Нечто о незначимом. О Целине
НЕЧТО О НЕЗНАЧИМОМ
Из биографии в стихах
...139.
И всё-таки ожил проект наш скользкий.
И вот в совхоз мы едем “Комсомольский”.
Гремит по рельсам песенный вагон.
И день и ночь гитар нестройный звон.
Ожил, ожил, ожил проект наш скользкий!
140.
Потом летели мы в грузовике.
Всё степь да степь вблизи и вдалеке.
Всё порыжевшие от солнца травы.
Озёра голубые без оправы
Деревьев. Мы летим в грузовике.
141.
И где же, черт возьми, многоэтажки
Совхоза нашего? Трещат рубашки
На злом и терпком солнечном ветру.
И ночью мчимся в кузове. К утру
Должны бы нам предстать многоэтажки.
142.
Но рано наступающий рассвет
Степь озарил, а их всё нет и нет.
Вот наконец какие-то домишки
Увидел первым Вася Кокорышкин.
Домишки. Степь бескрайняя. Рассвет.
143.
У домика дирекции совхоза
Оркестрик туш сыграл разноголосо,
И сам директор, кругленький казах,
Приветствовал нас с огоньком в глазах
У домика дирекции совхоза.
144.
Потом по глади обжитОй земли
К студгородку нас дружно провели –
К огромным равнобедренным палаткам,
Как всё вокруг зеленовато-гладким
На островочке обжитОй земли.
145.
Директор словно солнышко сиял,
Он на столы под крышей указал:
“Сегодня я вас лично угощаю.
У вас сухой закон, я это знаю,
Но будет плов с кумысом”, – он сиял.
146.
Столы из досок от еды ломились.
Мы ели от души. “Скажи на милость, –
Изрёк Рожнёв Роберто, – так пойдёт,
Посёлок не построим и за год”.
Столы из досок от еды ломились.
147.
А Кокорышкин (плова полон рот)
Рожнёву возразил: “На-а-ба-рот!
С таким не-чело-вече-ским пита-ньем
Копец придёт за ме-сяц на-шим зда-ньям.
Я га-ва-рю вам” – (плова полон рот).
148.
Я всё смотрел: а где ж многоэтажки
Мы будем строить? На огромной чашке,
Положенной природой кверху дном,
Они бы тут кричали об одном –
О важности своей, многоэтажки.
149.
Но всё легко директор разъяснил.
Он от столовой нас сопроводил
Через кусты чилижника на стройку
Пустынную. Задав головомойку
Кому-то из своих, он разъяснил,
150.
Что здесь, на пустыре, согласно плана,
Ряды одноэтажек из самана
Должны мы этим летом возвести
И новоявленный совхоз спасти
По сдаче в строй жилья, согласно плана.
151.
Рожнёв, наш бригадир, задал вопрос:
По договору должен был совхоз
Домов саманых сделать планировку...
Директор тут прервал его неловко:
“Поехали. Сейчас решим вопрос”.
152.
Видать, решенье этого вопроса
Шло по-казахски необычно косо.
Роберто наш явился лишь к утру:
“Ребята, – квасу, а не то помру.
Чёрт их дери с решением вопроса...”
153.
“Держи, Роберто! Вот квасок, Рожнёв!”
Взяв банку кваса у говорунов,
Он начал пить и рыкнул, опорожнив:
“Я ж говорил вам – не Рожнёв а Рожнев!”
И точно ведь – стал Рожнев, не Рожнёв.
154.
Такого делового бригадира,
Пожалуй, не было с начала мира,
Работой нашей он не жил – горел,
А иногда как будто бы зверел,
Не Роберт – лев в обличье бригадира!
155.
Лишь утро свой казало нам язык,
Как в наши сны врывался грозный рык:
“Подъём, братишки! Я вам рад безмерно”.
А мы ругались: “Чёрт твой брат, наверно” –
Лишь утро свой казало нам язык.
156.
Едва мы проникали в рай столовки,
Уже привычный рык железной ковки
Гремел, как грозовой небесный свод:
“Быстрей, братишки! Нас фундамент ждёт” –
Едва мы проникали в рай столовки.
157.
И вновь замесы глинистой земли
Цепочкой бесконечной шли и шли.
И вёдра с нескончаемым замесом.
И каждое, наверно, с тонну весом.
И вновь замесы глинистой земли.
158.
А солнце жгло огнём своим безбожно.
