Глава №1 «Боевой стимул»
Пролог:
Долгое время я не мог пошевелиться. Сознание приходило обрывками. Чувства помалу стали возвращаться. Первым из них я ощутил запах нефти и жжёных волос, затем жар — не огненный, а вязкий, словно бы меня варили в кастрюле. Бёдра, грудь, шея, правая половина лица прикипели к чёрной жиже, что пузырилась всюду, будто земля, подавившись нефтью, изрыгала последнее содержимое. Я лежал, прикованный к земле тяжестью собственных век. На попытки движения отвечала лишь жуткая тяжесть, будто кости налились свинцом. Превозмогая, еле как смог с чавкающим звуком перевернуться на спину — небо предстало тлеющим ватным одеялом — клочья дыма ползли по нему, как гангренозные пятна, а сквозь прорехи проглядывали тучи, бледные, как лица умирающих от чахотки.
Приподнялся на локтях и взглянул на себя — тело походило на поле экспериментов: сливовые подтёки синяков, рваные борозды повсеместных ран различной глубины, запёкшаяся охра крови. Рубашка расплавилась, битум въелся в плоть, создав причудливый панцирь из чёрных наплывов и стеклянистых кораллов.
Судя по частичной затянутости ран, я пролежал здесь по меньшей мере две недели. Две недели комы и медленного переваривания собственного тела. Можно было почувствовать, как рёбра прорастают сквозь кожу, белые корни, ищущие питательных соков в этом отравленном гарью воздухе. Густая слюна стекала в горло щелочным дождем, разъедая миндалины. Кишечник, словно змея, сбрасывающая кожу, скручивался в узлы, выжимая из себя последние капли жизни.
Пытался встать, но земля, мягкая, как трупное лоно, затягивала меня глубже. Иссохшие пальцы впились в почву, выискивая корни, личинок, камень — что угодно, что могло бы обмануть голод, будучи выдано за пищу, но безуспешно. Я лизал росу с обугленной травы, и язык, иссохший в мумифицированном рту, царапал нёбо, превратившись в пергаментный лист, испещренный трещинами.
Скрипя суставами, словно ржавыми петлями, приподнялся над землёй. Двор дома №19 посёлка Аэропорт предстал пейзажем после Страшного суда: выжженный мёртвый ландшафт, в котором даже обугленные деревья, казалось, стыдились своей жалкой наготы. Потрескавшийся асфальт походил на высохшее дно реки, чёрные лужи отражали опалённые руины, на ржавых детских качелях висела раскачиваясь одинокая верёвка. Окна пятиэтажек зияли пустыми глазницами. Где-то вдалеке рухнула стена, разнеся в воздухе облако бетонной крошки.
Ноги, превратившиеся в две костяные трости, обёрнутые кожей, тряслись от слабости. Каждый шаг отдавался в висках звоном, словно сердце переехало в череп и билось теперь о его своды. Тело, впрочем, даже не спросив моего совета, сочло лучшим решением вести меня к ближайшему строению — им оказалось общежитие №20. Даже в мирное время это место было кладбищем надежд и судеб: обитали здесь те, кого жизнь отбросила за грань обыкновенного существования — в иных из тех человеческие черты уже необратимо угасли.
Я переступил порог. Потолок плакал ржавыми слезами, облупленные стены, покрытые плесенью, казались живыми, дышащими. Трубы над головой сочились мерзкой мутной влагой, в воздухе висела сырость, запахи канализации и полувековой прокуренности, впитавшиеся во все возможные поверхности. Шаг отзывался эхом, блуждающим в пустых бетонных норах. За исключением того, в здании висела тишина — такая, что бывает в могиле перед приходом червей.
Зайдя в одну из комнат — каморку, что едва можно было назвать жилым помещением — наткнулся на останки незавидной жизни: панцирная кровать с провалившимся матрасом, из дыры в котором торчали щупальца пружин. На столе, сколоченном из разномастных досок — прожжённая скатерть, консервная банка в роли пепельницы, масляная лампа с мутным стеклом, затянутый ржавчиной примус, и кухонный нож. Рукоять, обмотанная синей изолентой, собрала на себя годы человеческих прикосновений — липких, жирных, засаленных. Лезвие, истончившееся до толщины мизинца от множественной заточки, всё ещё сохраняло острый колющий край. Сунул нож в карман.
