Говорят, переезд сродни пожару: так же выжигает прошлую привычную жизнь. А обживаться на новом месте бывает ох как непросто.

 

Мы переехали из деревни в райцентр — мужа в срочном порядке перевели по службе. У него новый коллектив, у сына — новая (огромная по сравнению с деревенской!) школа. В общем, у моих мужчин свои проблемы, свои важные дела.

А я-то… что я? Дома, у меня отпуск. Бессрочный. Старые друзья-подруги далеко, поделиться тревогами, совета спросить не у кого, родителей лишний раз дёргать не хочется — пусть думают, что у нас всё в порядке. Хватит и того, что мама знала: мне не по душе был этот вынужденный переезд, хоть и деваться некуда — семья. Приходится и приглядываться, и обживаться.

 

Улочка, где мы поселились, оказалась тихой и уютной. И соседи — как соседи. Постепенно познакомилась со всеми.

В доме напротив проживала немолодая бездетная пара, неразлучные, но совершенно разные: она доброжелательная хохотушка, он мрачный сердитый ворчун. Но жили душа в душу, и как это у них получалось, для меня оставалось секретом.

Соседи слева — милые и разговорчивые старички, весёлые, хлебосольные, но тоже бездетные. Жили в достатке, но радость жизни звали «половинчатой» — как же, ни детей, ни внуков…

А соседкой справа оказалась одинокая замкнутая старушка. Я никогда не видела, чтобы к ней приходил кто-нибудь, да и она редко выходила за калитку. Видимо, не было у неё ни родни, ни подруг, к которым можно было бы выбраться на старушечьи посиделки. Но каждое утро она выходила в свой маленький ухоженный дворик такая опрятная, подтянутая, а главное — не в платочке, как принято в глубинке, а с уложенными в гладкую причёску светлыми с сединой волосами и с подкрашенными губами. Я исподтишка посматривала и удивлялась: откуда у этой женщины такая «недеревенская» грация в походке, в повороте головы, в движениях рук? Позже узнала от соседей, что когда-то она приехала в эти края из большого города, вышла замуж по большой же любви, интеллигентка с университетским образованием — за грубоватого работягу-тракториста. Потом несколько раз порывалась уехать обратно, только так и осталась, а почему – да кто его знает… Соседи явно что-то недоговаривали, а я и не приставала, не спрашивала. Вот прозвище её уличное заинтересовало: за глаза называли её Раненой Горлинкой. Или просто — Горлинкой.

 

И вот, как ни странно, я подружилась с необщительной, замкнутой Горлинкой. Однажды она в поисках потерявшегося котёнка зашла к нам во двор. Перекинулись несколькими ничего не значащими словами. Неожиданно разговорились. На приглашение остаться на чай, к моему приятному удивлению, она согласилась. Котёнок, конечно, нашёлся, а мы стали общаться. Я узнала имя соседки — странно, но она называла себя по-разному: то Валентина, то Светлана. Светлана мне понравилось больше. Света — свет… Он был мне просто необходим на новом месте!

 

У нас завязалась дружба. Светлана Ивановна угощала нас вкусными грушами из своего сада, я в ответ — поздними помидорами с наших грядок. Но вкуснее и помидоров, и груш стали беседы с тётей Светой. Не только мой сынишка с открытым ртом слушал её неторопливые рассказы, я сама часто ловила себя на мысли: какая же она чудесная рассказчица! А она так интересно говорила о своём родном городе, столько знала занимательных историй! Только иногда во время рассказа я замечала слезинку в её глазах и тактично отворачивалась: ну что поделать, пожилой человек, а тут воспоминания юности…

Я никогда не спрашивала тётю Свету о личном. Как-то неудобно было. Да и, как говорится, захочет человек — сам расскажет. Может быть, личное для неё больная тема.

— Светлана Ивановна, а почему у Вас два имени? — всё-таки однажды не удержалась я от вопроса.

— А вот так получилось: одно наречённое, второе в сельсовете вписанное в метрику.

— Как же так произошло?

— Детка, это же в военное время было... Папа на войну уходил, а мама меня под сердцем носила. Очень хотел он увидеть родившееся дитя. Имя уже придумал — Валентина. Родилась я в декабре. А тут как раз папина часть недалеко стояла. Передали ему весточку. Со слов мамы, пришёл он на третьи сутки домой, руки обмороженные, кашель тяжёлый. Меня увидел, поцеловал, перекрестил, сказал: «Валентину, Валечку нашу береги! Кровиночку ненаглядную…» — и пошёл назад, в часть.

 

Старушка погрузилась в воспоминания…

Через какое-то время дошло до мамы печальное известие: боец Сердюков Иван Михайлович умер от воспаления лёгких в полевом госпитале. Месяц не могла подняться женщина от горя. Металась в бреду, зовя домой своего Ивана. Но смерть глуха и безжалостна к живым.

