поедатели бирок

Так или иначе, но Варишь каждый раз оказывался смотрителем. Другие роли на нём не задерживались. Смотреть, присматривать, всматриваться - вот чем был занят Варишь. У каждого должен быть свой смотритель, говорил отец. И ты для кого-то им обязательно станешь. А вот найдется ли смотритель для тебя. Тут бабушка надвое сказала.

 

Речь отца всегда изобиловала поговорками и прибаутками, смысл которых зачастую ускользал от Варишь, но доходил позднее. Вот и тут также. «Бабушкой» оказался здоровенный мужик в полушубке и меховой шапке набекрень. Он стоял на Сумрашников-мосту и провожал взглядом проплывающие снизу баржи. Слышь, дружище. Сейчас я тебе сделаю одно предложение, от которого ты не сможешь, понял, короче?

 

Мужик легко как пушинку приподнял Варишь над поручнями и тот увидел под собой чернеющий зев реки, скалящийся белесыми ледяными обломками. Либо я тебя отпускаю, либо мы с тобой сейчас садимся в товарный поезд и едем на юг. Зайцами. Предложение было совершенно сумасшедшим, но тут было без вариантов. Надвое не надвое, а через полчаса он и Ягель, как звали нового знакомого Варишь, воровато пробирались между составами. Зимний воздух, настоянный на запахе шпал и смолы, приятно щипал ноздри, обещая неожиданные приключения.

 

Не ссы, я за тобой присмотрю, доходяга! Так, Варишь обрёл своего смотрителя. Ягель на поверку оказался добродушным увальнем без особых занятий, подверженным спонтанным скачкам настроения. В тот день они никуда не уехали. Посидели в одном из товарных вагонов, на корточках, потирая окоченевшие пальцы. В вагоне смрадно воняло сушеной рыбой и сырым бельем.

 

Варишь подумал, что одет совершенно не для подобных эскапад. Тоненький замшевый пиджачок на интеллигентный свитерочек, демисезонные туфли. Ягель неодобрительно покачал головой. Ты парень горячий, изнутри греешься. Зима русская, она дураков не щадит. Сгноит! Он протянул Варишь флакон армянского коньяка, предварительно ополовинив.

 

Пойло было средней мерзотности, но прогревало как следует. Во рту мгновенно образовался зловонный очаг тупого жжения и мысли начали пританцовывать. Варишь сплюнул на пол и по привычке стал всматриваться в харчок. Рядовая клякса в мелкий пупырышек. Ягель тоже сплюнул, угодив точно рядом с плевком Варишь. Смотри, как ровно легли! Братишки друг к дружке тянутся.

 

Вокзал всегда казался Варишь некой точкой сборки их городка. И в то же время уже и не совсем принадлежал Саблееву. Он и существовал только ради того, чтобы покинуть Саблеев. Что в него кому-то понадобится вернуться, в голову Варишь не приходило. Ягель взвалил на спину размякшее тело товарища и потащился в сторону торговой. Варишь развезло ещё в вагоне, сказался видимо абсолютно пустой желудок и собачий холод. Да и пил он алкоголь редко, нерегулярно.

 

На мосту Ягель снова остановился. Сумерки уже овладели южной оконечностью Саблеева и слизали последние шпили соседнего Черпаторска. Ягель постоял, задумчиво разглядывая невнятный отечественный пейзаж. Затем перевалил бесчувственное тело Варишь через перила и отпустил его. На юг не уехали, значит, идёт первый вариант. Отпускаем на волю. Ягель сосредоточенно вздохнул, утер заросшие инеем усы и отправился дальше.

 

Как Варишь выплыл из реки, вспомнить не получалось. По всем законам физики, шансы на выживание были мизерными. Но как ни крути, а Варишь дышал. Думать связанно было не очень удобно. Значит, буду делать то, что умею - смотреть. Про Ягеля вспоминалось тоже смутно. Как они расстались, почему он угодил в воду, чем закончилось их короткое знакомство? Он же мой смотритель, осенило вдруг Варишь. Тогда какого хрена он сейчас не тут.