И молча я вопил: “Да как же можно
Работать в пекле!” Ну, а солнце жгло.
Но вот оно-то мне и помогло,
Хотя и жгло огнём своим безбожно!
159.
Дней через пять я, в общем-то, сгорел.
До этого, однако, наторел –
Месить замесы, вёдрами таскать их,
В фундаменты хибарок выливать их,
В каменоломне грохать, – но сгорел.
160.
Наш врач отрядный, Васильков Валера,
Сказал мне: “Забери тебя холера!
Да ты сгорел! А ну-ка в лазарет!”
И на ухо: “Ведь ты у нас поэт.
Пиши отрядный марш”, – сказал Валера.
161.
(Чуть поясню: в Свердловске у него,
Мы собирались; более того –
Частенько там бывал поэт Дагуров;
Он богом был у нас, у балагуров;
Мой звонкий слог чуть-чуть и от него).
162.
Спина и плечи, будь здоров, болели,
Но чуть не до утра мы с ним сидели,
Глушили спирт рюмашками, стихи
Читали, позабыв про все грехи.
(Спина и плечи, будь здоров, болели).
163.
“Мне на работу, а тебе в кровать, –
Сказал Валера. – До упора спать.
Потом спроси у медсестры бумаги.
Для вдохновенья там еще полфляги.
Пиши – в кровать, пиши – опять в кровать.
164.
Ну ладно, забери тебя холера!
Пойду побреюсь”. – И ушел Валера.
А я нашел бумаги, сел за стол,
И начатый хорей меня увёл
К Морфею. Забери меня холера...
...170.
Уж песню весь студенческий отряд
Пел у костров. Я был, конечно, рад.
Но телеграмма из военкомата –
Меня сразила, хлеще автомата.
Прощай, бригада. И прощай, отряд.
171.
Валерий Васильков, в обход закона,
Стоявшего за трезвость неуклонно,
Куда-то съездил и привёз вина.
И мой отъезд отметили сполна
Мы в вечер памятный, в обход закона.
172.
“Служи, родной!” – кричала мне братва.
На проходящий поезд мы едва
Не опоздали. Снова пировали
Уже в степи. Но поезд мой застали.
“Служи, родной!” – кричала мне братва.
...203.
Привет тебе, студенческая келья!
Обитель наших споров и веселья,
И круглосуточных трудов, когда
Нагрянет жуткой сессии страда.
Привет тебе, студенческая келья!
204.
Тебя я своевольно заселил
Людьми, с кем я учился и дружил
На разных курсах – до армейской службы
И после. И дивиться тут не нужно,
Что я их вместе взял и заселил.
205.
В моей негромкой жизни пролетевшей
Они – поток бурливый, дерзкий, вешний;
Я с ними сам бурливо, дерзко жил;
И эти строчки в память их сложил,
А так же нашей жизни пролетевшей.
206.
Тут Шмаков на кровати в уголке,
С привычной сигаретою в руке,
Лежал, о смысле жизни балагуря.
Скучал Луцай, в раздумьях брови хмуря,
Но в противоположном уголке.
207.
Косинский за столом сидел, читая
Книжонку фэнтези, не обращая
Внимания на общий разговор.
Страсть к мистике в нём с некоторых пор,
И вот сидит он, фэнтези читая.
208.
А как блестящей мыслью наповал
Легко своих соперников сражал
Наш гость всегдашний Борисихин Юра.
И те сидели за бутылкой хмуро,
Нежданно срезанные наповал.
209.
А как Поташин, тоже гость желанный,
Своей писательскою кашей манной
Кормил наш журналистский жадный дух.
Уже в больших журналах, трёх иль двух,
Он напечатался, наш гость желанный.
210.
Мы вместе с ним в сибирском городке
Когда-то жили в дальнем далеке.
Нас тамошняя сблизила газета.
Он первым поступил в УрГУ. А это
Приветствовалось в нашем городке.
211.
И вот я снова в славной той общаге,
Которая о каждом нашем шаге,
О каждом слове помнила. Она
На веки нам останется верна.
И вот я снова в нашенской общаге.
212.
“Старик! – Чередниченко за столом,
С неброскою закуской и вином,
Кричит: – Заради нашей славной были
Мы твой целинный гонорар пропили.
Прости. Но здесь, за этим, брат, столом.”
213.
“Какой?” - “Да как же, брат, за гимн отрядный.
