Слезы
А дождь все-таки был. Теплый, майский, обильный и крупный. Еще ночью он спустился на иссохшуюся землю, изголодавшуюся по живительной влаге. Он был как слезы, долго скрываемые в душе, и однажды накрывшие глаза. Дождь тихо приветствовали ландыши в лесных зарослях, еще не успев распуститься, но ожидая этот светлый и радостный день. Солнце медленно и уверенно поднималось из-за туч, кровавым светом озаряя Днепр…
Наивно стрекотали птицы. Им с самого утра не терпелось дождаться восхода солнца. И теперь, когда оно взошло, освещая из-за Дарницы малиновой дымкой правый берег Днепра и отражаясь в титановом монументе Родины-матери, на фоне утренней мглы вырисовался силуэт пожилого мужчины. Ветерана войны. Он, прикрывая рукой колодочки на груди староватого, но старательно отглаженного кителя, грустно смотрел на силуэт Родины-матери, повернутой мечом на восток, и в красном отблеске днепровских вод видел тот день, когда он брал Киев. Когда уже не пели птицы, а журавлиные ключи улетели на юг, а им вслед из его души печально вырвался крик: «Журавушки… Журавушки!»… Когда уже не было зелени, а золотая листва уже опала и поникла… Когда вода от крови в Днепре была красная. Когда полегли сотни, тысячи его боевых товарищей. Когда его самого поразили две немецкие пули, но худенькие ручки тащили его на себе, вывозили из бойни, не давали умереть, били по щекам с криком: «Миленький, не умирай! Не умирай…»
Эти маленькие ручки принесли ему тогда на передовую… конфеты! Пока еще эта кровавая бойня не началась. Да, настоящие, шоколадные конфеты! Он уже сказал было своим товарищам, Ивану и Толяну, что у него вроде как свадьба, а угостить нечем… «Обижаешь свою молодую хозяйку!»-услышал он ее слова, а затем – запах конфет! «Только бумажки – все сюда, хорошо?»-настойчиво произнесла она, развернув бумажку и собирая у всех фантики.
«Вы не обижайтесь на нее, она у меня учительница, природу любит…»-замялся он перед своими товарищами. «Мне за окурки тоже достается» - улыбнулся он снова, глядя то на них, то на нее...
«Мы же не фашисты, чтобы все загадить, верно?» - сказала она.
Толян жадно чавкал.
- Скажи-ка нам, учительница, чего нас не кормят? – решил пошутить он. – Чтобы наши кишки в марш перед боем играли?
- Нет, чтобы мы и без боя в ящик сыграли, - мрачно произнес Иван. Он и до войны не любил шуток, а после концлагеря – и подавно.
- Доешь конфету – скажу, если очень хочешь знать, - ответила она Толяну.
Толян ускорил темп, жадно съев конфету и после этого так же жадно уставившись на нее. Она ответила:
- Если рана – в живот, то легче будет…
После этих слов все замерли. И ждали… Молча ждали того ужаса, который уже давно ждал их. Днепр… вода… кровь… слезы.. смерть…
Он очнулся в комнате с черным потолком. Нет, не с черным, но ему, потолку, все-таки не мешало бы стать белым.
«Где я? На плен не похоже… Пахнет хлоркой. Больница?»- он захотел пошевелиться, но боль сковала его. Пытался повернуть голову и почувствовал, что он не бритый… Да, видимо давно он уже здесь! Иначе бы побрился – терпеть не мог «заросли»…
Он почувствовал чье-то легкое прикосновение, волной овевающее его лоб и гладящее по волосам. Ее губы нежно коснулись его щеки. Он хотел улыбнуться, но судорога сковала челюсть – только кривая гримаса пробежала по его лицу.
- Это ты? – с трудом произнес он.
- Я, - получил он краткий ответ.
- Что со мной? Почему я не… - он не смог договорить.
- Врачи сказали, что у тебя есть шанс , - произнес все тот же голос.
- А у меня есть шанс встать? – решил он уточнить свои шансы.
- Есть, - так же ровно ответил ее голос.
- Почему я не.. могу шевелиться? Шанса пошевелиться у меня нет? – прошептал он и покрылся холодным потом.
Худенькая ручка отерла его пот и откинула волосы. Как же он зарос! Сколько же дней он здесь?
- Я давно здесь? – спросил он.
- Давно…
- Кошмар! Что за жизнь? Зачем я тебе?
В ответ – молчание.
- Ты слышишь меня?
Она взяла его руку в свою и потерла ему пальцы. Они тоже занемели и еле-еле отходили.
- Ты спрашиваешь, как «особист», - она перешла на шепот.
- Они допрашивали тебя?
- Спросил один: «Зачем тебе рядовой солдат штрафного батальона?»