 

Нет, всё же прав был отец. Бабушка она такая. Развилка недаром часто присутствовала в народных сказках. Налево пойдёшь - коня потеряешь. Мобильник сдох, не выдержав прямого контакта с речной водой. Связь с привычным миром была временно прервана. Однако насколько Варишь дорожил этой связью и в ней нуждался?

 

В данный исторический момент он полулежал в некоторого рода шалаше, типи, чуме или же просто берлоге. Словарный запас охотно подкидывал многие синонимы, но Варишь никак не мог определиться. Его не колотил озноб и ледяная вымокшая насквозь одежда не стягивала его арктическим саваном. Варишь попытался расширить поле зрения так, чтобы в него попали все имеющиеся объекты.

 

Полукруг затемненного жилища, в котором находился Варишь, был замкнут со всех сторон дощатой обшивкой. От неё исходило легкое дыхание древесной сырости. Варишь обнаружил также, что одет он в сухую фланель, что-то вроде пижамы. Значит, жизнь вывела его за скобки предопределенного существования и вышвырнула в нечто иное, движущееся в новом направлении? Нет, как-то мудрено.

 

Откуда-то из серого пятна у стены вышел среднего роста человек. Женского рода, судя по понурому, словно вогнутому внутрь лицу. Глаза на нём обитали удивительные. Словно две прорези в изношенном морщинистом щите, из которых бил наружу тёплый гранатовый свет. Натворил ты делов, Глебушка. Не думал, почему у тебя в последнее время столько в жизни новых людей появилось?

 

Варишь подумал: а ведь и вправду. Контроль-то знатно утрачен. Вёсла в воду свалились, а река его куда хочет тащит. В его случае, уже буквально. Чудом не утонул. Ягель какой-то. Что за дичь, ей Богу.

 

Ты себя не гноби. Нет твоей в этом вины. Не свою ношу на себя взвалил. Смотрящий ты, а не смотритель. Женщина говорила негромко. Приходилось даже прислушиваться. В слове смотрящий слышалось что-то блатное. Варишь был далек от этой субкультуры, но подумал: а почему собственно и не попробовать? что я теряю?

 

Женщина словно прочла его мысли и улыбнулась: смотрящий не по понятиям. А смотрящий за теми, кому это нужно. Смотритель пассивен. Смотрящий держит ситуацию. Даёт ход тому или другому сценарию. Отсекает статистов от актерского состава. Начинаешь понимать?

 

Варишь стоял под чешуйчатым скользящим потоком душа, слизывающим его потрепанную плоть под самый корень. Уже у себя, в съемной конуре на Чербанидзе. Кубик душевой кабинки истекал паром и скрипел. Всё произошедшее за последние сутки легко укладывалось в двусложное русское «п-дец». Не в том смысле, что оно как-то потрясло Варишь, ошеломило его и теперь нужно было это долго переваривать. Нет, дело было в другом. Если принять за чистую монету всё, сказанное Голубикой, то всё его существование надо было переводить на другие рельсы. Вместо патронов печатать сигареты или наоборот. Тут бабушка опять надвое сказала.

 

При мысли о бабушке в голове возник двуликий Ягель. Он то добродушно ухмылялся, похлопывая Варишь по спине, то легко как соломинку перекидывал его через перила моста. Речное черное ничто апатично всасывало Варишь под рассеянным взглядом Ягеля. Варишь не мог понять как ему относиться к Ягелю, кто он, чем обусловлено было его поведение?

 

Перекусив так-себе яичницей на скорую руку, Варишь заварил кофе, присел за журнальный столик, разложил чертежи присмотров и стал определять сквозную линию. Все ситуации были отчаянно проходными. В каждой он был самостоятелен как мебель. Которая стояла в углу и «смотрела» на происходящее. Вмешаться она могла разве что по нелепому стечению обстоятельств, например, рухнув благодаря плохо завинченному шурупу и тому подобное.