Сестра мужа помогала золовке по хозяйству и пыталась поставить молодую вдову на ноги. А однажды взяла слабо пищащий свёрток и понесла за десять вёрст в сельсовет регистрировать девочку.

 

Закончилась война. Пришёл срок маленькой Вале идти в школу. Когда учитель на первом уроке назвал её Светланой, девочка не откликнулась, думала, он просто оговорился. Но потом выяснилось, что в сельсовете её записали этим именем. Итак, после семи лет бытности Валей, как назвал её отец, девочка стала неожиданно «другим» человеком, с чужим именем — Светлана. Но наречённое имя так и не смогла забыть, да и не хотела. И мама дома звала Валечкой… Крупица тёплой памяти об отце осталась с ними навсегда.

***

— Детка, сможешь меня свозить завтра на кладбище? — Светлана Ивановна смотрела на меня просяще, — я там так давно не была. Ждут они. А я никак не соберусь…

Под впечатлением от услышанного, я молча кивнула, обещая выполнить просьбу — благо, машина была на ходу, а водила я давно и неплохо, но в подсознании возник опрос: «Кто? Кто такие — они?..»

— Вот и хорошо. Спасибо тебе. Пойду. Помолюсь…

 

Вот так...Каждый человек сам по себе — история. Каково же продолжение этой?

 

Утром Светлана Ивановна ожидала меня возле нашей калитки — в тёмном платье, в тёплой шали на худеньких прямых плечах и с большим букетом белых мохнатых хризантем — я уже знала, её любимых, буйно цветущих у неё в ухоженном палисаднике. Примостившись на переднее сидение моего жигулёнка, уткнулась лицом в пушистые, остро пахнущие свежей горечью головки цветов и тихо произнесла: «И хорошо… Хорошо… Всем хватит…»

 

На кладбище было тихо, покойно и пусто, только ветер легко покачивал поскрипывающие верхушки полуоблетевших деревьев да попискивали в рыжей траве между могилками какие-то пичуги. Я медленно шла за своей спутницей по еле заметной тропинке, не решаясь нарушить молчание ни вопросом, ни просто каким-то замечанием. Неожиданно Светлана Ивановна свернула в сторону от тропинки и присела на низенькую скамеечку, вросшую в землю рядом с тремя холмиками, заросшими жухлой травой. Перекрестилась неловко и ласково произнесла, глядя на выцветшие от времени таблички на незамысловатых крестах: «Вот я и пришла… мои дорогие…» Я тоже опустилась на скамейку рядом со старушкой и посмотрела на таблички — на имена и даты… Девочка. Новорождённая. День рождения и день смерти — один и тот же. Танечка… Умерла при родах? По фото и имени на второй табличке поняла: сын, Саша. Более того, один из двойняшек, только жизнь его на тридцать лет дольше, чем у сестрички. Сын и дочка похоронены по обе стороны от могилы отца.

Светлана Ивановна тяжело поднялась, аккуратно разложила цветы поровну на три могилы, поправила букеты. Снова присела рядом со мной, достала из-под шали маленький узелок с конфетами.

— Вот, детка, помяни моих дорогих.

— Вы никогда о них не рассказывали.

— А что ворошить прошлое. Их-то не поднимешь, а мне в больницу не хочется больше. Еле вышла оттуда. Дочка умерла при родах. УЗИ тогда не было, а врачи просмотрели второго ребёнка. Когда спохватились, уже поздно было, затомили Танечку.

Отец детей сгинул в тюрьме.

— А Саша? Что с ним случилось? — осмелилась спросить я.

— Убили его. — Светлана Ивановна поёжилась на осеннем ветру, и лицо её странно застыло. Но я уже не смогла остановиться и зачем-то спросила:

— Кто?

Женщина устремила ненавидящий взгляд на среднюю табличку:

— Отец. Родной отец. Мой муж. Любимый муж. Геннадий. Будь он проклят. Будь. Он. Проклят…

— Отец?.. — Мой голос прервался от удивления и ужаса.

— Да. Ножом. В сердце. По глупости, по куражу дурацкому. И мне… в сердце…

 

Она сползла со скамеечки, рухнула на колени, уткнулась головой в деревянную доску и протяжно, как-то по-звериному страшно, горько и жалобно завыла. А в полупрозрачной кроне дерева, склонившегося над могилами, захлопали крылья. Это горлинка, чистившая пёрышки в тиши под неярким осенним солнцем, от испуга слетела с ветки и ринулась в небо.

 

…Не понять ей, светлой, безгрешной и крылатой, чёрного людского горя.