Воробьёвы горы

-  Да! - рявкнула я в телефонную трубку. Хилый пакетец, который я перехватила левой рукой, накренился, рискуя просыпать содержимое на тротуар. 

 

- Ты уже святила куличи? - спросил Сашка. 

 

- Еще нет, - ответила я. До ближайшей скамейки было метров сто. Из пакета выпал тюбик зубной пасты. - Ты вовремя, как всегда. Я вышла из магазина. У меня все...

 

- ...валится из рук, - сказал Сашка. - Знаю я эти твои руки. Я в полпятого заеду, приготовь продукты к освящению. Яйца, куличи. В церковь на Воробьевы горы махнем. 

 

 

Я наконец добрела до скамейки, плюхнулась на нее, с наслаждением освобождая запястье от полиэтиленовых пут. 

 

- Махнуть в церковь - это вполне в твоем характере, - пробурчала я. Я знала: Сашка улыбается. 

 

- Мать чтит традиции, - пояснил он, - если к Пасхе нечто покрашено, испечено, заизюмлено - просто необходимо побрызгать все это специальной водой. 

 

 

Я потянулась, зажмурилась. Славный выдался день: солнечный, но не помпезный. Без особой яркости. Уютный апрельский флер. Даже ежевесенней покраской уличных поверхностей не воняло. Скромному ветру удалось сдуть антисанитарные ароматы. 

 

- Еретик ты, Сашка, - укорила я. - Заезжай. И зубную пасту привези, детский "Колгейт". А то наш "Колгейт" в урне. Из-за тебя. 

 

 

Наш с Сашкой недороман был настолько  хорош, что мы остались друзьями. Идиотское выражение - "остались друзьями", когда мы по окончании того, что толком не началось, сплелись корнями и ветками - общими книжками и киношками, общими шатаниями по моллам в поисках моих намечтанных сапог, общими ночными телефонными скандалами, общими редкими поцелуями в щечку.

Сашка мало изменился с момента нашего знакомства - он был все тот же обожающий экстрим эрудированный симпатяга. Нет, пожалуй, красавчик. Просто я к нему привыкла за много лет. Даже изумлялась - отчего женщины льнут к нему, моему карманному Сашке. 

 

 

- "Колгейт", - напомнила я, с тоской косясь на пакеты. - И купи еще мне помидоров несколько штук, я про них забыла. И синюю ручку. Никите нечем уроки делать.

 

Я знала: Сашка улыбается. Но слегка взбешен.

 

 

В полпятого я была не готова. Традиционно. Я рылась в шкафах, искала то специальную корзинку для пасхальных яиц, то специальную юбку для церкви. Сашка ныл у входной двери про как всегда и про мать убьет. Никита, получивший три синих ручки, тут же их потерял и вознамерился меня, свою мать, которая тоже убьет, сопровождать. "У меня уже неделю - футбол и футбол, и ни одних роликов", - ныл он в унисон Сашке. 

Я нашла корзинку, не нашла юбку, сложила в корзинку глянцевые, обвитые кантиками, изукрашенные наклейками яйца, натянула джинсы. Никита, обутый в роликовые коньки, стоял рядом с Сашкой и жег меня прекрасными очами. 

 

- Уроки! - заорала я.

 

- Ну мама! - заорал Никита. 

 

- В церковь - в брюках?! - заорал мой муж. 

 

Сашка подцепил кого за шкирку, кого за рукав и потащился вон из дурдома. 

 

Никита сиял. Я отвесила ему подзатыльник. Он не прочувствовал, так как от прилежания надел шапку. 

 

 

Сашка припарковал машину в архаичном дворике: 

 

- Сейчас выйдет. И Маня тоже.

 

Сашка уже несколько лет жил с Еленой Михайловной. Именно так он называл свою гражданскую жену. Жена, достаточно известный столичный врач-косметолог, была полноватой, ухоженной, властной, истеричной. Раза в полтора, что удивительно, истеричнее меня. От бывшего мужа Елене Михайловне осталась квартира на Плющихе и двое славных малюток. Одна из малюток сейчас бросилась к Сашке: 

 

- Привет, папа!

 

Она звала Сашку папой. А его мать, и не помышлявшую никогда никого убивать интеллигентную старушку, -  бабушкой. Меня немного коробили данные обстоятельства.

 

Маня по выходным гостила у миролюбивой бабушки. Потому на Воробьевы горы поперся не только школьник Никита, но и дошкольница Маня.

 

 

Апрельские Воробьевы Горы прекрасны: голые графичные  тополя, байкеры, дрессирующие хромированных зверюг, раскинувшийся внизу игрушечный город блеклых благородных оттенков. И контрасты, и полутона. Я привычно залюбовалась. Сашка опять подцепил меня за рукав. 

 

- Полина Сергеевна купила свечи, - он помахал перед моим лицом кипой охристых свечей, словно стремясь вывести меня из транса. - Она выгуляет детей. Пошли исполнять обряды. 