 

Варишь вспомнил как отец в один из февральских вечеров отправил в камин все черновики, все дневниковые записи, которые накопил за долгие годы. Да, он был нетрезв и разгневан в тот вечер, но ведь что-то его подтолкнуло это сделать. Наутро отец сидел словно сам чудом выползший из камина обугленный огарок. Сынок, мы всё потеряли.

 

Варишь тогда дружески, чуть виновато поглаживал отцовскую кудлатую голову. Говорил какие-то уместные глупости. Но жизнь и вправду поменяла свое направление. Отец перестал смотреть в оба. Смотровые площадки через месяц-другой ушли, одна за другой, к недремлющим конкурентам.

 

В дверь позвонили. Рекламщики, подумал Варишь. Или проповедники, что то же самое. Управдом приходил во вторник, подписать осведомительную, значит, не он. Может, Лаптева сверху, опять «за солью»? Вроде муж её уже с вахты вернулся, неужели опять уехал. Вот же ненасытная. Что там Голубика по поводу таких говорила? Параллельные сквозные? Нет, это точно не про Лаптеву.

 

В дверь снова позвонили, на этот раз кнопку звонка не отпускали секунд семь. Трель вышла истерическая и Варишь неохотно поплелся к двери. Двое упитанных гладко выбритых мужчин в одинаковых или просто похожих серых пальто с ранцами через плечо устало уставились на Варишь. Добрый день, чем могу помочь? осведомился тот. Что-то было в этих двух, «одинаковых с лица», молодцах неприятное, тоскливо-скучное. Словно снова был шестой класс, надо было идти в школу, через бледноватый сумрак оттенка подгнившего редиса.

 

Дело в том, Глеб Аркадьевич, что в период с 12 октября по 27 января вы позволили себе некоторое число двусмысленных высказываний. По совокупности, не очень веселая картинка получается. Было не совсем понятно, кто из двоих говорит. Складывалось ощущение, что говорят оба, одновременно, не перебивая друг друга. В то же время, могло показаться, что оба они молчат, а произносимые слова доносятся с заранее приготовленной аудиозаписи. Губы говорящих двигались мрачно поблескивая словно ещё не подросшие угри в кадке.

 

Какие высказывания? оторопело спросил Варишь и сам не узнал своего голоса. Предательски живущий вне его тела, жалкий, шмыгающий. Будто он уже авансом признавался во всех совершенных им правонарушениях и стоял теперь, виновато оправдываясь. Точно как в школе перед классной, после массовой стенка-на-стенку.

 

Не осознаю, но признаю? понимающе кивнули оба-с-ранцами. Один из самых распространенных, кстати, так что пусть это вас утешит, Глеб Аркадьич. Пусть и не шапка-на-воре, а скорее знает лисица-чьё-масло-съела.

 

Там же кошка была, - обескураженно встрял Варишь. И не масло, а мясо. Ты зубы-то не заговаривай, м-дила. И за слова не цепляйся. Теперь Варишь удалось наделить чертами каждого из пришедших. Они действительно были пугающе похожи, но всё же тот, что справа, был повыше и посмуглее, с восточным разрезом глаз. И пальто у него было в рябую крапинку. Тон поменялся от нейтрально-юридического к приблатнённо-свойскому. Ещё чуть-чуть и начнут заламывать руки за спину и бить по зубам.

 

И писанину свою захватите, товарищ, подчеркнуто вежливо, сказал второй, пониже. Тут недалеко ехать, Саблеево, слава Богу, не самый крупный город российский. Можете и не принаряжаться, время не тратить, ни своё, ни ваше.

 

Фраза про время прозвучала как нечто обнадеживающее, чувствовалось даже уважение. Может и бить не будут, потеплело в душе Варишь. Но лишь на мгновение. Надо было собираться. Вещи можно сложить в один большой пакет. Бумаги в конверт чтобы не рассыпались, не перемешались. Хотя какая теперь разница. Вся служба насмарку. Голубика как в воду глядела. Насмотрелся - хватит. Теперь другие смотреть будут. Уже за ним, на зоне.