Пятиэтажное чудовище втягивало меня в себя, а я, покорный, шагал вглубь здания. Ноги подкашивались, цепляясь за ступени, словно к подошвам прилипли комья глины. Каждый пролёт давался ценой чёрных искр в глазах. Тревожно. Шаги за поворотом лестничной клетки на пятом этаже заставили меня прижаться к стене. Сухие, шаркающие. Я услышал их, а они, в свою очередь, услышали меня. Инстинкт выстрелил адреналином. Тело рвануло вниз по лестнице само, оставив сознание догонять. Коридоры множились, отражаясь в потёкших зеркалах зрения, рваные обои превращались в кожу, сдираемую заживо, трещины на стенах извивались венозными язвами. И тут нога провалилась в дыру в полу — доски впились в голень ржавыми гвоздями. Острая боль пронзила мясо, но адреналин без следа растворил её в свинцовом угаре. В мгновение выдернул ногу, оставив в древесине клочья кожи, нырнул в шахту вентиляции и пополз вниз. Металлические зазубрины решётки дорывали рубашку, оставляя на боках борозды, словно от плуга.
Он не стал преследовать. В гудящей тишине растворились удаляющиеся шаги. Переждал, пока страх не выкристаллизовался в лёд вдоль позвоночника. Вылезти наружу оказалось труднее, чем втиснуться. Инстинкт, уже в полной мере вцепившийся пальцами-крюками, вёл меня не вон из здания, а вглубь, обратно на пятый этаж — туда, где пахло единственным намёком на жизнь. Полз вдоль стены, как паук по нити собственного страха. И вот, слух, заострившийся до звериной чуткости, выловил из тишины голоса. Женский — хриплый, пропитанный табачной золой, мужской — похожий на скрип несмазанных шестерн.
Стена холодела под ладонью. Тело, забыв про осторожность, прилипло к ней всей площадью, впитывая вибрации. Я прикрыл веки, превратившиеся в наждачную бумагу. Сквозь полупрозрачную кожу проступали силуэты — два пятна биения пульса, алые медузы в чёрной воде. Пальцы, разминающие стекловидное тело глазного яблока, зубы, вгрызающиеся в студенистую массу. Слюна, густая как машинное масло, заполнила рот. Кишечник скрутился в морской узел, выжимая из пустоты урчание. Когда голоса затихли, я свернул за угол лестничной клетки и прильнул к щели в баррикаде из перевёрнутых шкафов и железных кроватей.
Двое сидели у «камина» — дыры в стене, где тлели ножки табуреток и обрывки газет. Мужчина, облачённый в пиджак цвета прелых листьев, чьи лацканы поела моль, а подкладка свисала клочьями, тыкал железным прутом в огонь. Его лицо словно глиняный горшок, разбитый и склеенный смолой: трещины морщин, впалые глаза-угольки, рот-прорезь. Женщина, чьё лицо напоминало восковую маску, которую кто-то растопил и наспех слепил заново, автоматичными движениями качала на руках маленький свёрток. Веки, лишённые ресниц, дрожали как крылья моли, пришпиленной иглой. Когда она наклонялась к огню, свет выхватывал шею, изъеденную язвами, похожими на розетки ядовитых цветов. Она то прижимала куклу к щеке, шёпотом бормоча что-то вроде «тише, тише, паучки спят», то резко отстранялась, судорожно и резко встряхивала свёрток, будто пыталась оживить этот замёрзший комок тряпок. Иногда она замирала, прислушиваясь к тишине внутри пелёнок, подносила к уху, и её восковое лицо, оплывшее по краям, как свеча в печи, искажалось в гримасе: губы растягивались в улыбку, но вместо радости это напоминало необратимое помешательство. «Слышишь?» — сипела она мужчине, тыча куклой ему в лицо, — «Она плачет. Надо молоко...». Молока, как следовало догадаться, не было, а пальцы её лезли в карманы, выуживая оттуда крошки заплесневелого хлеба. Она разминала их в ладони, подносила ко «рту» куклы, и бурые катышки падали на пол, скатываясь в трещины между плит.
Мужчина не обращал на неё внимания, пытаясь поддерживать жалкое пламя, но женщина, казалось, даже не замечала этого. Она распеленала куклу — тельце, сшитое из мешковины, покрытое струпьями воска, — и начала вытирать невидимые загрязнения краем своего платья. Её движения были лихорадочно-точными: она чистила пуговицы, поправляла швы на платьице, и всё это — под монотонное бормотание: «Вот тут паучок укусил... Вот тут дождик намочил... А тут папа поцеловал, да, поцеловал...». Последние слова она прошипела с внезапной яростью. Но уже через мгновение её лицо снова стало пустым, восковым.
