Алине
как правило я возвращался в двадцать/один
в той жизни до света прибравшего тьму потопа
калиновых зорь фиолетовых стрел иссопа
смотрящих в глубокое небо страны Aleen
каштаны жгли свечи маня перелётных пчёл
рожали детей кареоких глазастых крепких
и дети созрев покидали родные ветки
даруя фамилии людям окрестных сёл
народ той страны был приветлив душевен прост
когда я попал в те края я и сам не помню
деревню с полями стегала лучами домна
втирая в зерно миллион драгоценных доз
***
А потом приходит Алина и говорит
– Здрасьте.
Я слегка удивлён.
– Вы ко мне? А кто вы?
– К вам, конечно. К кому же ещё. Я? Счастье.
– Счастье?
– Да, ваше счастье в венце терновом.
– Почему же в терновом, Алина, вы что, святая?
– Потому что ждала вас безмерно долго.
Не святая, но что-то об этом знаю.
И от этого в сердце немного колко...
На Алине цветастая юбка и вышиванка.
На щеках кем-то вышиты две морщинки.
Неглибокі i тонкі, i навіть манкі,
дві таємних сховалися там стежинки.
А ещё у Алины изящны, тонки запястья.
А по венам гуляет не кровь, а воздух.
Этот воздух какой-то нездешней масти.
Словно чище и легче Земного ГОСТа.
И глаза...
У Алины глаза – зеркала́. Глуби́ны.
Я смотрел в эти во́ды. Я видел чудо.
Без когтей и гримас. Без налипшей тины.
Я увидел себя в златоносных рудах.
***
Обычно мы возвращаемся в двадцать. Вдвоём.
Ту жизнь, что была до Алины, склевали птицы:
болели полгода, в чертах проступали лица…
Да смыло всё напрочь весной, кутерьмой, дождём.
