Неприметный герой. Ко Дню Победы.
Весной 1978 года я бросил работу.
Первые дни после такого решения чувствуешь себя так, будто из тесной душной комнаты вышел
наконец, на воздух. Ноги не слушаются, а от избытка кислорода кружится голова.
Семь лет я сиднем сидел в длинной, похожей на пенал, комнате закрытого Конструкторского
Бюро и чертил всякую хрень, наполненную штуцерами, фланцами, клапанами, крышками и проч.
Мой кульман, моя чертежная доска утомилась раньше меня- рейсшина отвалилась.
Что и как мы делали и для чего, в силу секретности ,никто толком не знал. Но за работу и за незнание нам хорошо платили и жили мы, как у Христа за пазухой и катались, как сыр в масле, регулярно получая продуктовые заказы с такими продуктами, о которых в рядовых магазинах давно уже и не слышали.
Но бессмысленность работы подобна ржавчине. Она разъедает человека.
«Уйду!- решил я и поднакопив изрядно деньжат, синей пузатой ручкой написал заявление об уходе.
Наш зав.отдела тов. Марсин, невозмутимый маленький кореец, вежливо спросил:
«И куда же Вы?»
Не куда, а откуда, Владлен Иваныч. Штаны протирать надоело. Как говорил поэт:
«Пойду по белым кудрям дня искать убогово жилища…»
«Что ж,- сказал Владлен Иваныч,-идите. Я, честно говоря, знал, что Вы уйдете. Не своим делом занимаетесь, батенька». И подмахнул мою бумажку.
Люська, старая подруга, как я к ней завалился заохала: «Ох!» Но я к ней пришел не вести душевные разговоры, а по делу. У Люськи за городом маленькая дачка и она меня туда приглашала порой.
Дачка была никчемная и пустовала, а мне бы пришлась сейчас в самый раз.
Мне хотелось ото всюду уйти. Осмотреться. Побыть одному и подумать.
«Починишь крышу- тогда дам ключ,- сказала Люська, - крыша течет.
«Ах, Люська, Люська, что нам крыша,- пропел я безо всякого мотива и приобнял ее за плечи.
*
Два дня я сидел на верандочке и посматривал по сторонам. Дружно чирикали птички, зацветали вишни и яблони, зеленела первая трава, белое облачко, меняя очертанья плыло по свежевымытому небу. Я сидел , развалясь, в старом пыльном , бардового цвета кресле и впитывал свои новые владения величиной в четыре полновесные сотки. Хотя, скажу честно, сотки меня интересовали меньше всего. Мои владения простирались куда дальше- во все четыре стороны, да еще и вверх,в в область полета бабочки, летучих облаков и жаркого солнца. А также и вниз- в мир муравьев, червяков и злостных медведок.
Я вполне мог бы родиться муравьем и ползать с похвальным рвением по невидимому земляному маршруту и радоваться встречным жучкам, куколкам, соломинкам, веточкам, листикам и муравьиная жизнь моя была бы наполнена высоким и несомненным смыслом.
В одной из четырех, открытых моему взгляду сторон, нередко видел я чуднУю парочку: маленького мужичка с мятым, как портянка, лицом и маленькую бабусю с физиономией масляной и красной.
Мужичок сидел смирно, покуривая беломор и не порываясь. А бабуся не усиживала на месте: то полола грядки, то поила мужа чаем, то по его повелительному жесту приносила графин с темно-красной настойкой. Она тут же подсаживалась, они хлопали по стаканчику и Марфа( так звали бабусю) убегала в нужном направлении.
Славно мне сиделось. И ничегошеньки не делалось. И ничего не думалось.
Но на третий день небо заволокло, пошел дождь и загнал меня внутрь протекавшего дома.
«Хочешь не хочешь- надо чинить,- подумалось мне и я тут же рванул к своим соседям в надежде не столько познакомиться, сколько одолжить ножовку да молоток. В Люськином хозяйстве интрумента никакого не наблюдалось. Единственное, что удалось найти- на чердаке почерневшие доски, да ржавые гнутые гвозди.
Познакомились. Сосед снабдил меня не только остро наточенной ножовкой и молотком, но и необходимым в моей работе топориком.
Он налил мне стаканчик настойки и ухватив пролетающую мимо Марфу, познакомил нас. Марфа закивала, сладенько заулыбалась, хлопнула свою рюмку и побежала дальше
«Неугомонная,- пояснил Михалыч(так звали соседа),- секунды на месте не усидит.»
С этих пор я стал заглядывать к Михалычу в гости Посидеть. Оказалось, что у нас с ним много общего: молчание ни одного из нас не тяготило. Он покуривал, а я посматривал. Наша молчаливая сиеста обязательно прерывалась приходом любезной хозяйки, которая приносила графинчик вишневой настойки, плавленый сырок и пучок зеленого лука. И тут мы с Михалычем перебрасывались словечком.
«Люська- девка хорошая, говорил Михалыч,- добрая. «Хотя,- подумав добавлял он-бестолковая»
«А ты- живи. Ей то- не надо. А ты живи сколько хошь».
*
Чтобы покрыть крышу, мне нужен был рубероид. Доски худо, бедно я выбрал. Подстрогал, ошкурил, подогнал. И прибил по месту. Намертво. Но сверху надо было положить заплатку рубероида. А рубероида как раз и не было.
Те из вас, дорогие читатели, кто не жил в восьмидесятые годы с трудом могут поверить, что в магазине стройматериалов ни рубероид, ни доски купить было невозможно. Не продавали. Вы спросите почему? А я вам отвечу- черт его знает! Может, боялись, что народ, дай ему волю, так расстроится, что дворцы себе возведет, а про пятилетний план забудет напрочь.
