Профессорский отпуск

 

На самом краю, там, где Европа, истончившись, растворяется в солёном дыхании Атлантики, в съёмной квартире с выцветшими шторами жил человек, чьи ладони пахли университетской пылью и параграфами недописанных конституций. Португалия — лоскут, заштопанный временем, где каждый камень помнит эпоху великих каравелл, но теперь лишь тихо скрипит под сапогами жандармов. Здесь, в комнате, где ореховое бюро впивалось углами в ковёр, как якорь в морское дно, профессор экономики правил страной, словно выверяя бюджет домашнего хозяйства. Диктатор без мундира, без площади имени себя, без бронзового профиля на монетах — только запах цейлонской корицы, закипающей в турке Марии, да тень от лампы с зелёным абажуром, дрожащая на пергаменте прошений.

 

Он продлевал свой профессорский отпуск сорок лет подряд — на случай, если власть вдруг наскучит, как лекция о средневековых гильдиях. Писал каллиграфическим почерком, в котором угадывались трещины перфекционизма: «Ввиду чрезвычайных обстоятельств...». А за окнами Лиссабона, под солнцем, плавившим мостовые, шумел 1943-й. Бомбы падали правее, в чужие столицы, а Португалия, как осторожная вдова, торговала вольфрамом обеим сторонам, прикидываясь глухой к стонам века. Нейтралитет — это когда твой корабль не плывёт ни к какому берегу, но грузовые трюмы полны до отказа.

 

Мария помешивала кофе ломтиком лимона, задумчиво глядя, как пенка оседает кругами. Она знала: профессор ненавидел шум, но обожал гладкий блеск «Кадиллаков» — слабость, за которую потомки не простят. В Анголе и Гоа гибли мальчики в касках, слишком больших для их узких плеч, а он, поправляя пенсне, подсчитывал убытки в колонках газеты Diário de Notícias. «Без смертных казней, — шептала пропаганда, — он строит империю тишины». Империю, где диссиденты исчезали не в подвалах, а в тумане забвения, как буквы, стёртые ластиком с чистой страницы.

 

В шестьдесят восьмом, когда мир горел огнями революций, он свалился с шезлонга — старик в костюме-тройке, упавший с олимпа собственных принципов. Два года облаков: инсульт превратил реальность в аквариум с мутной водой. Преемник, щедрый на милосердие, приказал печатать для него газету в единственном экземпляре. На первой полосе — церемонии открытия школ, статистика урожая, фото котят у парламента. Ни слова о крови в Мозамбике, о тайных полицейских в штатском, о том, как Европа смеётся над «самым бедным диктатором». Он утонул в новостях, как в детской ванне, не спросив, кто оплатил мыльную пену.

 

Говорят, старики в кафе до сих пор спорят: был ли он тираном или бухгалтером, спасшим страну от банкротства. А в Коимбре, где студенты расписывают стены цитатами из Камоэнса, ветер шевелит страницы учебника по корпоративному праву — того самого, что он так и не дописал. Салазар, как старый дуб, рухнул, оставив после себя не корни, а трещину — между памятью и забвением, стыдом и ностальгией. Cidadãos грустят не о нём, а о времени, когда мир казался управляемым, как столбцы в бухгалтерской книге. Но разве иерархия — не попытка обмануть хаос, выстроив беспорядок в аккуратный список?