Октябрята не верят вангам —забобоны им нипочём,

Кате даже смешно, что ангел увивается за плечом.

Вот на звёздочке пятикрылой точно маленький ангелок —

сказку выдумал, сделал былью. Он всегда на груди — значок.

 

Зеркала — чтоб играть в кривляки; знать, что с мамой одно лицо,

если вдруг во весь рот заплакать — сразу видно, что нет резцов.

Не повесить их «вверх тормашки». Можно — вдребезги, бацнув чуть,

отражают одни лишь маски, став осколками, лезут внутрь…

 

Мама дочке читает сказку: как-то Оля, она ж Яло́...

Вдруг луна будто в страшной маске из зеркал подмигнула зло.

Неужели отец так «пашет»? Десять ровно — его всё нет.

Вряд ли будут про клён опавший вместе с папой сегодня петь.

 

Полночь. В двери ввалился демон. С кулаками. Разбил трельяж...

Раны — йодом. Что с сердцем делать? Время смоет ли «татуаж»?

Дети быстро так не взрослеют — в зазеркалье иной отсчёт.

Кате жутко в своей постели, оказалось — бывает чёрт,

он сидит у отца за стенкой, дочке слышится — «нечисть, брысь!»,

и бросаются в дрожь коленки… Не иначе, папаша — вдрызг,

значит, вскоре придёт и Чёрный, с чёрной тростью нечеловек,

с каждым разом он всё проворней. Вот он — в Катиной голове.

 

Катя падает на колени, нет... возносится к Небесам,

— пусть нас ангел хранит, не Ленин… Чу, за дверью шаги отца,

он заходит, и страх до дрожи, только... плачет, ногами твёрд.

Значит, Бог существует всё же, папа даже принёс ей торт.

 

Пел Есенина, плакал снова, он поэта считал родным,

Катя вторила через слово, мол, пройдёт всё, как с яблонь дым.

 Вот сказал бы, что болен очень, разве был бы важней Артек…

Я́так слышит порою, — доча, я — тот самый нечеловек.