 

Варишь сгреб записи, разваленные по столику в пакет, сверху бросил джемпер поплотнее, носки, зачем-то кеды, потом выложил кеды, положил петушок. Так, что ещё. Дверца платяного шкафа скрипнула и плавно отъехала в сторону. Из нафталиновой темноты шкафа выплыло хитро улыбающееся лицо Ягеля. Варишь как ошпарило. Что за бред собачий. Тсс, - прошипел Ягель. Не рычи.

Куда собрался? С этой швалью якшаться? Ты же смотрящий, твою мать.

 

Ягелю было в шкафу тесно, стоял он сложившись в три погибели. Выйдя наружу и разогнувшись, он казался самым настоящим великаном почти стереотипной славянской внешности. На этот раз он был в кожаном плаще на пропотевшую пятнами тельняшку. В руках у него был молот. Не молоток, а именно молот, как из мультфильмов про супергероев. Кто-то бесповоротно получит сегодня п-ды, понял Варишь.

 

Ягель навалился на служащих с ранцами резво, нахрапом. Особого сопротивления не наблюдалось. Только смирение. Молот был хорош. Варишь смотрел на происходящее, не понимая что он испытывает. Скорее, смятение. И нарастающее чувство побеждающей справедливости. Ягель всё же был его смотрителем. Или смотрящим?

 

Ты особо не утруждай себя этим матанализом. Только голову сломаешь, сказал Ягель, когда они закончили упаковывать отработанный служебный материал по пакетам. Пакетов в доме не хватило, пришлось занимать у Лаптевой. Соседка игриво подмигнула обоим, но времени на неё не было. Будешь погружаться в это всё, забудешь о главном. Забудешь о главном - вспомнят за тебя другие. Вспомнят другие - съедят с говном. Вот как сегодня чуть не съели. И ты старайся лишний шум не устраивать. Ни к чему это. Зови в следующий раз гостей в дом. Чтобы по домашнему, без соглядатаев.

 

Порешили так: ночью пойдут к Ягодищевым. Сдадут все прежние наработки, согласуют план-график на март и будут собирать первичку. Ягель был твердо уверен: инцидент с близнецами только начало долгой игры в кошки-мышки. Всех смотрящих нынче фаршировать взялись. Чайкина прошлой ночью в порошок стерли, Землистой печень отбили, Ступеньдяев успел скрыться, говорят, в Самойск драпанул. Вот времечко-то наступило. Скажи, Глеб? Хорошо, твой отец не застал. Ему бы за нас стыдно было.

 

Глеб Аркадьевич Варишь. Тридцать один год. Ранее не судим. Наружность благообразная, нрав мирный. Образование светское. Место работы временно отсутствует. Семьей не обременен. Подпольная кличка: «смотритель». На нём замыкаются восточные ветви Шинайского древа и южные Махомбахи. Вот краткий синопсис. А подробности придется вам самим добывать, други мои.

 

Лицо говорящего было скрыто мятым сероватым сумраком кабинета. Собственно, это был не кабинет, а заброшенная комната для персонала такой же заброшенной гостиницы «Солнышко». Неликвид и банкрот, а снести не дают. «Солнышко» стояло как ком в горле у власть предержащих. Словно мерцающее хитином насекомое, многоэтажка использовалась теневыми воротилами, деклассированными элементами и потерявшими себя подростками.

 

Слушающие в количестве восьми человек сидели в подавленном состоянии. Что уж хорошего. Варишь определился, закрепил пару с Ягелем, вышел на контакт с Ягодищевым и очертил мартовский контур. Впечатляющие успехи для дилетанта. Учитывая печальную историю отца-неудачника. Далеко пойдёт, перешептывались следопыты-каратели. Атмосфера напоминала поминки, но без буфета.

 

Ягель посмотрел на спящего Варишь. Как ребенок спит. Посапывает. Чуть пальцы не сосёт. Вот же история нас как кости мечет. А кому ж надо это, так и вовсе неясно. Ягель отхлебнул из походной фляжки и в ушах зашуршало. Смотритель должность тяжёлая. И раздавить может. А смотрящий и того хуже. Загонят в угол и насмерть прижмут.