 

Балансируя корзинами и блюдами, мы вошли за ограду рафинадно-изумрудного Храма Живоначальной Троицы. 

На уличной территории церкви толпились люди с просветленными добрыми лицами. На длинных столах тесно стояли круглобокие куличи, как самодельные, так и приобретенные в круглосуточном супермаркете; крашеные яйца поражали затейливостью дизайнов. Сашка сомневался, стоит ли ставить на стол нарядную бадейку с выращенными к Пасхе семенами овса - Полина Сергеевна настаивала, что травке тоже нужно отведать святой воды. Заметив его метания, молодая женщина напротив тихо сказала: 

 

- Пусть здесь будет травка. Пусть попьет.

 

Сашка благодарно выдохнул и достал зажигалку - зажечь свечи. Я пнула его в бок:

 

- Ты же бросил курить?!

 

- Я иногда, - сказал Сашка виновато, - нервы.

 

Свечное пламя дрожало от ветра, стремилось погаснуть. Приходилось держать ладони домиком, оберегая. Сашка с готовностью щелкал колесиком зажигалки, сотворяя всем желающим краткие трепетные огоньки. Щелястые ладони были ненадежными домиками. Сашка щелкал и щелкал. 

 

- Спасибо Вам, - в который раз сказала женщина, разрешившая овес, - замучили мы вас.

 

- Нет, что вы, - зажестикулировал руками Сашка. Ближайшие свечи немедленно потухли. - Это не помидоры и не зубная паста. И не пластилин для урока технологии. В два часа ночи. 

 

Я опять ткнула Сашку в бок: 

 

- Тебе что-то не нравится? В два часа ночи?

 

Женщина вдруг сказала: 

 

- Вы очень, очень красивая пара. 

 

Я сначала оторопела, потом принялась хохотать. Неприлично громко, едва не подвывая. Уткнувшись Сашке в плечо. Тот тоже ржал, притянув меня к себе. Натуральный психоз рядом с Божьим собором накануне Божьего Воскресения. Нервы. 

 

- Я что-то не то брякнула? - распереживалась женщина, теребя платок. - Простите, ради Христа. 

 

- Все нормально, - ответила я, отодвинувшись от Сашки, - просто мы не пара. Я замужем, он замужем. То есть - как это говорится? Хотя, Шурик, ты теперь обязан покинуть свой замуж и  жениться на мне. 

 

- С удовольствием, - ответил галантный Сашка, - прямо сейчас. Давай сейчас?

 

- Батюшка идет, - зашелестело кругом. Сашка засуетился над свечами. 

 

- Простите, - еще раз виновато сказала женщина, поправляя что-то на своей праздничной тарелке, - вы смотритесь, как пара. Или как родные. Или как родная пара. Запуталась я. Вы хорошие, оба. Я знаю. 

 

 

Я украдкой посмотрела на Сашку - загорелого, свежего, недавно прилетевшего с серфинга - и застеснялась своих серых московских подглазий. Перевела взгляд на осиянные предзакатным солнцем купола. Сморгнула слезу. Нервы, разумеется. 

 

 

Священник, окуная кропило в сосуд со священной водой, крестовидно брызгал во все стороны. Мне досталось с избытком: он дважды сильно меня окатил - не то промахнувшись, не то намеренно. Я отфыркивалась, как пловчиха. Влажная глазурь куличей напоминала подтаявший снег. Полированные крашенки разноцветно блестели каплями сакральной жидкости. И контрасты, и полутона. 

 

На обратном пути мы с Сашкой молчали. Полина Сергеевна веселила детей: пела народную песню про мороз-мороз и декламировала стихотворение Маршака, повествующее о беседе электролампочки с керосинкой: "А она мне говорит: - Глупая вы баба! Фитилек у вас горит чрезвычайно слабо". Маня и Никита, укатавшиеся на самокате и роликах соответственно, задремывали, иногда вяло отбрыкиваясь от мороза и керосинки. 

 

 

Я неловко вылезла из машины. Забрала свое имущество: освященную пасхальную еду, сына, ролики. Сашка вышел следом, потоптался, достал сигареты, закурил. 

 

- Дурак, - сказала я, - как тебя, продымленного, Елена Михайловна терпит? 

 

- Поеду сейчас за ней, - невпопад ответил Сашка, - заберу с работы. 

 

- Передай ей привет. Я к ней заскочу на недельке, - я направилась к подъезду, сонный Никита плелся за мной. 

 

- Почему мы... - сказал Сашка мне в спину. 

 

- Отстань. И спасибо, - обернулась я. 

 

 

Поднимаясь по ступенькам к лифту, я беззвучно твердила: "Глупая вы баба, фитилек у вас горит чрезвычайно слабо. Про меня писал, Самуил?" Длинная оказалась лестница. Будто бы километров пять. 

 

 

А назавтра воскрес Христос.