I

 

Их ялик покачивался на волнах. Она вдыхала запах моря, играя прядью волос; улыбалась, закрыв глаза. Он терпеливо грёб против ветра, стараясь держаться недалеко от берега.

 

Тень от её зонтика падала то на зеленоватую воду, то ложилась ему на колени, от чего мужчине хотелось грести сильней, удивить спутницу, чуть испугать... И в то же время он не смел тревожить её негу, её молчаливый покой.

Солнце обжигало лицо, блестя на волнах, слегка кружило мужчине голову. Морская прогулка в полном молчании его скорее устраивала. Разговаривать с женщиной, будучи с ней наедине… Он часто не находил слов, а женщины их никогда не подсказывали. Эта барышня показалась ему исключением. Но сейчас он был рад молчанию, безмолвному путешествию, этой нелепой погоне, где он, налегая на вёсла, напрасно преследует спутницу, отрешенно сидящую на носу лодки. Как молчаливую, неуловимую тень…

Для неё главным мужчиной сейчас было море: его запахи, его нежные ладони, качающие её, будто на качелях в просторном весеннем саду… Раньше она не думала, что море, синее море, такое зелёное, и теперь оно напоминало ей размытые картинки минувшего: зелёное пятно сада, фигура в белом платье, качающая ребёнка на качелях. Вниз, вверх; вниз, вверх…

 

Он знал, что когда они выйдут на маленький тайный пляж, она разденется раньше его. Он будет затаскивать лодку на песок, выгружать припасы для пикника, а женщина, разомлевшая, полусонная, сбросит с себя всё лишние, только бы скорее отдаться ласковому морю. Она войдёт в него, как луна: томно, неглубоко, слегка игриво. Луч сверкнёт на мокрой белой коже, ручьём стечёт, засеребрится каплями. И она, женщина, как луна, нырнёт, дотянется до морского дна, и вынырнет вновь, сияя...

 

II

 

Её лицо было похоже на залитый лунным светом зимний лес. Я смотрел в остывшие глаза Лунолики, и шептал: неправда, неправда...

Усталость качала меня, как прибрежная волна качает щепку, не в силах вынести на сушу.

 

Всё минувшие с последним вздохом Лунолики стало ложью, но я не мог молиться, потому что знал - Бог оставил нас. Бог освободил мужа от шторма жениной болезни и вынес в тихую заводь, где всё настоящее - новая горькая правда. А старая правда с последним вздохом покинула мою Лунолику, и прошла меж её губ, всегда тусклых, бесцветных, сейчас казавшихся вылитыми из олова.

 

"Неправда - шептал я самому себе, серому и бесцветному, - она жива". Но сердце подсказывало мне, что это ложь.

 

"Ложь,- думал я,- всё на свете. И любовь, и молитва - всё ложь. И вера, видимо, та же ложь, что и любовь, потому что целое - неделимо, а вера и любовь учат нас жертве и разлуке".

 

И мне вдруг стало легко и хорошо, словно с меня спала усталость бессонной ночи, - я понял, что теперь свободен от всего, и, всё ещё глядя на жену, чьи щеки и лоб, недавно румяные, теперь походили оттенком на серый прибрежный песок, какой он приобретает в полнолуние ясной летней ночью, прошептал – ты правда умерла. Прощай!