Он конкурсантом стал. И вот изрядный
Пришёл нам на общагу гонорар.
А имя-то твоё. И чуть удар
Рожнёва не хватил – за гимн отрядный.
214.
Мы в деканат – доверенность просить.
Нам разрешили. Дескать, так и быть.
Но половину автору пошлите.
Да выслать не пришлось. Уж извините.
Не так легко доверенность просить...” –
215.
“Да ладно, благородное собранье.
Мне в штабе выдали на пропитанье.
А деньги, сами знаете, назём.
Винишко кончится, еще возьмём.” –
И подтвердило мой порыв собранье.
...268.
А первым нас покинул Краснопёров,
Любитель Зощенко и разговоров.
Его мы провожали до утра
В редакции. “Ну, чао! Мне пора”.
Прощай, мой друг – Володька Краснопёров.
269.
И Мельников нежданно укатил
В штаб округа. Службист он славный был,
Вот и повысили, вот и прибрали.
Походы наши самоволкой стали.
Увы, наш покровитель укатил.
270.
Да и Хозяшев вдруг засобирался.
Мильков сказал: “Тебе, дружок, остался
До дембеля лишь месяц”. В ту же ночь,
Чтоб доброму событию помочь,
Мы выпили. И ты засобирался
271.
На волю вольную, приятель мой!
Уж как же послужили мы с тобой!
Тебе, тебе, салагой-понтонёром,
Стихи принёс я. Строг ты был с разбором.
Но всё же напечатал опус мой.
272.
В ту ночь сказал ты: “Милые горнячки
Приедут в гости к нам. Тебе от спячки
Очухаться бы надобно. Встряхнись.
Ведь вовсе неплохая штука – жизнь.
Шампанское и милые горнячки.”
273.
Идём тропой секретной на вокзал.
Любимейшей тропой, я бы сказал.
Встречаем. Валентина и Людмила.
Кого бы эта пара не сразила!
И, кажется, повеселел вокзал.
274.
Берём с собой шампанского в буфете
(Молниеносно, чтобы не приметил
Патруль). Перебегаем полотно, –
И улочкой, испытанной давно
(С шампанским, ловко купленным в буфете).
275.
А там солдат, откуда ни возьмись.
“Смотри под ноги, мальчик, не споткнись!” –
На взгляд его, который маслом тает,
С усмешкой Валентина отвечает.
Исчез солдат “откуда ни возьмись”.
276.
“Ого!” – подумал я немногословно.
А не хотел бы я взглянуть любовно
И так уверенно отшитым быть.
Такую не грешно и полюбить.
“Ого!” – подумал я немногословно.
277.
Мы странно вдруг переглянулись с ней,
И не переглянулись, а верней,
Так друг на друга пристально взглянули,
Как будто бы друг в дружке утонули,
Так странно мы переглянулись с ней.
278.
Шутя, смеясь, дорожкой до Шанхая
Мы шли. Уже вовсю весна шальная
Черёмух встречных вспенила кусты,
И небо набиралось чистоты
Над нашею дорожкой до Шанхая.
279.
Про пир в Шанхае (светский, не свищу),
С десяток строф я всё же пропущу.
Бокалов звон, остроты, тосты, снова
Бокалов звон. Но более ни слова
Про пир в Шанхае (светский, не свищу).
280.
Он был хорош. Но лучше по аллее
Берёзовой пройдёмся поскорее.
Я всё за Валентиной наблюдал
И комплемент ей, кажется, сказал,
Шагая по берёзовой аллее.
281.
Под модным вихрем огненных волос
Она была изящна. Римский нос
Слегка сощурен был усмешкой колкой.
На стороже быть надо с комсомолкой
Под модным вихрем огненных волос.
282.
Она читать любила Евтушенко,
И Людочка, смешливая шатенка,
Нас попросила где-нибудь присесть,
Чтоб Валентина нам могла прочесть
Любимые стихи из Евтушенко.
283.
В березняке местечко мы нашли,
Костёр из старых веток развели,
У костерка на камешках присели
И Валентине дружно повелели:
“Читай. Мы место лучшее нашли”.
284.
“Я у рудничной чайной,
У косого плетня,
Молодой и отчаянный,
Расседлаю коня.
285.
О железную скобку
Сапоги оботру,
Закажу себе стопку
И достану махру...”
286.
