бесовское
Сок ежевики в ладонях и на губах.
Вечер конечен,
он знает: пора забав
зреет в ростках лунородных.
И фонари
гаснут стыдливо:
кураж, не скупясь, дарить —
злая потеха бессонных небесных глаз.
Занавес — шторы.
Подмостки — тугая гладь
свежепостеленных бязевых простыне́й.
Знаешь… не важно — пришёл ли огонь извне,
или родился без спроса в протоках вен
ярый, сжигающий заживо тёмный свет.
Где-то под горлом натянута нить пути —
не оторваться,
не выплыть из бури в штиль,
только раскрыться,
вдохнуть,
донырнуть до дна,
соприкасаясь глубинно, оставить знак,
след принадлежности —
рану,
тавро,
стигмат —
а по-другому ретивое не изгнать
в мир, где двоих без труда побеждала ночь,
где воскресал,
умирая за мной...
со мной.
Где — и в одежде застёгнутой обнажён —
пальцами, будто калёным стальным ножом,
вёл по ключице и вниз,
усмиряя зверя,
лютого жителя пятого межреберья.