 

Природа Саблеева была не просто внешней составляющей, декорацией, а полноценным участником. Почти полностью уничтоженная городскими реалиями, она парадоксальным образом только окрепла и выступала тайным крестным походом то здесь, то там. Река, рассекающая город надвое, его же и сливала воедино, держа обе половины в добровольном подчинении. Культура в Саблеево была под стать городу. Страшноватая, забитая, приземистая. Без оглядки на будущее, с трудом вспоминающая прошлое, ненавидящая настоящее. Саблеево было словно собрано из деталей конструктора. Вокзал, роддом, поликлиника, несколько школ и детских садов. Дом культуры и отдыха. Все как по трафарету, как и во многих других городах. И всегда немой застывший вопрос: зачем? Ягель не знал ответа, но догадывался, что его не существует. Как собственно и вопроса.

 

Я и есть Саблеево. Все его тёмные переулочки, закручивающиеся спиралью, аптечный обморочный отсвет «старого города», глянцевый фиолет «нового». Каманский рынок, автобаза, сетевые гиганты, торговый центр Маяк, всё, что живёт и чем живёт Саблеево - всё это я. Маленький, плотно сбитый человечек раскачивался на привинченных к потолку качелях. Я, Хреновицкий Артур Гидлянович, плоть от плоти землица русская, саблеевская. Город - моя кровеносная система.

 

Голубика высосала остатки мозга из птичьего черепа и громко рыгнула. Мозг был свежий и пахнул оборвавшимся полётом, хмельным помётом и городскими помойками. Голубика покачала головой: ишь. Ишь! Как Саблеево оскудел. Даже голуби другие стали. Жирнее да рыхлее. И кости гвоздём отдают. Баба я старая, а Саблеево ещё старее. Эй, Ягель, мать твою. Где баян?

 

Ягель услужливо притащил сияющий советским малахитом баян и отрегулировал ремень на спине у Голубики. Та плотоядно закрякала, выпятив седую голову. Глаза Голубики разгорались красноватым светом. Тонкие, обезображенные артритом пальцы в перстнях легли на кнопки баяна. Ягель похолодел, предчувствуя музыку.

 

Варишь полз под вагонами, затаив дыхание и вжимаясь в узкое пространство. Грядущее столкновение с Хреновицким наполняло сердце сладким ужасом. Картина баталии уже почти оформилась в голове. Да, тяжела шапка смотрящего. Сама по себе шапка была модели ушанка, но с вшитыми в «уши» стальными бубенцами. Её выдала Варишь сестра Голубики, Зоя Леонидовна Крыжовник. Почему у сестёр разные, но тем не менее «ягодные» фамилии, Варишь уточнять не стал. Ритуал передачи шапки был сам по себе таким жутким, что для праздных вопросов не оставалось сил.

 

Отец, ты бы мной гордился. Ты дорожил своими смотровыми площадками, я увеличил их число втрое. Ты смотрел в оба, я смотрю над, под и сквозь. Ты видел конец и начало, я вижу все альтернативные перестройки. Что бы сказала ему на это мать, Глеб не знал. Та скептически относилась к отцовскому «призванию» и радовалась только, если в доме появлялись лишние деньги.

 

Вырастешь - станешь как отец, говорила мать горестно морщась. Я тогда на себя руки наложу, Глебушка. Так однажды оно и вышло. Самоубийц до сих пор хоронили на отдельном кладбище, поэтому за небольшую мзду судмедэксперт оформил кончину как сердечную недостаточность. Пришлось, конечно, повозиться тем, кто гримировал покойницу, покуда у той было всё в буквальном смысле на лице написано.

 

Варишь получил от Ягодищева только устное предписание о том, как вести конфронтацию с Артур Гидляновичем. И карт-бланш на применение любых способов воздействия, включая и физическую детерминацию. Глеб подумал, что он за свою жизнь и мухи не обидел. Даже мысленно не хотел бы никому вреда причинить. А теперь надо было вершить дела, в которых тяжёлая шапка только помеха.

