В наготе сладких снов я говорил себе, не пиши, не стоит, – получится опять нечто мрачновато-страшное. Ты ищешь тепла, ласково мурлыкая, как котенок; заигрываешь, вырывая тепло кусками мёртвой плоти из моего сердца, а я молча пытаюсь закрыться и убежать, в немом отчаянии рисуя холодную мину на своей физиономии, став на мгновение ледяной сосулькой…

Через непродолжительное время болванчиком растворяюсь в твоем нежном взгляде, касаниях и поцелуях, и опять ныряю в бесконечный путь, испытывая боль и молчаливо крича в наглухо заколоченной сетевой берлоге. А что в эфире, после того как сосулька сопела/нарочито кривлялась, пытаясь из себя что-то выдавить, как пасту из тюбика, и фыркала в микрофон? Всё остается прежним, День сурка, детка. Шучу…

Как легко увидеть твою фальшь, а может и искреннюю ревность, которой грош цена, всё это не более чем редкие слова, всё, что говоришь, впивается колючими иглами жадно и терпко в самое нутро моего сердца. Я замираю в тиши сетевого безмолвия и жду, всё время жду и желаю быть до мурашек раненым твоим дружеским вниманием. Как легко держать на привязи шута, лишь изредка бросая кости и объедки с барского стола?! Я не слышу, но знаю и не вижу, но чувствую, как богат яствами сей праздник, может я сужу по тухло-смрадным объедкам, – пускай, но, если они таковы, то приятны на вкус. Однако, это рисует только мое воображение, вдруг я просто голодный, дрессированный клоун среди таких же страждущих пилигримов, как я?! Мне обидно и неуютно.

Когда тебе становится плохо, когда вдруг обижают короли, что празднуют бал, то сразу возникает необходимость в подушке, которая всегда под рукой, молча сопит в две дырки и безмолвно гремит бубенцами сетевого шута в предвкушении милостыни и снисхождения своей королевы. Я – смиренно доброе существо для твоего утешения после сладких утех, ведь и от них королеве нужен отдых.