Январь

ЯНВАРЬ

 

Сестре Татьяне

 

Я появлялся, как ангел смерти,

С фонарём и револьвером, окружённый

Четырьмя матросами с броненосца...

Эдуард Багрицкий.

«Февраль»

 

Ну, слава Богу!

Спала с плеч гора,

Величиной не меньше Самохвала,

С которого сибирский богатырь,

Пустив коня, хотел над Енисеем

Стрелою пронестись и опуститься

На противоположном берегу.

Понятно, гордая его затея

Закончилась печально –

он разбился.

Но с плеч моих угрюмый Самохвал

И впрямь обрушился.

И слава Богу!

 

Уж я не знал, что, право, и подумать

О том, что ты надолго замолчала,

Сестра моя родная, свет-Татьяна...

Тогда в письме ты попросила денег,

Мол, надо сына на ноги поставить,

Пришедшего недавно из тюрьмы;

А я довольно холодно ответил,

Что денег про запас, увы, не держим;

И сами кое-как концы с концами

Натужно сводим;

но у вас вовсю

Пойдут дела; соскучившись по воле

И по работе, Юрка, сын твой блудный,

За ум возьмётся, – вот и заживёте,

И всё у вас пойдёт, как у людей...

Нет, нет! я не кривил тогда душою:

Нас тоже время крепко подкосило –

За прошлое за наше трудолюбье

Богато одарило государство

Не пенсиями, а лишь тенью пенсий,

Которых и на хлеб с водой не хватит;

И вот под старость лет, уже больные,

Мы тянем лямку из последних сил;

Вот-вот и сляжем на краю дороги,

Как полегли родители недавно...

 

Не знаю, что с тобой тогда случилось.

То ли обидел мой отказ прямой;

То ли в проделки Юркины шальные

Была вовлечена ты ненароком;

А может, снова по тропе наклонной,

Такой опасной и такой весёлой,

Ты гордо и отчаянно пошла...

 

Гадать не буду.

Только дни за днями,

Недели за неделями тянулись,

И вот уж месяцы свой счёт открыли,

Томительный и тяжкий,

и уж годом

Жестокое молчанье обернулось, –

Но не было письма.

 

Сначала зло

Мои смутило чувства,

и упрямо

Я говорил себе: «Ну что же, ладно!

Не пишешь ты, и я писать не буду.

Мы тоже по-ефремовски горды.

Не хочешь ровною идти дорогой,

Ну и не надо. Я учить не стану.

Сама себе лишь этим навредишь...»

 

Но как-то ночью, в час глухой и смутный,

Мне голос был, бесстрастный, ровный, чёткий;

Из пустоты космической, вселенской

Он произнёс всего одну лишь фразу:

«Татьяна умерла».

И я проснулся.

Прошёл к столу и, голову руками

Тревожно охватив, сидел, и думал,

И уж восток забрезжил за окном.

 

Так неужели это вещий голос?

Не шутка сатаны? Не бред больного?

Не выраженье внутренней боязни,

Твоим, сестра, молчанием рождённой? –

Тогда я самый жалкий человек,

С той частью мира связи потерявший,

Где в первый раз заплакал, засмеялся

И строчки первые свои придумал!..

Тогда я самый в мире одинокий,

Росток последний на отцовской ветке,

Последний лист, не сорванный ветрами,

Но этой злой минуты скорбно ждущий...

 

Не может быть!

Ведь я тогда пропал!

Ведь, право, больше некому мне будет

Письмо домой отправить,

а в письме –

Как нашу шалость давнюю – припомнить

Стихи о карлике ночном,

что вылез

В притихшей детской спаленке однажды

И маятник рукой остановил.

Кому же я теперь их прочитаю,

И кто поймёт их тайный смысл,

который

Так славно заставлял нас улыбаться?...

С тех пор каким-то странным ожиданьем

Вся жизнь моя наполнилась земная.

Я страшных ждал вестей.

И даже в розыск

Хотел послать запрос.

И неотступно

Беспомощная мысль меня томила:

Когда бы не семья да не болезни,

Так и ушёл бы с палкой и сумой...

 

Но слава Богу!