 

Помеха ли? Ты, брат, постой. Шапками не швыряйся. Не горячись с выводами. Школа давно позади и Любовь Геннадьевна над душой не стоит. Сам посуди. Река тебя к Голубике вынесла, поезд на юга не унёс. Думаешь, случайно всё это? Ягель как обычно выводил Варишь на «птичью» перспективу. Быть над схваткой, видеть всё сверху, не зарываясь в сварливую возню шмелиных делянок.

 

Глеб послушно кивал, умом он понимал, что в целом картина такая и складывается. Но что было делать с животным неусмиряемым страхом, пронизывающим все его существо? Он проникал под кожу глубже чем подлый речной холод разносимый ветрами Саблеево. Март вступал в свою законную середину. Календарная весна готовилась к ритуальным кулачным боям с зимушкой-матушкой. Но в случае с Хреновицким, бой намечался далеко не ритуальный.

 

Гонцы к Варишь являлись еще не раз. В самый неожиданный момент. И не всегда попарно. Порой и втроем, даже пятеро как-то раз было. Ягель чудесным образом отражал все визиты гладко, без сучка и задоринки. Когда молотом, когда голыми руками, когда обходился и без силы. Просто задорным словом как хворостиной гнал зарвавшийся скот со двора.

 

Русь босяцкая! Тебя из себя не вытравить, не растерять по дурости, не пропить как последний грошик! Держишь меня дурака крепко на краю, не даёшь расплескаться! Примерно такими словами начинал день Ягель. Откуда он выискал подобную сентенцию было понять непросто. Но Варишь виделось в этом что-то глубоко литературное, конца 19-го века, абсолютно искусственное, но тем не менее вполне органично вписывающееся в контекст. Ягель все чаще оставался на ночлег у Глеба как его штатный смотритель и повадки Ягеля скоро уже перестали казаться Варишь чем-то экзотичным и достойным насмешки.

 

Братья Иисусовы, Егор и Геннадий, кормились стукачеством. Занятие это приносило не очень стабильный навар, но заставляло чувствовать себя нужным. И соответствующим данному моменту. Кроме того, заставляло поддерживать кругозор в постоянно расширенном состоянии. Егор, на два года постарше, был робок и даже кроток, что придавало ему лишней убедительности. Люди не придавали ему значения и он мог, к примеру, запросто присутствовать на встрече совершенно чужих ему людей без того, чтобы те задались вопросом. А что он собственно там делает. Геннадий таким качеством не обладал, но зато мастерски выводил людей на лишнюю болтовню. Заставлял их играючи слить всю свою наготу задаром и даже убедить их в полной душевной несостоятельности. Стот ли говорить, что подобный тандем Иисусовых ценился на рынке?Хреновицкий прибегал к их услугам осторожно. Лишний раз не дёргал. Брезговал. Будто эксплуатация стукачей, в конечном итоге, могла заманить его самого в ловушку.

 

То, чем мы занимаемся, это даже не передел сфер влияния, не пошлая борьба за власть или выживание, не крестики-нолики могучих и самодостаточных хищников. Упаси Господь! Всё это век даже не прошлый, а всего лишь квинтэссенция глупостей откуда-то из курса обществознания средней школы. Мы сталкиваем лбами глубинные сущности. Заставляем шутов и скоморохов вступать полноправными душегубами в пьесу, а не прятаться под лавками, наблюдая за миром исподтишка. Даём ход таким делам, которые решительно тащат реальность по неведомым ей маршрутам, но в нужном направлении. Иначе зачем тогда всё? Правосудие, своды законов, классификация видов и иже с ними?

 

Хреновицкий проговаривал свои домыслы вкрадчиво, непрерывно покачиваясь на качельках. Скрип качельных цепей придавал его словам дополнительный тревожный контекст. Смотрители Хреновицкого, Шуберт и Врангель, зачарованно следили за тем, как фигурка Хреновицкого взлетает и опускается подобно амплитуде неизвестного процесса. Всё, что говорил обьект их присмотра, лежало вне зоны их компетенции, но навскидку казалось жуткой галиматьёй. Шуберт уже несколько раз порывался уехать на север, но Голубика не отпускала.

