ТИШИНКОВ ДМИТРИЙ

один раз, совершенно случайно, попал я в настоящий журнал и ....офигел от соседства с такими стихами. вот такое хочется читать на Кубке. * * * Выставка Коровина в костромском музее… Как начислят кровные, съезжу, поглазею. Поглазев, порадуюсь, редкостной удаче у крыльца парадного. Ну а как иначе подавлять щемящие приступы финала? Я ведь настоящего видел очень мало. * * * Бликов июньских пятнышки дождик испортил?! Что я? Всё в нашей жизни рядышком. Лето – оно смешное. Эти разнополосины вмиг размежует Волга. Долго ещё до осени. В смысле – совсем недолго. * * * Отходит лето… Мелкие круги цветов чудных из первой половины отходят тоже. На ногах тугих подсолнечные гнутся исполины. Отходит лето. Аромат не тот и цвет не тот волнующейся густо травы. Упруго давит огород своим уныньем репа и капуста. Уже арбузы в город завезли. Сезон открыл вторую половину. Одновременно радует и злит в щелях заборных спелая малина. И, в благодарность к этим овощам и ягодам за перемену цвета, плывет ладонь по шерстяным вещам, пока не меряным. Пока… Отходит лето. * * * Дороги не было длинней, чем та, что вывела нас к даче. Жена висела на спине, подпрыгивая и дурачась. Порой надломленным ногтём скребла она мою лопатку. и я ловил себя на том, что даже боль бывает сладкой. В июле, третьего числа, вдоль леса кладом миллионным я нес жену. Жена несла живот с недельным эмбрионом. * * * Поэтесса каждый вечер ходит в рыбное кафе. Там она смешные речи произносит подшофе. За бутылочкой сухого ускользает жизни ритм. Ничего о ней плохого там никто не говорит. С гонорара пьет на стольник, мажет слезы рукавом. Вот тогда уж к ней за столик не сажают никого. * * * Не желаю ни гор, ни озёр. Мне бы что-то интимней, поближе. Как на лиственный грязный ковёр ляжет чистый, возможно увижу всё, что есть за пределом его, лишь бы только листва поредела. Но за белым ковром ничего – ни озёр, ни вершин, ни предела… * * * На диване павлином не грустил и не жёг. Написал с Украины мне армейский дружок: «Там, где вместе служили, так же сказка и тишь? Значит точно двужильный… А футбол-то глядишь?». Будто крестик на скорой миром смазал. Елей окропил и осколок: «Ты давай, не болей!». И нема в этой речи неприжившихся слов. И по-русски весь вечер я болел за хохлов. * * * На море – это «за ветра». На суше, может быть, «за ветры». Не суть. Глаза Елизаветы уносят в тихое с утра. Подобным штилем длится день – в библиотеке тишь, да гладь. Я пишу ей в соцсетях: «Надень штормящее под вечер платье». И вот темнеет. Солнца круг коснувшись краешка карниза, исчез. И появилась Лиза, вновь осязаемая вдруг. * * * Где ушла в неизвестность большая вода, где давно округлились изломы камней, я пытался припомнить: зачем и когда прибивало отчаянных женщин ко мне? Разогнался куда-то вселенский болид, отдаляя навечно предстартовый пыл. Только я, как в тисках тектонических плит, в той забытой любви безнадёжно застыл. * * * Между золотом Канады и осенней желтизной не тревожь меня, не надо. Просто где-то будь со мной. От обид отвяжет лето. Куприна перелистал. Где я буду? В зоне где-то пешеходного моста. С переправой этой рядом гармонирует песок. А над ним – всевышним взглядом – неба синего кусок. В телефоне нитью – Градский. Мы же свяжемся, когда ярко-красный лист канадский пожелтеет навсегда… * * * Не ложатся в руку ни меха, ни зонт. Снег лежит по кругу там, где горизонт. За лопату браться рано. До сих пор снег по-панибратски не вошел во двор. Извинялся, выкал, обходя село. А в селе не выпал. Только и всего. * * * Локдаун. Слово-то какое… Прочь из поэзии моей, потомки не дадут покоя – как даун с кодом у дверей один. И никого не встретил? Живёшь, не размыкая век? Откроешь дверь, в лицо не ветер, не дождь, не солнце, больше – снег. Не обозначены начала? Не в курсе, что там впереди? Ты кто? На привязи бычара? Команда сверху не звучала? Оглохни. Выдохни. Иди. * * * Ты нужна, конечно, мне. Так и знай. Как затопленной стране дед Мазай. Как ныряльщику коралл. Свету – тень. Как тому, кто умирал, лишний день. Как на стройке этажу бригадир. Я уже не выхожу. Приходи. Дмитрий Тишинков скончался 25 февраля 2022 года, когда номер с его подборкой готовился к печати. Поэту было 56 лет.