дулю-держи

Исхудалов отчаянно теребил ветку в поисках ещё не тронутых тленом листьев. Но тщетно: на всём лежал пусть полупрозрачный, но явный след распада. Он словно прорастал изнутри каждого листика, проникал в его некогда изумрудную кровеносную систему и через некоторое время заменял её своей новой «экосистемой».

 

Листья будто сочились изнутри нехорошим, усталым светом. Однако, были в нём и нотки чего-то уютного, домашнего, чего-то, что делало листья и ветвь в целом ближе, роднее и понятнее человеку. По крайней мере, Исхудалову. Он окончательно ободрал ветку от остатков листвы и вертел её теперь задумчиво перед носом внюхиваясь в тонкий аромат умирающего дерева.

 

На вкус ветка была горьковато-кислой и жевать её не хотелось. Исхудалов исподтишка стеганул веткой худущую псину, беззаботно выкусывавшую блошек. Псина с клокочущим визгом подскочила и дала стрекача. Исхудалов швырнул ветку ей вслед и сел на скамью.

 

Осень. Как всегда - внезапно и бесповоротно. Пришла, увидела его Исхудалова и взяла со всеми потрохами. Всё как по расписанию: первый запой, второй, вход в зону отчуждения, нарушение трудового договора, увольнение, безработица, долгие вечера в парке. Да и не только вечера. Утром заявляться в парк было особенно душевно. Люди как декорации сменяли друг друга пролетая мимо на встречу работе, учебе, адюльтеру или командировке. А Исхудалов сидел.

 

Неподвижно. Никуда не направляясь. Не то что эти мимо бегущие статисты. Для них парк был всего лишь сквозным коридором по пути. А для него? Исхудалов иногда приходил к выводу, что это не он ходит в парк, а парк приходит в него. Пусть и звучало это даже для него самого вычурно и даже пафосно. Как-то по книжному. Никто ни в кого не приходит. И что это за парк. Так, закругленная по бокам аллейка высаженных некогда березок вперемешку с шиповником. Воткнули пару-другую скамеек, вот тебе и парк.

 

Когда деревья ещё не облетали, листва с переднего края заслоняла выход наружу. Не были видно ни остроконечной шляпки автовокзала, ни чудом уцелевшего киоска. Кому пришла в голову сделать зеленую перемычку между привокзальной площадкой и двором пятиэтажки? Да похрен кому. Исхудалов не хотел погружаться в муниципальную историю, засиженную как выцветшая доска почета мухами, невзрачными и самодовольными персонажами.

 

Есть и есть. Не было так и не было бы. Может и проще было б. Работал бы как все, слаженно, семью бы на ноги поднимал. Исхудалов даже прыснул про себя. Чё она, в говно пьяная что ли, семья эта. На ноги её подымать. Подымайся, бл-дина! Ап, кому сказал! Чё, алкашня, прозябаем? раздался почти над ухом знакомый голос.

 

Баба Варя. Вот погляди что купила. Она не торопясь выудила из пузатенькой кошёлки целлофановый пакетик. Пирожки! С картошкой, яйцом и зеленым луком. Исхудалов посмотрел на бабу Варю почти с щенячьей благодарностью.

 

Ешь, доходяга. В тебе ж скоро ничего не останется. Скоро через тебя вокзал просвечивать начнёт. Щас-то его не видать ещё. А на следующей первые заморозки обещали. Исхудалов ел пирожок, ошмётки яйца падали в его неухоженную серую бороду. Седею. Отметил с каким-то даже довольством Исхудалов уже год назад, наткнувшись на серебро в волосах на подбородке. С тех пор линия, отделявшая серебро от грязноватого каштана, ушла ещё глубже к шее и почти заполонила собой весь волосяной покров лица Исхудалова.

 

Седею значит живу. Все естественные процессы во мне протекают. Природа во мне, а я в природе. В детстве Исхудалов бывало даже сомневался в своем человеческом происхождении. Все люди как люди, а я не такой. Баба Варя исчезла так же неожиданно как и появилась. На своё место вернулась и удравшая, обиженная Исхудаловым, дворняга.

 

Да брось дуться, икота. Исхудалов нежно гладил липкую, чешуйчатую шею собаки и преданно заглядывал в её вишневые, расширенные как у торчка, зрачки. Вот поешь. Исхудалов протянул псине обьедок пирожка, скорлупу теста с выеденным содержимым. «Икота» одним махом проглотила нехитрое угощение и улеглась у ног Исхудалова.

 

Безветренно сегодня. Воздух слоями опутывает. Как червь ленточный. Или портянка. А даже приятно. Опутывай. Буду сидеть и жизни радоваться. Пусть другие горюют. Мне горевать не о чем. Тощая задница Исхудалова трепетно потерлась о выступающую из скамейки шляпку гвоздя.

 

Сколько этот гвоздь уже своему делу служит? Небось постарше его, Исхудалова. Как вколотили, так и не рыпается. И между жоп не копается. Какая усядется, ту и встречает. Совсем по картинному, замирая и фланируя, пролетел мимо лица Исхудалова уже бесцветный, по-старчески пятнистый лист и исчез где-то в куче себе подобных.

 

Дома на столе у подоконника грелся пузырь. Этикетка лишь намекала на содержание, даже сбивая в некотором смысле с толку и заражая неоправданными ожиданиями. А здесь этикеток не было. Деревья стояли почти голые, без всяких ярлыков и ничего не обещали. Однако Исхудалов понимал: еще промедлит и тонкий душевный разговор превратится в докучливый монолог двух неинтересных друг другу индивидов.

 

Пора идти. Стараясь не разбудить сладко закемарившую икотку, не столкнуться с людьми из прошлого, не разглядеть ненароком нахальные очертания вокзала.