[фрагмент повести "БЕТЕЛЬГЕЙЗЕ"]

 

«Скифская песнь», — Линёв говорил небрежно, дабы скрыть волнение, — это что за картина? Что там? Скифы? С раскосыми и жадными глазами…

 

— Очами. Нет. Просто городская улица. Старая, двухэтажная. Дворы, палисадники с мальвой, рябиной и сиренью, мостик через ручей, голубятни, жёлтая квасная цистерна. И — женщина. Немолодая, высокая. Она…

 

— В голубом сарафане и в белой косынке?

 

— Да, — девушка поражённо округлила глаза. — Ты видел эту картину?!

— Не картину. Улицу. Она называется «Ветряная».

 

[Скифская песнь. Радужный несмываемый промельк, вмурованный в глухую нишу. Она приходила в сны. «За все дурное, никчёмное надобно платить. Лишь доброе даётся задаром». Фраза, брошенная вскользь той женщиной в белой косынке, показалась смешной и надуманной…]

 

***

И тут в дверь позвонили снова. «Соседи», — обречённо подумал было Линёв. Но то были не соседи. То были Карим и Яшка.

 

— Здоро́во! — гаркнул Яшка прямо с порога, — с днём ангела. Что, не ожидал?! Хе-хе! Кстати, пока не забыл — есть анекдот: летят в одном самолёте чукча, еврей и негритянка. И вот негритянка раздвигает…

 

Однако, увидев девушку, замолк.

 

— Ну что же вы? — девушка рассмеялась. — Рассказывайте дальше.

 

— Э-э. Да там... видите ли, — замялся Яшка.

 

— Право, не стоит, — деликатно подал голос Карим, — пошлый, мужланский юморок. Случается между холостыми мужланами.

 

Он обстоятельно кашлянул и скосил на хозяина пронзительный взгляд, что означал: нам сматываться или как?

 

— Или как, — успокоил его Линёв, — заходите, коль припёрлись.

 

— А позвольте, однако, представиться, — Яшка вскинул плохо выбритый подбородок. — Яков Ефимович Эфроимсон. Для вас — просто Яша!

 

— Это хорошо, что вы пришли, Яша, — девушка печально улыбнулась. — Мне кажется, ему не надо сейчас оставаться одному.

 

— Конечно хорошо! — бурно согласился Яшка. И потом, что значит — оставаться одному? Разве вы собираетесь нас оставить?! В день его рождения! Виват! Романсы и чечётка! Эй, может, ты уже представишь даму, болван?

 

И он замер, весь обратившись во внимание.

 

Девушка рассмеялась.

— Вы не удивляйтесь. Он, действительно, не знает. Меня зовут Яна. Я вообще-то только на минутку. И мне пора уходить.

 

— Яна! Боже мой! Но как же романсы и чечётка?!

 

— Яша, вы поёте романсы? — спросила Яна.

 

— Э, нет, романсы поют они, — Яшка указал на Карима и Линёва, — Когда легковерен и молод я был. Хе-хе. Но! Я танцую чечётку. Чечётку, сеньорита!

 

Линёв взял обоих в охапку и затолкал на кухню.

 

***

— Яна, — ты мне что-то хотела сказать? — спросил он, ощущая холодную силу неотвратимого течения, которое уже начало размывать случайный, наносный песчаный островок, ибо был он слишком крохотным и случайным, чтобы существовать долго.

 

— Мне показалось… тебе нужна помощь, — вдруг выпалила Яна после долгого молчания. Хотела добавить что-то ещё с тою же непоколебимой уверенностью, но растерянно осеклась и смолкла, глядя на него с тревожным ожиданием. — Это не так?

 

— Пожалуй, так, — невесело рассмеялся Линёв. — Пожалуй, как никогда ранее. Самое лучшее, что ты сейчас можешь сделать, так это не уходить. Только не говори, пожалуйста «это невозможно». Во-первых, ещё как возможно, Во-вторых, уже поздно. В-третьих, у меня действительно день рождения. В-четвёртых, я панически боюсь тебя потерять, и я это только что понял…

 

***

— Чтоб мне не видать родного Мелитополя, — произнесла протиснувшаяся в дверь Яшкина башка, — если у этого жмота нет ничего выпить!