И пошел я в хозяйственный магазин за рубероидом, зная, что рубероида там нет. А пошел я туда исключительно потому, что, как гласит русская пословица : «Под лежачий камень вода не течет».
Продавцом был крепкий краснорожий мужик, безусловно пьющий напитки покрепче вишневой настойки. Разговор о рубероиде он прервал на корню. Но, услышав вежливое обращение, подкрепленное хорошей сигаретой- оттаял.
«А ты откелева будешь? Лопуховых что ли?»
Я подробно объяснил ему ситуацию и упомянул, к слову, славного своего соседа.
«Да,-согласился продавец- мужик он ничего. Только- чудной!»
«Как это чудной?- поинтересовался я.
Продавец присел на лавочку, которая была в магазине невесть зачем и сказал:
«Дай ка еще сигареточку. Да и сам закури. В двух словах не расскажешь.»
И поведал мне Мироныч(теперь он уже мне представился) прелюбопытную историю.
Мой сосед, помятый, невзрачный Михалыч, тот самый Михалыч, который работал сторожем в Сосновском санатории сутки через трое, самый неприметный мужичок из местных, вдруг, в один прямо-таки день стал знаменитостью. Из города в поселковый совет дошли верные слухи, что Михалыч, которого в поселке знала каждая собака, был никакой не замухрышка, а самый настоящий герой. Герой Великой Отечественной Войны. И за подвиг, совершенный в войну его должны были наградить золотой звездой. Должны были наградить, но не наградили. То ли рапорт на него не вовремя подали, то ли бумаги затерялись, а теперь вот неожиданно нашлись. Как бы то ни было, Михалыч был никакой и не Михалыч, а настоящий герой, которым должна гордиться вся наша страна.
Вызвали Михалыча в Горком партии на разговор. Да не к кому-нибудь, а к самому товарищу Говорову- секретарю Горкома партии.
Михалыч и глазом не моргнул. Только сапоги до блеску начистил, да гимнастерку ему Марфа простирнула. И медалей никаких не надел. Хотя говорили ему- надень.
В огромном кабинете САМ ему ручку жмет, в кресло сажает, чаем с лимоном угощает.
«Герой,-говорит,-ты, Михалыч. Мы все тобой гордимся» И снова руку жмет.
Потом чуть в сторону отошел, осмотрел Михалычеву мелкую неказистую фигуру. И сапоги, и гимнастерку приметил.
«Да-говорит,- Иван Михалыч, приодеться бы тебе надо. Негоже тебе, герою, в чем попало ходить.
Михалыч отвечает так, что дескать одежка, как одежка. А другой и нету.
«Это,Михалыч, не беда, что нету. Мы тебе материальную помощь выпишем. Купишь обновку и приходи. Будем тебя, героя награждать золотой медалью.»
«И еще. Сказать тебе надо будет небольшую речь. Тут мои рецензенты прикинули. Посмотри. Может чего и от себя скажешь.»
Михалыч потемнел лицом, но бумажку взял .Читает. И видно, что не по душе ему бумага. И встает он со стула, прямой и, даже и ростом выше и говорит САМОМУ.
«Благодарен за честь товарищ Рассказов. Только ни помощи мне вашей не надо. Ни листочка вашего.»
«Ты что, Михалыч!- секретарь от возмущения даже с кресла вскочил, -ты понимаешь, что говоришь?!»
И Михалыч, росточку маленького, неказистый отвечает строго:
«Я, товарищ Рассказов, понимаю. А Вы, уверен, не понимаете»
И прямо в глаза ему посмотрел. И так посмотрел, что обрезал взглядом.
Председатель плюхнулся в кресло, отер белоснежным платком пот со лба и, не глядя,махнул старику рукой,- Иди.
*
Продавец Мироныч оказался хорошим мужиком.Он помог мне найти кусок рубероида и я так зашил крышу, что даже и в ливень теперь не протекало.
Я по-прежнему захаживал к соседу. Посидеть, помолчать. Но это было уже не прежнее благодушно-спокойное молчание. Я знал Михалычеву тайну и эта тайна не давала мне покоя. Казалось Михалыч догадывался о моих сложных чувствах, поэтому, когда я попросил его рассказать о том, как он воевал, он не стал наводить тень на плетень.
Во время войны он был разведчик. Главное его дело-незаметно перейти через линию фронта и взять языка. Он полз ночью один или с напарником через траншеи, минные поля и проволочные заграждения. Полз в полной темноте. Но иногда их все-таки обнаруживали, начинался обстрел и надо было лежать в совершенной неподвижности и десять минут, и час, а бывало, всю ночь. Он один взял двадцать два языка и принес дивизии неоценимую помощь. Полученные от языков сведения позволили сохранить сотни человеческих жизней.
«А Вам приходилось убивать?- спросил я . Молодости свойственно жестокосердие.
«Убивал, -тяжело ответил Михалыч,- куда было деться. У меня был один приемчик. А без него я бы с немцем не справился.
Но о приемчике он мне не рассказал. И я, к счастью, не стал его расспрашивать.
Несколько дней после нашего разговора не появлялся он на своем привычном месте. По словам Марфы ему нездоровилось.
Через пару дней Михалыч оклемался, пришел в себя. И мы со спокойной совестью опять стали посиживать да посматривать. А я на досуге приохотился к мелкому ремонту. Достал плинтуса(через Мироныча) и закрыл таки щели на кухне и в коридоре. Да пару табуреток подбил. А то Люська приедет, сядет да грохнется невзначай. А как приедет Люська будем с ней на пару к Михалычу в гости ходить.