- И что ты ему ответила?
- Плох тот генерал, который не считает себя солдатом!
Он только тогда увидел ее четко. Маленькую. Худенькую. Бледную. На глаза опускались светлые пряди волос. И в этих глазах светила надежда! Она с надеждой смотрела на него, раненого, беспомощного, истощенного и видела в нем что-то свое… Одно ей известное…
- Ты так смотришь… - это все, что он смог ей сказать.
- Как?
- Изнутри…. Ты видишь меня изнутри?
- Ты знаешь…
- Зачем я тебе нужен?
- Ты хочешь точный ответ?
- Да!
- Мне дорога каждая твоя клеточка... Я не расстанусь с тобой никогда! Ты слышишь - никогда! - она снова отерла ему пот со лба. Он попытался поднять голову и поцеловать ее губы, но боль пронзила его так, что он не смог сдержать стон. Перед глазами снова забегали мурашки, которые превращались в ярко-зеленых светлячков…
Она молча нагнулась к нему. Боль утихла. Или это она утолила его боль? Как знать… Их губы слились воедино.
Вдруг ему стало стыдно.
- Я не брился, - прошептал он.
- А я не накрасилась, - ответила она.
Ему стало смешно. Смех распирал сильнее боли!
- Зачем ты меня смешишь? Мне же больно смеяться, - слезы снова накатились, эти предательские непрошенные слезы боли! Он перестал ее видеть – но слышал хорошо. Она все так же утирала его пот и говорила:
- Знаешь, я недавно прочитала об одном летчике… Он остался без ног на войне, но научился ходить без костылей и даже танцевать! А у тебя же ноги есть – тебе осталось на них встать… Не сразу, а постепенно! Ведь этот летчик не сразу встал, и не сразу танцевать на протезах научился…
Он почувствовал запах конфет. Тех, что на передовой были. И тут его осенил страшный голод – он понял, что давно не ел.
- Конфеты? – спросил он ее.
- А, ты уже хорошо видишь?
- Нет, я просто проголодался и слышу их по запаху…
Как нельзя кстати вошла нянька с плошкой супа и какой-то кашей, которую он проглотил, превозмогая боль. Каждый раз, когда он двигал челюстью, боль пронзала его, но голод пронзал еще сильнее, и он теперь стремился одержать над ним победу!
- Ты заслужил конфету! А вернее, это заслуга твоего аппетита… -произнесла она.
Схватив маленький пахучий комочек, он проглотил его сразу, зажав в руке бумажку. И вдруг обмер.
- Что это? – глухим шепотом спросил он. Улыбка исчезла – и у него, и у нее.
– Что это? Немецкие конфеты? – снова глухо прошептал он. – Ты на передовую их тоже носила?
Она старалась сдержаться. Взяла его руку в свою. Как в этот миг темный шуршащий фантик мешал им ощутить тепло их рук!
- Немецкие конфеты? – его шепот становился все более грозным.
- Русские не продаются, - спокойно ответила она. – Русские – НЕ ПРОДАЮТСЯ! – повторила уже более четко. Их глаза встретились. Какие же они родные!
- А на передовую? Ты тоже их носила? Зачем ты… рискуешь? – прошептал он.
- Я же сказала тогда всем: собрать бумажки! Это только ты и только после ранения стал их проверять, а в наш день свадьбы ты не думал о немецких бумажках… Дай-ка ее сюда, в самом деле!
Нет, он не боролся за бумажку – он использовал этот повод , чтобы снова поцеловаться... Теперь уже не больно было поднять голову – или он не почувствовал боли…
Да, он не стал инвалидом. Он работал – учителем строевой подготовки в еврейской гимназии на Подоле. «Какой же Вы инвалид – Вы же еще работаете!» - резонно заметили ему врачи на комиссии спустя много лет, когда пришлось проходить очередное подтверждение. Он-то – ладно, у него руки-ноги на месте, а вот его другу, у которого рука осталась неподвижной на всю жизнь, сказали: «На инвалидность не рассчитывайте – даже если бы у Вас и не было руки совсем, максимум – это третья группа!» Вот так-то! Работать всем пришлось!
