СКАЗКА О ПРЕКРАСНОЙ ЦАРЕВНЕ ДА ВОИНЕ-МОНАХЕ БАСУРМАНСКОМ МОНАСТЫРЯ ША-О-ЛИНЬ ДЕРЖАВЫ ЧАЙНОЙ

В некотором царстве, некотором государстве жила-была одна Царевна. Красоты необыкновенной. Сердце именины праздновало, да душа аллилуйя пела при одном взгляде на красоту ее лучезарную. И народ, – в мужеской своей половине, по большей части, – даже, бывало, в ступор впадал, случайным взглядом лик да стати ее окинув. Бабы те-то, в основном, крестились, бывалоча, Царевну завидев, да плевались в сердцах тайком, чтоб под подозрение политическое не подпасть. Зависть бабья – страшное дело, да и грех смертный, опять же.

Одна беда: умом Господь большим не наделил. Ну, а ежели напрямую сказать – почитай, что ровно настолько облагоразумил, чтоб ложку мимо рта не проносила, под себя не ходила, да слюной с губы не капала. Хотя говорила бойко: тут и Министру Просвещения фору дать могла. Но не так, чтобы очень уж складно. Вникнет, бывало, слушатель в речи ее сладостные – голосок-то у Царевны, что ручеёк весенний журчал – да и решится ума. Не только что простых подданных, многих умников, – профессоров да академиков, – таким манером до Желтого Дома довела. И лечили уж ее Царь с Царицей и учили – голов учителям да врачевателям поотсекали и кровушки их пролили несчитано-немеряно, – да только безрезультатно все. Увядать даже понемногу Царевна-то, слышь-ка, начала: не зря ведь в народе говорится, что дурака учить – только портить.

А девка-то в самую пору вошла: замуж хочется так, что аж пищит, сердешная. По первости, правду сказать, и женихов столько перебывало, что хоть метлой поганой разметай. А как свидятся – один в ступор, другой в безумие полное впадает. Так и разбежались женихи-то все, что тараканы по щелям да закоулкам своим закордонным. И полцарства обещанных не хотят при таком раскладе. От отчаяния да безысходности даже за Ивана-дурака Царевну выдавать надумали. Да куда там. Таким дураком Иван сделался, что санитары в смирительной рубашке под белы ручки из палат царских выводили.

А пришла беда – так открывай ворота. Тут новая напасть: шведы да поляки войной одолевать стали. Треть царства уж захватили. От воинства верного, как оказалось, проку мало. Нагуляли телеса рассыпчатые за времена мирные да безмятежные. Только девок портить, да бражничать поналадились. Думали-мудрили Царь с боярами да и порешили, что к Великому Воину, Монаху басурманскому из монастыря Ша-о-Линь Царства Чайного на поклон отправляться нужно. Делегацию во главе с Министром по делам иностранным снарядили, да и отправились в путь, благословясь перед дорожкой дальней. Долго ли коротко, а возвращаются с Монахом тем басурманским.

Засумлевались Царь да бояре спервоначалу, Монаха-то увидев: парень как парень. И не сказать, что богатырь: лысый, что тыква, безмятежный навроде глади озерной да еще улыбчивый, как солнышко майское. Но науку свою ратную, как вскоре выяснилось, знал досконально. И порядок в рати царской навел рукой своей железной так, что про девок, брагу да прочие непотребства и думать не моги. А шведов да поляков этих поганых не только, что с родной земли повышибли, но и зЕмли шведские да польские заметно поущЕрбили, границы царства, тем самым, расширив значительно. И опять, стало быть, в царстве-государстве мир да покой установились.

А Монах басурманский гостем дорогим в палатах царских разместился, чтоб от дел ратных передохнуть да от ранений боевых, тяжких поизлечиться. Вроде и гость-то не в тягость: и не видать его и не слыхать. То на рассвете, на заднем дворе в искусствах своих воинских, на потеху зевакам упражняется; то на прудах царских засядет в позу причудливую, ноги по-хитрому завернув, да эдаким манером и коротает время до заката. А с другой стороны, и отблагодарить-то его нечем: ни до девок красных, ни до вин-разносолов царских, ни до даров драгоценных, ни до охоты на зверей диковинных да невиданных не падок был. С монастырем, – говорит, – расплачивайтесь, как договорились, а мне и не нужно ничего.

И все бы ничего, да соглядатаи подмечать стали, что Царевна за Монахом басурманским чуть не по пятам ходит. Сядет в стороночке да и глядит за него часами не шелохнувшись, ровно зачарованная. А тот улыбнется ей лучезарно, – зубы-то у Басурманина, что жемчуга царские, – глазом блеснет, ладони сомкнутые перед грудью сложит, поклонится (почтение по-басурмански особе крови царской выражая) да и дальше делами своими занимается. Опять же тётки-мамки докладывают: сохнуть Царевна стала – в еде-питье перебирается, спит в один глазок. Словом, и сон и аппетит потеряла, да и глаза, слышь-ка, как есть на мокром месте всë время. Тут и к гадалке не ходи – пО сердцу Царевне Басурманин пришелся, да так пО сердцу, что и смотреть на такую любовь безответную без слез да рыданий горьких никак невозможно. А Басурманину все как с гуся вода, ровно и не замечает ничего.