Всего двое. Целых двое. Этот факт не давал покоя. Голод вывернул желудок наизнанку — я чувствовал, как кислота точит кости таза. Ведомый единственным животным чувством, что оставалось мне доступно на пороге смерти от истощения, я ощутил, как челюсти сами собой сжались, мышцы напряглась в предвкушении. Меня страшила своя совершенно дикая готовность, которой я фактически уже не мог ничего противопоставить. Но тело вяло протестовало. Ноги дрожали, как струны на расстроенной скрипке, зрение плыло — силуэты двоились. Рука, сжимающая нож, опустилась сама. Слишком слаб. Разум, едва теплящийся в пепле сознания, ещё оставался способен оценить очевидно стремящуюся к нулю вероятность успеха — несмотря на худобу, мужчина двигался с проворностью богомола. Он был не истощён — оптимизирован — природа стёрла всё лишнее. Он выжил, потому что сам стал оружием. «Умрёшь как собака, если полезешь». Инстинктивная часть, впрочем, без особой охоты, согласилась с этим доводом. Я отступил с пятого этажа.
Отползал назад, цепляясь за дверные косяки, оставляя на них отпечатки ладоней в чёрной жиже. В животе скрутило спазмом. Нашёл в кармане комок обёрточной бумаги — жевал её, притворяясь, что это хлеб. Мозг, обманутый на секунду, позволил сделать ещё несколько шагов. В глазах мутнело всё чаще. Пол зыбучим песком уплывал из под моих ног — несколько раз падал, подолгу лежал на холодном бетоне, вслушиваясь в тиканье собственных сосудов. Поднимался пока мог, когда ноги совсем перестали держать — полз, сдирая кожу с локтей.
Проломы в стенах шестого этажа зияли, словно пулевые раны в бетонной плоти. Некоторые из них повторяли контуры человеческих тел: одни были статичными, как распятия, иные напоминали беглецов. Сквозь дыры проглядывали соседние помещения — каменные утробы, заполненные мусором. Инстинкт вёл меня по следу — запах тления, едва уловимый, манил сладковатым обещанием. Чувство не обмануло. В углу одной из комнат с выбитой дверью лежала груда останков — некрупные кости, хрящи с обрывками сухожилий. Царапины от стальных зубьев, рваные края, будто их наспех членили затупленной пилой.
Без промедления впился зубами в хрупкую трубчатую кость, она хрустнула, как сахарная глазурь, обнажив трубчатое нутро. Осколки впивались в дёсны, кровь, солёная и горячая, смешалась со слюной. Я высасывал мозг, соскребал ножом жир, прилипший к суставам, жевал хрящи, похожие на резину. Желудок дрогнул, издав звук ржавых жерновов. Я вылизывал пол, собирая микроскопические частицы мозгового вещества, пока язык не начал кровоточить, оставляя алые мазки на бетоне. Тело откликалось медленно, как залитый кислотой механизм. Тепло в кишечнике, липкое и сомнительное, будто проглоченная свеча. Мысли стекались к костям, застрявшим меж зубов — крошечным осколкам, перемолотым в меловую пыль. Тело требовало больше. Всегда больше.
Отползая от горки обглоданных мощей, впился ногтями в трещину стены. Штукатурка осыпалась, обнажая бетон, покрытый лишайником и плесенью. Вспомнил крыс, которых я видел в детстве: как они, оголодав, грызли электропроводку. Теперь понимал их. Выдранный из стены кусок мха пошёл в рот — жевал, давясь земляной горечью.
Пальцы нащупали под рубашкой прилипший к рёбрам живот. Кожа там была бумажно-тонкой, сквозь неё прощупывались узлы кишечника. Тело пожирало само себя — мышцы таяли, оставляя жировые сгустки. Во рту — медный, с примесью кислоты и ацетона, вкус. Выплюнул сгусток слюны, и она, упав на ступень, зашипела, оставляя жёлтое пятно. Сколь ожидаемо, столь и внезапно, зрение расплылось в бурых пятнах. Ощутил, как по пищеводу поднимается волна — чёрная, маслянистая. Рвота била фонтаном, смешивая костную крошку с землёй в единую субстанцию.
Лежал в луже собственных извержений, наблюдая, как потолок медленно вращается, пальцы, вслед за ним, непроизвольно чертили на полу круги. Кое как перевернулся на спину — взору представился потолок шестого этажа, зияющий сквозной дырой, обнажившей балки чердака. Обрывки рубероида свисали бахромой. Сквозь дыру в крыше сочился болезненный свет, застывший в швах небосвода. В ушах звенело, будто в череп насыпали битое стекло. Тело больше не принадлежало мне, а спектр рассуждений некогда носившего моё имя свёлся к принятию единственного жизнеопределяющего решения: стать удобрением для этой бетонной гробницы, или удобрить её чужими костями. Он поднялся.
Глава №2:
[В процессе написания]