 

— Почему же нет, — ответила Яна, нерешительно расстёгивая куртку, — я точно знаю, что у него есть вино. Красивое и иностранное. Итальянское?

 

— Португальское, — кивнул Линёв, — портвейн. Называется «Дон Жозе». «Ос виньос до Порто».

 

— Боже ж мой! Так и тащи уже сюда своего дона Жозе из оперы Бизе. Буэнос ночес, кабальерос! Вамос, как говорится, по чарке-чародейке. А то уже нутро топорщится, а Германа всё нет…

 

***

Утром наступит весна. Она вообще-то давно уже наступила, но именно сегодня утром наступит по-настоящему. И этот нереально белый снег, опутанный телеграфным пунктиром следов, исчезнет. Следы уже сейчас теряют форму, заполняются тёмной водой, превращаются в бесконечные точки-тире, то разбегающиеся далеко в стороны, то вновь сливающиеся воедино.

 

«Дон Жозе» на вкус неотличимо напоминал старый, добрый «Агдам». Войдя в кондицию, Линёв и Карим красиво исполнили романс «Воссоздай, повтори, возверни...», а Яшка под гитарную «Кукарачу» выдал умопомрачительную чечётку.

 

Яшка и Карим уйдут уже под утро и ничуть не удивятся при виде голого, блестящего, как антрацит, асфальта.

 

— Ну что же, в конце концов все романтические истории должны заканчиваться банально — важно сказал Яшка, кивнув на погасшее угловое окно четвёртого этажа. — иначе они рискуют перебродить и скиснуть. Да, кстати, «Скифская песнь» … Откуда это? Не помнишь?

 

Карим промолчал, лишь неопределённо пожал плечами.

 

— Зато я помню. У меня ведь была своя скифская песнь, — печально сказал Яшка. — После третьего курса мы ездили на раскопки в Ольвию. Это нынче на Украине. Ой, счастливое же время! Может, самое счастливое, кое мне выпало. Там была такая девочка, Лиля Романец. Из Луганска. М-да, и где-то она сейчас? Песенки пела под гитарочку. На гитарочке-то она так себе играла, если честно, три с половиной аккорда. Зато пела — волшебно. Могла, как ангел, могла, как чёрт! Так вот, у неё была вот эта самая Скифская песнь! А хочешь, спою?

 

И, не дожидаясь ответа, он остановился, вскинул голову, раскинул руки да и взревел во всё горло:

Я поеду в Херсонес, в Херсонес,

Там продам гнедого,

А потом — в кабак залез, в кабак залез,

Взял себе хмельного!

Выпью критского вина, эх, вина,

Не смешав с водою,

Буйну ночку проведу, эх, проведу,

С гетерою младою!

 

Длинная такая песня, мы её потом, бывало, всем курсом горланили, на лестнице, вся общага сбегалась послушать.

«Акинак мой, акинак, акинак.

Конь ты мой буланый.

Пропадёшь, ты, как дурак, как дурак

коль не будешь пьяный!»

 

А уж любовь-то какая была! Ух! Короткая, всего-то неделя. У неё были невиданные в то скупое время дымчато-голубые очки и густая рыжая чёлка. Как у пони. Я ей так и сказал, представляешь? Думал, обидится. А ей понравилось. Смеялась. Прощались слёзно и обильно. Адресами, ясно дело, менялись, да какой резон. Жизнь пошла волчком, одним бочком, другим бочком. То белым, то синим, то красным, то разным. Всё предопределено. Как сказал поэт, «Никогда не придёт Лилит, а забыть себя не велит…» Надо помнить всех. И в первую очередь тех, кто о тебе забыл. Что, не так?!

 

А Карим не ответит. Потому что у него была своя Скифская песнь. Тогда, нестерпимо давно, у него была эта Песнь, дикая, торжествующая, вольная, недопетая. И он-то знает сколь бессмысленно пытаться нащупать или просто разглядеть то неуловимое свечение, что, коротко поманив, растворилось в сырых апрельских закоулках. И остаётся только неторопливо размышлять о счастье и любви, смотреть, запрокинув голову, на тёплое и звёздное почти майское небо, отыскивая в звёздной толчее удивительную, радужную звезду БЕТЕЛЬГЕЙЗЕ.