Долго ли коротко, однако ж, всему свой срок и к тому время подошло, чтоб в обратный путь Монаху отправляться – в Ша-о-Линь, великий монастырь Царства Чайного. Через два дня отъезжать определился, об чём Царя и уведомил почтительнейше, с поклонами да благодарностью сердечной. Царевна как узнала – водой колодезной тетки-мамки отливали. Тут уже и Царь с Царицей призадумались. А что тут поделаешь? Мало, что басурманин, мало что монах, так еще и насильно, как говорится, мил не будешь. Ночь думали-думали, вот на утро и надумали: будь, мол, что будет – на всё воля Божья. И – все, равно как и Басурманин этот, под Богом Единым ходим. А тёткам-мамкам строго-настрого наказали: с Царевны глаз не спущать, чтоб не ровен час, рук на себя не наложила, однако ж, не неволить и препятствий злостных не чинить.

Э-хе-хе… А царевна, после того, как в чувство тётки-мамки её привели, ровно как окаменела от горя: всю ночь и весь день молчком, без еды-питья на кровати своей девичьей просидела. И что всего хуже – ни слезинки за все это время не проронила. Тётки-мамки уж делать-то, что не знают: только причитают над ней, по глупости своей бабьей, как над покойницей. Сутки минули, солнце за горизонт клониться стало – как от сна глубокого очнулась. Помыть-причесать, одеть тёткам-мамкам приказывает. Те и обрадовались было, а как в глаза её глянули – обмерли.

Собралась Царевна и прямиком к прудам царским, к Басурманину, стало быть. А тетки-мамки по пятам за ней тайно крадутся, за кустами-деревьями хоронятся. Глядь: подошла она к нему. Встал он, поклонился с достоинством Царевне. А та говорит ему что-то быстро-быстро да руки свои белые царские при этом заламывает, а он слушает почтительно, да головой кивает. Думают тётки-мамки с замиранием сердца: ну всë – либо ступор сейчас на Басурманина найдет, либо ума он, как это заведено до сих пор было, решится. Ан – нет. Не тут-то было. Видят: отвечает он ей что-то, да и дело, как видно у них к какому-то обоюдному согласию ладится.

А те стоят уж друг напротив дружки да за руки держатся. Так и простояли до рассвета. А поутру уж и Царь, папаша ейный, не выдержал. Вышел к прудам царским, ровно как для моциону утреннего. И это в пять утра-то. Глядят тётки-мамки: батюшки святы! – Басурманин кланяется как заведенный Царю; Царевна в сторонке покойно стоит, косу свою сплетает-расплетает; а Царь только головой кивает, да сурьёзно так, ровно решение государственной важности принимает. Любопытство тут тёток-мамок разобрало: высунулись, дислокацию-то свою и раскрыли. Царь увидал, кулаком пригрозил, вот я, мол, вас, кошëлок старых! Те как кошки шкодливые – врассыпную. Царь-то в гневе грозен да на расправу скор и крут бывал так, что и не приведи Господи.

А к утренней трапезе уж всë доподлинно известно стало. Монах-то, как оказалось, и не монах вовсе был, а Цесаревич самый что ни на есть настоящий. Царю Державы Чайной, стало быть, ни много, ни мало, сыном младшим приходился. У них там, по обычаю ихнему басурманскому, детей царских в монастырях до зрелого возраста воспитывать полагалось. Бурса-то его монастырская аккурат уж к завершению подходила. А Царевна ему сразу глянулась. Как первый раз её увидал, так сразу всë про неё и смекнул. И про разум её совершенный, Пустоте Изначальной подобный и про душу её лучезарную, что краше и милее красоты её телесной во сто крат, – всë взору его внутреннему тогда открылось.

А разговору её дзенскому, что абсурдностью содержания своего мудрецов да умствующих до полного безумия доводил, подивился тем паче. От стариков-монахов Империи своей Поднебесной слыхивал когда-то, что бывало такое в древности, но чтоб самому воочию видеть, да ушами слышать и думать не мечтал. За Будду её про себя почитать определился, да только диву давался по первости, отчего ж за дуру такую все окружающие её держат-то. Даже подумывать начал, не обычай ли это такой варварский, иноземный, для почитания великих святых предназначенный.

А что до брака законного с Царевной, так то за честь великую почтëт. Тем, паче, что и папаша его, Царь Державы Чайной, неоднократно на сие намекал, свой политический интерес, понятное дело, просматривая. Ну, а как же? Браки-то монархические – дело сурьёзное и политической важности огромадной.

Однако скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Пока то, да сë, заезды-переезды, готовки-подготовки, шитьё-шмотьë – уж и год минул. Тут и свадьбу сыграли: дык двумя державами две недели гуляли. Сам не был, врать не стану. Но слыхивал, что пир горой стоял и от рассказа сего сам хмелëн сделался. А спустя еще год у молодых Цесаревич родился. И так бы всë ничего, да вот только ладошка руки левой – из чистого золота. Думаете, вру? Ей-ей, вот вам крест, всë как на духу, чистую правду поведал.

А за сказку-то – чарочку поднесите, люди добрые. Вот. Благодарствуйте. Ну и вам, христьяне, доброго здоровьица, стало быть.