Фашистский врач

"Милосердие украшает сильного."

Индийское изречение.

 

 

Город давно оккупирован немецкими войсками. У жителей началась новая, другая жизнь, которая совершенно не была похожа на довоенную. Действовали немецкие порядки, которые неукоснительно выполнялсь всеми, кто не успел перед приходом немцев покинуть город. Основную часть населения составляли женщины,. старики и дети. Время хаотичных казней прошло. Сразу же через несколько часов после захвата города, видимо, для острастки населения, немцы в сквере, в центре города, на деревьях повесили несколько человек с табличками на груди, на которых было написано, что казнены партизаны. Теперь они казнили русских военопленных , а также выданных предателями коммунистов и комсомольцев и всех других, кто чем-то не устраивал фашистсккую власть. Устанавливали и подпольщиков, которых ожидала та же участь. О задержаниях, арестах, казнях люди передовали друг другу шопотом. Но жизнь продолжалась. Люди выживали, кто как мог. Но страх постоянно витал в воздухе. Никто не был гарантирован от того, что в любой момент мог быть схвачен и расстрелян или повешан.

В нашем дворе, по улице Свердлова, стояло трёхэтажное здание, в котором до войны была школа с первого по четвёртый классы. Сначала в этом здании разместился штаб румынских войск. Но потом пришли немцы, с шумом и руганью они выгнали румын, и в здании разместили свой штаб. Жители двора знали, что немцы очень не любили румын, и они не стеснялись показывать своё превосходство над ними, мамолыжниками, даже перед населением. Один из немецких штабных офицеров был по национальнности чех. Он неплохо говорил по-русски. Иногда приходил к нам в квартиру. Говорил, что немцы считают румын грязными, нечистоплотными людьми, и иначе, как цыганами не называют. Было видно по всему, что общаться с ними они считают ниже своего достоинства.

Немцы по отношению к жителям двора вели себя нормально, а вернее, никак. Они просто нас не замечали, как-будто мы не жили рядом с ними. Мои родители до войны несколько лет на заработках были в Монголии. Хорошо заработали. У нас была мебель, какой не было у соседей. Было два красивых мною любимых кресла. Их немцы забрали себе в штаб. У нас даже был патефон. В одной нашей комнате двухкомнатной квартиры вместе с денщиком поселился немецкий офицер из штаба. Четыре члена нашей семьи ютились в другой комнате, через которую надо было проходить немцам. Ни офицер, ни его денщик с нами никогда не вступали в какой-либо контакт. В их комнате стояла наша большая кровать. Других кроватей не было. Взрослые ломали голову над тем, где же спит денщик. Очень возмущались тем, что тот, видимо, спал на полу, чтобы быть ближе к начальнику и быстрее выполнить его приказы. Оба вояки поздно ночью проходили в свою комнату и запирались на ключ. Рано утром так же молча уходили в штаб. Никто из нас в их комнату не заходил. Мы боялись даже туда заглядывать.

У штабистов был свой врач. Может быть, были какие-то ещё медицинские работники. Но мы знали только одного, который меня спас, когда однажды я чуть не утонул в море. За это мы этого немца-врача по-человечески любили. Мы видели, как часто немцы по тревоге все куда-то выезжали. Их могло не быть несколько часов, а иногда и дней. Соседи говорили, что они выезжали на операции по борьбе с подпольщиками и партизанами. Действительно, иногда у возвратившихся были перевязаны головы окровавленными бинтами. Знали, что были и погибшие. Рядовых немцы хоронили во дворе, где располагалась кирха, ныне улица Комарова. Там потом долго функционировал кинотеатр "Родина." Офицеров хоронили на горе Митридат, рядом со стоявшим там полуразрушенным красивым зданием с большими колоннами. На каждой могиле стоял небольшой, но массивный деревянный крест с указанием на нём имени, фамилии и дат рождения и смерти. На верхушку креста обязательно водружалась каска. После войны какое-то время городскими властями немецкие могилы не уничтожались. Сейчас на том месте буйно растут кусты бузины и деревья.

Бывало так, что когда в штабе оставался только один часовой, а то и его не было, во двор выходил немецкий повар в белом переднике и колпаке. У него под фартуком ощущался небольшой животик. А лицо, то ли от плиточной жары, то ли само по себе, было красноватым. От этого дядьки веяло добротой. Я помню его всегда улыбающимся. Он прямо с крыльца звал к себе по-немецки и пригласительными знаками рукой меня и других ребятишек, примерно моего возраста, пяти-семи лет, которые приходили ко мне для детских игр с соседних дворов. Он нас запускал на кухню и открывал крышку громадного сундука, в котором было очень много разнообразных конфет, шоколада, печенья и других сладостей. Он разрешал нам быстро хватать, кто сколько может и что сможет. При этом он нас подгонял, чтоб мы действовали побыстрее. Тут же легонько шлёпал по заднему месту и подталкивал к дверям. Мы и так понимали, что нам надо торопиться. Поэтому из штаба мы вылетали пулей, неся домой такую вкуснятину.