Да, он встал с кровати не сразу – он потихоньку привыкал к костылям, пока врачи еще долго думали, вынимать его пули, застрявшие возле позвоночника, или не вынимать. Через 2 года решили не трогать – никто не давал гарантию, что не заденет нерв, а уж тогда он встать не сможет точно. И прошлось ему с двумя немецкими пулями , тупоносыми, свинцовыми, подружиться – сначала терпеть сцепя зубы причиняемую ими дикую боль, потом договариваться с нею, с этой дикой болью, потом притерпеться, потом примириться, потом – подружиться… С пулями и с костылями. С костылями удалось расстаться, а с пулями – нет…
Он теперь сквозь боль смотрит на все вокруг и пытается узнать тот Киев, в котором он родился и вырос, который защищал и освобождал, который восстанавливал и укреплял. Чем больше живешь – тем меньше узнаешь. Нет больше в Киеве Старой Запещерки. Зверинец тоже раскупили. Его домишко, так заботливо отреставрированный вместе с женой, окружили четытехметровые заборы вновь прибывших соседей (новых русских, что ли? Или это клевета на русских?). Солнца возле дома уже нет – разве ему под силу прорваться сквозь забетонированные 4 метра заборной стены? В концлагере и то больше солнца было! И даже там не было четырехметрового глухого забора, сквозь который небо видно «с овчинку» в буквальном смысле этого слова. С ту овчинку, которая и выделки не стоит! Бедные розы! Еще жена посадила… Они пытаются выжить в этом полумраке, как в концлагере, но долго ли они продержатся?
Он не сидел дома. Ему было грустно смотреть на все это. И на парад Победы не пошел. Он просто остановился у памятника Славы, где когда-то после захвата Киева немцами располагалось немецкое кладбище… Он вспоминал и вспоминал…
Его раздумья прервал мат и визг. Материлась рядом беременная невеста (может, не беременная – просто толстая? Или наряд у нее слишком пушистый?). А причина была – бутылка шампанского не открывалась. Но, наконец, общими усилиями открыли! Вот радость-то! Беременный (то есть, нет, не беременный – просто толстый) жених открыл. Ура! Их пудель, такой же пушистый и заботливо наряженный в накрахмаленный зипунчик, довольно писял рядом у памятника. Лепота! По сравнению с суворовцами, чистящими ботинки на надгробных плитах, этот песик просто очаг культуры! В самом деле, даже если бы хозяева и хотели привить ему правила приличия, то вряд ли он бы понял всю глубину их мысли… Любовь к животным – превыше всего! Тем более, что пудель уже нашел себе спутницу. Собачья свадьба стартует… Ой, нет, не свадьба – гражданский брак! Ведь это же без штампа!
К мату ухо ветерана никак не привыкало. Пройдя немецкий плен, штрафбат, полевой госпиталь, всю жизнь нося в себе 2 немецкие пули, он так и не научился выражаться матом. Ему было сложно понять, как полезет им в горло, этим молодоженам, ими же обматеренное шампанское. И вообще, разве оно виновато, что его почитатели такие неоковырные? Зачем его материть?
Вдруг лицо невесты озарилось радостным светом. «Оскар, Оскар!» - нежно окликнула она пуделя. Жених трепетно взял его на руки. «Оскароносная» пара сфотографировалась. Веселье продолжалось…
- Вы не ответите на несколько вопросов? – услышал ветеран чей-то голос сзади. Обернувшись, увидел девушку с микрофоном.
- Отвечу, если знаю ответы,- горько улыбнулся ветеран.
- Вы не пошли на парад сегодня?
- Нет, как видите, не пошел.
- А почему? Там бутерброды раздают на площади Независимости…
- Нет, спасибо, меня тошнит от одного этого слова!
- Что? От «Независимости»? – глаза девушки невероятно округлились.
- Нет, от «Бутер-Броды», - спокойно ответил ветеран.
- Вы просто не понимаете!- оживилась девушка-журналист.- «Бутер»-это масло, «Брот» - это хлеб!- с видом знатока произнесла она.
- А «Фляйш» - это мясо… Дальше можете не продолжать. Только почему бы не сказать «Хлеб с маслом» или «Хлеб с колбасой»? «Бутер-Брод» у меня с концлагерем ассоциируется – когда ты уже неведомо сколько дней не ел, а у тебя на глазах разворачивают эти самые «Бутер-Броды» и сьедают твои конвоиры, то тошнота на всю жизнь остается ! А с немецким языком у меня все в порядке. Я сам на границе служил, да и женушка моя учительницей немецкого… была,- ветеран отвернулся, чтобы не были видны его глаза. – Вот, цветочки ей несу,- улыбнулся он сквозь слезы, кивнув на торбочку, в которой виднелись заботливо завернутые разноцветные тюльпаны в грунте.
- А, ей на могилу? – догадливо спросила журналистка.
- Сожалею о тех, чьи души стали могилами. Моя жена не была такой. Простите меня… Простите мои старческие слезы…
Журналистка продолжала ошеломленно стоять с микрофоном, а ветеран отвернулся и потихоньку пошел. Только когда его фигура скрылась из виду, журналистка вспомнила, что … Забыла поздравить его с Днем Победы! И она уже не догонит его – он уже ушел слишком далеко… И возвращаться не собирался!
