, а младший - чёрный как смоль, худой как спичка - лицом пошёл в батю. "Татарчонок" и "Беларусик", - ласково зовёт моих балканского и славянского сыновей моя русская тёща.

Что нас с дедом дополнительно объединяет - так это общая слабость к сибирским женщинам. И поэтому я на стороне всех одновременно, ибо намешано во мне знатно: славянских генов, полушубка, влажного от полтавских снегов, липового чая 100-градусной температуры и сушёного зверобоя - Пётр Зиновьевич полюблял и то, и другое. И это именно он научил меня тому, что славяне - одно целое, а три братских народа - и подавно.