Пока немцы отсутствовали, жители настороженно ждали их возвращения. Они часто возвращались очень злыми. Взрослые говорили между собой, что, видимо, их потрепали партизаны или подпольщики. Поэтому боялись, что на нас будут вымещать зло. Долгое время старались не показываться во дворе. Мама с бабушкой всегда переживали за врача, который не дал мне утонуть. Просили Господи Бога, чтобы партизаны не прибили доктора. Он каждый раз возвращался живым и здоровым.

Как-то мама делала в квартире уборку, используя при этом зачем-то металлическую маслёнку с длинным острым наконечником. Эту маслёнку поставила возле кровати, а сама взобралась на неё, чтобы вытащить гвозди, на которых когда-то висел ковёр, впоследствии вымененный на продукты. Закончив работу, спрыгнула на пол, пяткой на наконечник маслёнки. Бабушка была во дворе, а моя молодая тётка у кого-то из подружек. Вытаскивать из пятки наконечник маме помогал я. Я видел, что ей очень больно. Хотя она старалась держаться, слёзы катились градом. Кое-как она остановила кровь. Ногу замотала какой-то тряпкой. На другой день ногу сильно раздуло. У нас, конечно, никаких лекарств не было, даже йода. Соседи сказали, что от заражения крови надо ногу парить, что мама и делала. Но ей становилось всё хуже. Однажды живший у нас офицер увидел ногу мамы. Он вернулся в штаб. Вскоре пришёл со знакомым нам врачом. Тот, осматривая ногу, всё время качал осудительно головой. Сначала он накладывал повязки с какой-то мазью. Но лечение подавалось плохо. Он как-то о чём-переговарил с нашим немцем-квартирантом, показывая на мамину ногу. Затем ушёл в штаб, вернувшись с лекарством в шприце. Он сделал укол в тот вечер, а потом уколы несколько дней делал утром и вечером. Вскоре мама могла свободно становиться на пострадавшую ногу. Она не находила слов благодарности немецкому доктору. Мне казалось, что он был выздоровлению мамы рад не меньше её. На её слова благодарности он стеснительно улыбался и твердил одно и то же -гуд, гуд. Я был расстроен тем, что доктор перестал к нам ходить, чтобы делать маме перевязки. Ведь каждый раз он приносил мне какую-нибудь сладость, а взрослым что-нибудь из еды, и обязательно буханку свеже-испечённого хлеба.

Как говорится в поговорке-пришла беда, отворяй ворота, так получилось в нашей семье, непосредственно со мной. Электричества тогда не было. Люди всё по хозяйству старались сделать засветло. Ложились спать рано. Но зато и рано вставали. Квартиру освещали в тёмное время суток с помошью скрученной ваты в виде фителя, конец которого был опущен в подсолнечное масло. Нами какое-то время использовалась настольная керосиновая лампа, в которой находилась какая-то горючая жидкость. В целях экономии лампу зажигали очень редко. Однажды взрослые что-то делали в коридоре, а я находился в комнате, и чем-то занимался за столом, на котором стояла горящая лампа, у самого края стола. Чем она была заправлена, понятия не имею. Но светила хорошо. Я сделал неаккуратное движение, сбив лампу на стол. Стекло сразу же разлетелось, жидкость вылилась на стол, а потом на мою левую ногу. А я был в одних трусиках. Сразу же жидкость вспыхнула. Всё произошло мгновенно.

Горела на столе клеёнка и моя нога. От страха и боли я закричал дурным голосом. Тут же забежала мама с бабушкой, которые погасили огонь . На мой крик выскочил перепуганный денщик. Он глянул на мою ногу и побежал в штаб, откуда возвратился с заспанным доктором. Это был всё тот же добродушный дядечка со своим неизменным чемоданчиком. Ногу сильно жгло. Она прямо на глазах покрывалась волдырями с внутренней стороны ноги, от бедра и до пятки. Когда доктор приложил какую-то мазь и забинтовал ногу, мне стало настолько легко, что я перестал выть и пускать горючие слёзы. Перепуганная мама тоже повеселела. Она свою радость высказала тем, что по её мнению было хорошо то, что горящая жидкость попала на ногу, а не на другое место. Тогда я не понял, чем другое место было лучше и дороже моей ноги. Доктор каждый вечер мне делал перевязки, которые первое время были очень болезненными. Он ходил до тех пор, пока моя нога ни зажила окончательно. А мне бы хотелось, чтобы нога поболела ещё. Ведь каждый раз доктор приносил какой-нибудь гостинец. На ноге осталось белое длинное пятно. Через несколько лет оно исчезло. Только у самой косточки, внизу ноги, оставалось круглой фомы небольшое пятно, которое почему-то не сходило очень много лет. Шли годы. Я взрослел. Отслужил, отучился, женился, стал работать. Но всегда, когда я смотрел на пятно от ожога, обязательно вспоминал немецкого врача-офицера. И вспоминал с теплотой. Потом это пятно тоже исчезло. Но я всегда помнил тот страшный для меня и мымы вечер и доброго немецкого врача.

