Жара летнего дня неспешно сменилась прохладой надвигающегося вечера. Солнечные лучи, залив напоследок янтарной краской обшарпанную крышу хрущёвки, через минуту утонули в раскрывшейся домне заката. Сумерки принесли покой и тишину в уставший от дневного зноя старый двор.

 

Пейзаж казался почти гармоничным, если бы не стоящий возле засыхающего дуба ярко-красный фиат последней модели. Он агрессивно выделялся на фоне облупившихся скамеек, покосившейся ржавой ограды и потрескавшегося тут и там асфальта.

 

Вечерняя тишина нарушилась хлопаньем автомобильной дверцы, а затем медленными шагами, которые отдавались стуком набоек по асфальту.

 

Невольно задремавшие под ласками закатных лучей на древней лавочке дед с бабкой встрепенулись, а двор наполнился скрежетом старческих голосов.

 

Хлопнула дверь.

 

***

 

 

Владелица фиата нервно переминалась с ноги на ногу, будто дорога от авто до подъезда заняла много километров, а потом всё же, поглубже вдохнув, поднялась на четыре пролёта. Руки, объятые мелкой дрожью, отворили дверь.

 

В комнате пахло пылью, гладиолусами и застывающим воском. На столе стояли старинные часы, стрелки которых застыли в немом упрёке. Точно так же, как и тело, которое неподвижно лежало на кровати, что находилась рядом со столом.

 

Замершее пространство разорвал надтреснутый голос:

 

— Прости! Я так спешила жить, что опоздала…

 

— Нет! Ты вовремя, — перебил баритон, искаженный старческими визгливыми нотками, — надо отнести ходики к часовщику...