ГРУСТНОЕ
Ночь или день, какая разница,
Если ты мох в приполярной тундре,
Корнем вцепившийся в вечную мерзлоту,
Если тебе в миллион двадцать первый раз снится
Солнце, огромное щедрое — оттуда,
Где гений-художник Лето творит красоту.
Кроны деревьев там высятся прямо в небо,
Корни там нежно сжимает тёплая ласковая земля,
Каждое утро там — новая эра Вселенной Феба,
Каждый закат — уходящей эпохи предсмертный взгляд.
В этой Вселенной так много запахов, красок и звуков,
Так животворна эта солнечная благодать,
Что невозможной кажется северной ночи мука —
Адом кромешным из тьмы, лютой стужи и льда.
Хочется мху до того, как оленем быть съеденным,
Солнечной милости, летних щедрот на себе испытать,
Даже мечта (вот представьте!)— первая и последняя —
И самому хоть нена́долго маленьким солнцем стать.
Утром расцвесть дерзко-жёлтым в траве росистой,
Капелькой среди таких же весёлых и дружных брызг,
Жить день-другой ослепительным, ярким, лучистым,
И разлететься пушинкам — ветра случайный каприз.
Мху не дано пониманья законов природы всеобщих,
Но меж ворсинок хранится нелепой надежды росток:
Тысячу раз измениться — побыть и сложнее, и проще —
И наконец каждым атомом влиться в заветный цветок.
Так, перетёртый в серо-зелёную кашицу (аккомодация),
Жизнь отдавая оленю, входя в его кровь и плоть,
Мох дожидается тысяча первой реинкарнации —
В обетованном раю, где светло и тепло.
. . .
Ждёт он, не зная, что на носу глобальное потепление,
Сны о громадном солнце тому предтеча,
Льды утекут, пересохнут реки — не будет ни мха, ни оленей.
Знать этого мху не положено, да и нечем.
А вымрут все независимо от статуса:
Пальмы, слоны, одуванчики, даже люди!
Останутся только верблюжья колючка и кактусы.
Может, и их не будет