После этого случая, когда врач случайно встречался со мной во дворе, он приветливо махал мне рукой, как старому знакомому. Иногда у него для меня в кармане оказывалась шоколадка или конфета. А в штабе продолжалась их военная работа. Всё так же по тревоге куда-то выезжали, и это было тем чаще, чем ближе к Керчи подходила Красная Армия. Какое-то время мы перестали видеть проходящим через двор вылечившего нас с мамой врача. Как-то она пришла со двора в слезах. Она встретила чеха- офицера, который на её вопрос о враче, сказал, что тот погиб, и что он похоронен на горе Митридат. Обстоятельства гибели он не рассказывал. Мне стало очень жаль доктора и потому я не сдержал слёз. Бабушка от такой новости тоже расстроилась. Она перекрестилась, пожелала доктору Царства небесного и сказала, что, к сожалению, Бог к себе в первую очередь забирает хороших людей.

Некоторые могут сказать, что врач давал клятву Гиппократа и потому должен был так поступать. Это неверно. Многие немецкие врачи также давали такую клятву, что не мешало им в концлагерях проводить чудовищные опыты над живыми людьми. Всё дело в идиалогии. Просто тот врач не был заражён человеконенавистнической фашистской идеалогией и человеческой непорядочностью. Если, например, сейчас украинские националисты ею заражены, то они и ведут себя, как фашисты. Они на Майдане поджигали коктейлями Молотова солдат, а в Одессе сожгли заживо несколько десятков людей, причём, не каких-то иностранцев, а таких же славян, какими являются сами. Партию этих бандитоа возглавляет по специальности ВРАЧ, а по идеалогии фашист Тягнибок. Вот вам и клятва Гиппократа.

После освобождения Керчи игр у ребят никаких не было. Война ожесточила пацанов. Встречали войну в возрасте 5-6 лет. Когда она закончилась, нам уже было по 10-11 лет. Почему-то нам непременно хотелось играть в войну. Потому мы постоянно лазили по развалкам, сохранившимся на Митридате окопам и блиндажам, разыскивая что-нибудь из боеприпасов или оружия. Много ребят погибло от взрыва мин, снарядов и гранат, когда пытались их как-то применить или из них достать порох. Ещё больше оказалось покалеченных. Всё это было эхом кровавой войны.

Особенно мы любилии лазить по окопам, вырытым на горе Митридат. Захаживали на кладбище, где были похоронены немецкие офицеры. Долгое время немецкие кресты на могилах были нетронутыми. На многих оставались военные каски.

Ребята сначала не рушили могилы, но через какое-то время, озлоблённые войной, стали вырывать кресты, а каски сбрасывать в обрыв с горы. Они весело катились вниз, подскакивали от ударов о встречающиеся на пути камни, отчего раздавался металлический звон, который умолкал только в самом низу, у подножия горы, где заканчивался их бесславный путь. Я говорил своим друзьям, чтоб они не делали этого, так как среди похороненных есть хорошие немцы, и рассказывал всё, что знал о немецком военном враче-офицере.

Ребята меня слушали, но продолжали такими детскими методами мстить фашистам за погибших своих отцов, родных и близких. Они, как дети, видимо, не знали о том, что многие из немецких военнослужащих не хотели воевать. У моей тётки на Кубани стоял немецкий офицер. В мирное время он в немецкой школе преподавал русский язык. Был женат, имел детей, двух девочек. Он откровенно говорил тётке, что ему хочется не в окопы, чтобы кого-то убивать, а к своей любимой семье. У тётки было двое детей, моих двоюродных брата и сестры, соответственно 4 и 14 лет. Они выжили благодаря тому, что этот офицер снабжал их продуктами.

Через какое-то время после освобождения Керчи городские власти немецкие могилы сравняли с землёй, чтоб от них не осталось никакого следа. Много лет спустя, по указанию горкома партии организации города стали озеленять гору Митридат. Было посажено сотни деревьев и кустов. На машинах для их полива привозили воду. Но её явно не хватало. БОльшая часть насаждений не принялась вообще. Некоторые выросли, но выглядели жалко и чахло. Потом вообще засохли из-за нехватки воды. И только в том месте, где были немецкие могилы, деревья сразу же хорошо прижились и стали красивыми деревьями, под тенью которых керчане любили отдыхать. Когда-то, на День Победы, обязательно под этими деревьями устанавливали буфет, в котором продавали спиртное и закуску. К этому буфету была всегда большая очередь. Там были столики и стулья, за которыми жители города поминали всех тех, кто погиб в Отечественной войне. Вряд ли они знали, что они поминали доблестных воинов своей родной армии, расположившись на могилах воинов другой армии.

Много лет по разным причинам я не мог писать на эту тему. Наконец, я решил посвятить этот рассказ немецким воинам, которые не хотели воевать, но вынуждены были это делать по приказу бесноватого фюрера, день рождения которого торжественно сейчас отмечают неонацисты всех мастей в разных странах, в том числе , к сожалению,и в России. Бритоголовые молодые придурки думают, что воевать, это уметь красиво в фашистском приветствии вскидывать вверх руку. А это вскидывание в экстазе руки заканчивается тем, чем закончилось на Нюренбергском процессе.