(Позднее к этим строчкам под гитару
Я подобрал мотив довольно старый,
Его азартным боем подновив,
И получился старенький мотив
Вполне приличной песней под гитару).
287.
“Уеду, к Валентине присмотрись”, –
Сказал Хозяшев. Снова наша жизнь
Вошла в свои обыденные рамки.
Текстовки, снимки, репортажи, гранки.
Ну что же, присмотрись так присмотрись!
288.
И только нас покинул друг сердечный
(Как Краснопёров, кажется, навечно),
Послал я Валентине письмецо:
Эх, встретиться бы нам, попить винцо,
Покинул нас недавно друг сердечный.
289.
Так в чем же дело? – получил ответ. –
В любое время в гости ждём, и нет
Причины нам не встретиться, лишь надо
Вам из Челябинска до Коркин-града
Добраться. – Вот такой пришёл ответ.
...463
А летом вновь случилась целина.
Но уж была не прежнею она.
Луцай главой студенческой газеты
Заделался, а мы, как хвост кометы,
За ним в Семипалатинск. Целина!
464.
И как-то так забавно получилось –
Зарплата там двойная нам платилась,
К тому же и двойной был гонорар.
Был у Луцая жить с начальством дар.
Со штабом. Вот и нынче получилось.
465.
Деньжата, что по русской шли статье,
Штабистам отдавал он. С ними те,
Как повара с картошкой, расправлялись.
А по казахской – Васе оставались,
Всё то, что по казахской шло статье.
466.
Конечно, Вася сразу приблатнился.
Но и на нас, понятно, не скупился.
Писать закончив, мы по вечерам
Гурьбою шли к иртышским берегам.
И хоть редактор наш и приблатнился,
467.
Он покупал нам горы шашлыков,
Навалом пива, бренди, коньяков.
Всё это мы несли в огромной сумке.
У Иртыша просиживать мы сутки
Могли под эти горы шашлыков.
468.
Но надо было ночью возвращаться,
Идти по коридору – не шататься,
Чтоб от тебя – ни стук, ни шум, ни звон.
И в штабе царствовал сухой закон,
И надо было тихо возвращаться.
469.
Тут поначалу крепко нам везло.
Быть может, потому, что на село
Мы часто выезжали по заданью
За репортажем, фельетонной бранью.
Вот потому, наверно, и везло.
470.
В отряде, там, понятно, как в отряде,
Материала будущего ради
С ребятами на стройке день и два,
Но лишь дела в совхоз вильнут едва,
(Причина срыва там, а не в отряде), –
471.
Как попадали мы в казахский плен.
Почётно встретив у вокзальных стен,
Совхозные князья везли нас в гости.
Готовы были лопнуть мы от злости,
Но плен казахский – это тяжкий плен.
472.
Куда шахтёрская тут свадьба наша!
Звенела, пенилась застолья чаша.
Французские сияли коньяки,
Свежайшие дымились шашлыки.
Куда шахтёрская тут свадьба наша!
473.
В степях бескрайних задавался пир,
Как Пушкин говорил, на целый мир.
И пиршество шумело, продолжалось,
Пока командировка не кончалась.
На целый мир тут задавался пир.
474.
Но как потом хватало вдохновенья
Писать о том, чегошеньки мгновенья
Не видел и не слышал, – это я
И до сих пор не ведаю, друзья!
Видать, в избытке было вдохновенья.
475.
А между тем, штабисты нас терпели,
Покуда не осталось две недели
До окончанья сроков целины.
И тут без объявления войны
Сказали нам: “Мы долго вас терпели.
476.
Терпенье наше лопнуло. Копец.
Вот вам билеты всем в один конец.
За вычитом штрафных вот вам расчёты”.
“Каких штрафных!” – “Так пили до икоты.
Терпенье наше лопнуло. Конец.
477.
Но в деканат мы сообщать не будем.
Отправим то, что надо. И забудем,
Что вышел неприятный инцедент”.
Мы всё усвоили в один момент.
Они не будут. Ну и мы не будем.
478.
На берегу родного Иртыша
Мы выпили в тот вечер до шиша,
И у Шмачины родилась идея,
Которую я слушал, холодея –
Тянуло августом от Иртыша.
479.
“Давайте-ка с иголочки оденем
Мы жениха. Не пожалеем денег.
Во всё французское. Вот будет лоск.
И ахнут пусть от зависти Свердловск
И Коркино – так жениха оденем!”