Будешь сидеть как пёс и слушать! Не твоё это собачье дело от хозяев бегать. Врангелю было индифферентно. Главное, чтобы кормили. В слова Хреновицкого он не вслушивался.

 

Ирина Андреевна прошла долгий путь от истеричного почитания Хреновицкого до брезгливого презрения. Как и многих других, необыкновенный облик Артура и его смелые, ни на чьи непохожие речи смутили её, повергли в полный раздрай, а затем и обратили её в Божественную спутницу. В миру Ирина заведовала ателье «Щавель и крапива», одежда для здоровых духом людей. В логове «поедателей бирок», Ирину уважительно именовали Сутул-гора, за её мудрость и царскую, приземистую осанку. Казалось, Ирина нависала над слушателем и вселяла в сердце непонятный трепет.

 

Артур больной беспомощный человек. Если раньше он по сути брал и давал Саблеево, то сейчас он подобен окостеневшей опухоли. Высасывает последние соки из умершего города. А молодые дураки типа этого вашего Глеба лезут на него как вошь бешеная. Он их съест не глядя. Просто потому что может. Да, Артур жалок, никчемен, но в то же время бесконечно опасен. Понимаете, Всеволод Максимович?

 

Понимаю, голубушка. Но что прикажете делать. Шапку дураку выдали. Бугая приставили. Тринадцать раз брали проверкой и все вхолостую. Голубика сказала: значит, так тому и быть. Вы уж не обессудьте. Знать, не век качелям качаться. - Всеволод Максимович задумчиво выпустил клубок переливающихся сиренью дымков. - вы бы, Ирина Андреевна, начали приглядываться к Глебу Аркадьевичу. Не случайный он человечек, судя по всему.

 

Бледное лицо Ирины пошло рваными земляничными пятнами. Нос будто нахохлился, увлажнился и тут же заострился. Пальцы обрели птичью хищность и сердито заскребли по столу. Всеволод почувствовал, что переборщил.

 

Март выдался бесснежным и от того непривычно студеным. Напряжение, которое ощущал Варишь, будто присутствовало и вовне его. Двор дрожал, казалось, натянутый как холст. Тронь пальцем в нужной точке и пойдёт трещинами, а под конец лопнет как уже созревший для смерти кокон. Воробьи тоже вели себя странно, будто поглядывали на Глеба и тихонько переговаривались. Непонятно было, были ли в этом доброжелательные нотки или же всё-таки что-то другое. Прохожие утратили свой нейтралитет и разделились на лагеря. Само собой, без объявления этого вслух, без громких жестов. Но Глеб знал: это случилось.

 

Шапку смотрящего он надевал только перед обходами. В иное время довольствовался петушком. Старым, надежным, белый окаймленный синим. Классика жанра. Но прохожих было не обмануть. Даже малые дети посматривали на Глеба со значением. Знают, тяжело думалось Варишь. Значит, весь город готовится к схватке.

 

Варишь невесело улыбнулся. Схватка как при родах. Одна, другая. И родится что-то исключительно новое. Новая жизнь. А если это будет мертворожденный. Если плод запутается в тех зарослях, где он созревал, или захлебнется в маточных водоемах или просто передумает рождаться. Ягель похлопал по плечу Глеба: усложняешь. Ум тебя кругами водит, измотать хочет, потом в лес шмыг, а ты на землю бездыханный. Нет никаких схваток. Не будет ничего нового. А что будет, то само придет. Твое дело смотреть и видеть. И идти туда куда голосом велено.

 

Звучало малоубедительно. С голосом было понятно. Голосовые сообщения от Голубики и Ягодищева всегда вносили ясность в сложную неоднозначную картину жизни. Пока слушал приказы, все было логично. Как только отвлекался, сразу карточный домик разлетался в пух и прах. Может права была мать. Отец был просто городским сумасшедшим, сочинившим всю эту жуткую, расписанную по деталям историю. Смотрители и прочее: бред безумца. Населил Саблеево персонажами своих видений, вызвал к жизни тошнотворные ритуалы, втянул во все это сына, заставил во все поверить и броситься на амбразуру.