Длинная ломаная линия, вытянутая на белой больничной кровати, острым треугольником – нос, руки-скобочки поверх одеяла. Узкие ступни в серых носочках, не спасающих от мерзлявости.

За окном еще солнечный, на полпути к зиме, желто-зеленый октябрь, внутри, в аскетической палате, – прооперированная грудная клетка и подозрение на худшее. Между бледно-бесцветными стенами четыре больничные койки, две пустуют, на второй занятой – эпизодический персонаж подростковой комплекции и такой же сообразительности. Бледное, туберкулезное одиночество.

В голубых одноразовых халатах и таких же подсиненных бахилах, мы приходим через день, по очереди, очеловечивать больничную тоску и скрашивать ожидание гистологии. Когда первые послеоперационные ужасы слегка блекнут, синенький спортивный костюмчик на тоненьком птичьем тельце осторожно ходит рядом со мной по коридору. Бежевые стены провожают нас к окну и обратно.

Русо-рыжеватый короткий ежик волос несколько дней немыт и хорохорится из последних сил. У подоконника с видом на золотистый церковный купол делаем передышку. Белый пластик, как чистый лист: так и хочется припорошить какой-нибудь историей.

Они будут сыпаться, эти истории, хаотично и невпопад, как спелые яблоки от ветра. Мы будем их подбирать, обнюхивать и надкусывать, только некоторые догрызать до окончательной кочерыжки. Желтые всплески смысла посреди зеленой больничной тоски.

«Гистопатологическое исследование», как красный восклицательный знак, подтвердит то, что мы и так интуитивно знали: пронесло. Самое страшное не подтвердилось. Длинная ломаная линия долежит в казенной койке еще неделю и, исхудавшая больше прежнего, засобирается домой.

Стильное серое пальто с воротничком-стоечкой, легкомысленный шарфик, наконец-то уложенный ежик и сакцентированные розовой помадой губы – под нашим эскортом она закроет белую пластиковую дверь института пульмонологии с одним желанием – больше никогда. Мы с облегчением выбросим в урну голубые комья халатов, бахилы и маски.

Через час почти невесомая, в бескровных тонах, больничная выпускница сядет в желтую междугороднюю маршрутку. Позже, докладывая, как доехала и что дома, смеясь сквозь слезы, пожалуется на кота с собакой – серую мордастую мурлыку и розового карликового пуделя – которые, едва дождавшись, когда она начнет укладываться в постель, кинутся любить, целоваться и обниматься с тем звериным остервенением, которое отзовется диким приступом боли в прооперированных ребрах. Боли и слез – той ночью рядом с ней никого не больше не будет.

Серость уйдет из голоса не скоро. Через несколько месяцев забрезжат желтые огоньки настроения, образ на том берегу мобильной связи начнет наливаться розовыми, лиловыми, кремовыми оттенками. А ровно через год можно будет подставлять ладони – из трубки выплеснется полноцветная река живых эмоций. И главная из них – благодарность. Солнечно-оранжевая, радостная, как налитый апельсин, она забрызгает мою пасмурную октябрьскую тоску яркими пятнами человеческого тепла.

Так бывает… Те, кого жизнь чаще других окунает в черное, только еще отчаяннее добывают из себя белое. Словно прорубаясь через черную душевную шахту наверх. Туда, где свет. На зов белого – из которого рождается полный спектр. Настоящая полнота.