480.
Но поначалу ахнули друзья,
Когда из магазина вышел я
Со Шмаком вместе (он был консультантом)
При бабочке и в тройке, то есть франтом,
И в башмаках французских. Ах, друзья!
481.
Конечно, наши деньги улетели
Изрядно. Но ребята так хотели.
И не в деньгах же, мы считали, суть.
Мы в ресторане весь обратный путь
Сидели – тут остатки улетели.
482.
“Не плачь, братва! – смеясь, сказал Луцай.–
Я сумму перевел на хлеб, на чай.
В Сбербанк заскочим, сколько надо снимем.
Водчоночки под буженинку примем.
И по домам”. – Так нам сказал Луцай.
483.
О, мой с жилеткою костюм французский!
Носок парижского ботинка узкий!
О, клетчатая бабочка моя!
Когда приехал я в свои края,
Для многих был, считай, как гость французский.
484.
В ограде каждый на своё крыльцо
Вдруг вышел: иностранное лицо
Какое-то нежданно объявилось,
Наверно, что-то важное случилось,
И каждый вышел на своё крыльцо.
485.
Но тут они меня и раскусили,
И бросились ко мне, заголосили:
Ах, боженька, какой я стал пижон!
И похвалы одни со всех сторон.
Признали, иностранца раскусили.
486.
И только мой нахмурился отец,
Сказал уже в застолье наконец:
”А мой-то был ни чуточки не хуже,
Вот башмаки твои немного уже.
Ну, да уж ладно”, – проворчал отец.
487.
И тут я чемодан свой раскрываю
И всё отцу с лихвою возвращаю –
С армянским золотистым коньяком,
Отец одобрил этот жест кивком.
Я тайны никакой не раскрываю.
488.
Но срок пришёл, и этот свой костюм
Одел он, покидая жизни шум,
И в нём мы по весеннему погосту
Его к могиле, вырытой по росту,
Несли. Прощай, отец, прощай костюм!...
489.
Ты сохранил, отец, костюм свой старый.
А я французский, что почти что даром
Достался мне, – залил, протёр, прожёг.
И нынче и припомнить уж не мог,
Куда он делся, мой костюмец старый.
490.
А как его расхваливал-хвалил
Столетний дед Ращупкин, что дымил
Махоркой на заваленке любимой!
“Постой, постой-ка, человек родимый.
Ка-кой костюм! – расхваливал-хвалил
491.
Его Ращупкин. – Видно, журналистов
Верхушка любит, коли модно, чисто
Даёт им одеваться. Ты, поди,
Кальсонов-то не носишь, мать ити.
Во как сегодня ценят журналистов”.
492.
Хотел я возразить, но подыграл
Соседу: “Кабы, дедушка, ты знал,
Как мы едим из золотых тарелок
Серебрянными вилками. Безделок
Нам не дают.” – Я деду подыграл.
493.
Но дед-сосед хитрее оказался:
“Уж врал ба, милай, да не завирался.
Поди, и туалеты там у вас
Из золота? А чей иконостас
Попользован на это оказался?
494.
Всё золото буржуев и царей,
А после православных всех церквей
В ЦеКу свою безбожную забрали.
И что – разбогатели? Али стали
Дороднее буржуев и царей?
495.
Вон ваш Безбрежный грудь свою завесил
Бронёй из орденов. И ходит, весел.
Вот только как-то странно говорит,
Как будто чёрт на языке сидит
И выход слов портянкою завесил”.
496.
Уж этот дед Ращупкин! Я, смеясь,
Иду к реке. Над ней такая ясь,
Такое невозможное сиянье,
Что мне, французу, это в наказанье,
И одеваю я очки, смеясь.
497.
“Когда опустится рука,
Когда померкнет тайна слова,
Я собираюсь в путь.
Я снова
К себе иду издалека.
498.
О, этот путь себя к себе
Через ошибки и паденья,
Как сквозь ночные наважденья
К огню в возникшей вдруг избе.
499.
И вот я вновь в родном краю,
Как блудный сын, во всём повинный,
Под белой вьюгой тополиной
На берегу реки стою.
500.
И, поднимая над бедой,
Река за всё меня прощает.
И очищает,
очищает
Своей прозрачною водой.
501.
И, как в былые времена,
Я полон свежих сил.
И снова
Таинственно мерцает слово,
Как светлый камешек со дна».
После 1964 года