К Рождеству Христову,

В один из дней, воистину чудесный,

Когда ягнёнком, только что рождённым

И вылизанным ласково овечкой,

Тепло и радостно сияло солнце, –

Разрушив между нами отчужденье,

Пришло твоё письмо, сестра.

И сразу

Я понял, что простил Отец Небесный

Мою закоренелую гордыню –

Ругать тебя за быт твой непутёвый,

За то, что мужу столько зла прощала,

За то, что много позволяла сыну,

За то, что не легла дорога к храму,

А всё у винной лавки застревала...

Не знаю я, за что,

но выходило –

Простил меня в тот славный день Господь.

 

В своём письме на двух страничках школьных

Ты с Новым годом родичей уральских

Поздравила, и с Рождеством Христовым,

И счастья, и здоровья пожелала,

И за своё двухлетнее молчанье

Прощенье попросила у меня.

А я уж и простил тебя, сестрица!

Куда-то все обиды подевались,

И мнительности словно не бывало,

И обозлённость горькая прошла.

И что за важность все мои тревоги,

Когда по-ученически выводишь

Ты крупные размашистые буквы,

И так уже забыто и знакомо

По синим линиям бегут слова...

 

Ты пишешь, год назад, уже за драку,

Тебя от чьей-то наглости спасая,

Вновь Юрка срок тюремный заработал

И где-то мёрзнет в северных снегах.

 

Ты пишешь,

что недавно тётя Аня,

Жена отцова брата – дяди Гоши,

Того, что звали все Победоносцем,

Вдруг заболела, потеряла память

И в мир иной ушла,

не узнавая

Ни близких, ни знакомых, ни родных.

 

Ты пишешь,

что с работой так же плохо,

Как было раньше, а быть может, хуже.

Совхозы, что давным-давно распались,

Скупили узкоглазые корейцы,

И вы теперь на этих на корейцев

Должны почти бесплатно спины гнуть.

 

Ах, Таня, Таня! как знакомо это!

Какая надоевшая картина!

Всё тот же самый Самохвал угрюмый

И самозванный витязь на коне,

Вдруг захотевший враз, единым махом

Перелететь через поток бурливый

И, как по мановенью, оказаться

На противоположном берегу.

 

Тот Самохвал, – увы, Россия наша,

А самозванец-витязь – наши власти,

А берег – недоступный коммунизм.

Вот все мы и упали, и разбились,

И боль свою печально доживаем,

И всё никак не можем догадаться,

Кого бы в этом горе обвинить...

 

А ведь кого ж винить?

Себя, наверно.

Ведь сами мы во всём и виноваты –

И в том бахвальстве, и в прыжке безумном,

И в нынешней повальной нищете,

Ну, исключая власти да корейцев,

Да олигархов, да друзей Кремля...

 

Но Таня, Таня!

Это наше горе

Таким мне нынче мелким показалось.

Его твои старательные строчки

Невольно отвели на дальний план.

Что значат все печали наши,

если

Мы всё-таки пока ещё живые

И можем всё уладить, всё исправить

И Бога о прощеньи попросить.

А Он нас ждёт.

Он рад любовь и милость

Нам оказать и все грехи простить...

 

Когда же это странное посланье,

Сестра моя родная, свет-Татьяна,

Ты в Селиванихе своей получишь,

Куда тебя из города сослали

За неуплату тяжких, жэкэховских,

Совсем уже бессовестных счетов,

Возьми свой кошелёк полувоздушный,

Найди в нём хоть какую-нибудь мелочь,

Купи на автостанции билет,

И пусть на этот раз дорога к храму

Не оборвётся,

трудные ступеньки

Ты одолей,

войди скорее в церковь,

С которой я безжалостно сражался

В промчавшиеся годы молодые, –

И помолись...

 

А как придёт весна,

И зацветёт черёмуха с сиренью,

И мирриады ярких жёлтых свечек

Зажгут кусты акаций,

ты, сестра,

Сходи к отцу и матери за город,

Скажи, что живы мы и что их любим,

И молимся за них.

И что вернёмся

Мы к ним смиренно, блудные их дети.

Пусть запоздало, но вернёмся к ним.