Домой, домой...

(Сентиментальная история времён развитого социализма)

 

В посёлок Борисово Галина Яковлевна с внуком возвращались на попутке. Так уж вышло. Автобус, не проехав и полдороги, затарахтел, задёргался, заполнил утробу дымом и понуро остановился. Шофёр, сдержанно матерясь, поковырялся в прокопчённых автобусовых кишках, после чего злобно хлопнул крышкой радиатора, велел всем «по-быстрому вылазить».

 

Следующий автобус пропылил мимо с гордой табличкой «Обедаем», а затем ещё один остановился метра в ста от законной остановки. Измотанная ожиданием толпа с проклятьями помчалась следом и наиболее подвижной её части удалось-таки втиснуться в его грязно-голубое нутро. Галина Яковлевна с пятилетним Игорьком успела преодолеть лишь половину пути, когда автобус заржал и галопом умчался вдаль. Тут-то и подвернулась попутка. То был задрипанный «Газ» со сплюснутым бампером, добродушным Генералиссимусом на ветровом стекле. Шофёр высунул в окошко голову, коротко осведомился: «В Мирный едем, мамань?» Задыхающаяся от беготни и огорчений Галина Яковлевна бессильно затрепыхалась и с трудом выдавила из себя: «В Борисово нам!» Шофёр поощряюще прикрыл веки — по пути, мол. Она было робко прикоснулась к ручке дверцы кабины, но шофёр, не произнеся более ни слова, мотнул головой назад — в кузов, маманя, в кузов.

 

Ну в кузов, так в кузов. Галина Яковлевна сперва из последних сил вскарабкалась сама, а затем втащила за собой онемевшего от восторга Игорька. Машина резво подпрыгнула на колдобине и рванулась в путь, по полу угрожающе загромыхали, опрокинутые бидоны из-под краски. Галина Яковлевна в изнеможении опустилась на широкую лавку спереди кузова и тут только обнаружила попутчика.

 

Попутчик был одет в тёмно-серый, негнущийся плащ с изнанкой в мелкую шахматную клетку. Снизу из-под плаща выглядывали худые, птичьи ноги в лиловом трико и в сандалиях на босу ногу, сверху виднелась крупная лысая голова в треснувших круглых очках, перетянутых бельевой резинкой. «Бродяга какой-то, прости господи», — с брезгливой опаской подумала Галина Яковлевна.

 

— Здравствуйте, уважаемая Татьяна Ефремовна, — звучно и проникновенно приветствовал её необыкновенный попутчик, — рад вас видеть в этом автомобиле. Везёте сына на каникулы?

 

— Вы меня спутали с кем-то, — боязливо улыбнулась Галина Яковлевна, — я вас не знаю.

 

— Это очень возможно, — широко улыбнувшись, ответил попутчик, — я иногда путаю людей. Это, наверное, потому, что я их много за свою жизнь повидал, не пересчитаешь. И потом, не вполне ещё окрепло моё здоровье. Дело в том, что я прохожу лечение в психиатрической больнице...

 

«Этого мне недоставало» — с тоской подумала Ганина Яковлевна, теснее прижимая к себе внука.

 

— Да вы не подумайте ошибочно, — торопливо замахал руками попутчик. — Врач, Евгений Алексеевич Зотов, мне целиком доверяет. Видите вот — отпустил домой на десять дней, — попутчик радостно вздохнул, — домой, на родину!

 

Попутчик радостно зажмурился, встряхнул головой и вдруг запел в полный голос, дирижируя руками: «Травы, травы, травы не успели от росы серебряной согнуться...» Он старательно допел всю песню до конца. Голос у него был громкий, пел он, вроде, правильно и вполне задушевно, но слушать его вовсе не хотелось.

 

— Вот вы, наверное, думаете, что я артист и работаю на концерте, раз у меня такой приятный голос-тенор. И ошибётесь если так подумаете! Просто я очень люблю лирические песни. И потом — глянешь вокруг, и хочется же петь само собой. Ведь такие просторы везде, такое ликование! Можно я ещё спою?

 

Не дожидаясь согласия, он запел: «Вы слыхали, как поют дрозды...», но не допел до конца и вновь обратился, к Галине Яковлевне:

 

— Когда я пою такие замечательные песни, я чувствую в душе большое ликование. Хорошо ещё, что вы, Татьяна Ефремовна, воспитанный и культурный человек, и не произносите мне грубые слова. Ведь вот посмотрите, сколько счастья вокруг! Все люди мира должны взяться за руки в борьбе за мир... Я всегда сильно волнуюсь, когда еду на родину. Вы тоже едете в Мирный? Ах, в Борисово! Ну что же, в Борисово тоже живут хорошие люди. Конечно, хорошие. Так ведь плохих-то людей вообще нет на свете. Нету их вовсе! Вот если фашисты только. Но их победили уже. А так-то не бывает плохих людей по-настоящему. Есть, которых обидели, и они теперь злятся, топорщатся. А понять-то не могут, что обидели их такие же обиженные, что всё как-то по кругу получается. Сесть бы да поговорить. А вы любите ездить в железнодорожных поездах?

 

— Нет, — растерянно ответила Галина Яковлевна, там много домов.

 

— А я — очень люблю. Вот не поверите, могу хоть час стоять на станции и смотреть на поезда. Рукой машу, приветствую машинистов и пассажиров. Жалко, что в Мирный не ходят поезда. А скажите, когда вы ехали в поезде, не обратил ли вы внимание — перед самой Казанью, не доезжая до дамбы, по правую сторону, недалеко от насыпи стоит деревянный дом? Двухэтажный, замечательный дом. Он стоит как раз углом насыпи. Как нарочно. Не обратили внимания?

 

— Да нет же! —вдруг с резким ожесточением ответа странный попутчик, — там только один деревянный дом Двухэтажный, зелёного цвета!

 

— Ах, да-а! — фальшивым голосом воскликнула Галина Яковлевна. Она вспомнила, что сумасшедшим людям не надо возражать. — Помню, помню. Такой, да? Двухэтажный!

 

— Ну конечно, — возликовал попутчик, — удивительно красивый дом. А знаете, — он вновь растянул в улыбке свои серые, небритые щеки, — это ведь мой дом. То ест я там жил. Ещё давно, до войны. Пацаном. Я тогда пацаном работал на железной дороге! Помощником машиниста на паровозе марки «ИС». Прекрасная это была машина, реверса слушалась с полнажима! И вот знаете — каждый вечер проезжал я мимо своего дома. Гляжу, бывало, окна у нас горят, и — рядом совсем. Так бы и бежал к ним, да никак нельзя. А дома — мама Лизавета Порфирьевна, и сестра Агата, свет не гасят, меня ждут. А мне ещё до Казани ехать, потом — обратно на автобусе. И сердце у меня играет, как гармошка — туда-сюда!

 

Попутчик замолчал. Потом затянул было какую-то протяжную бессловесную мелодию, но быстро оборвал и заговорил снова:

 

— Когда война началась, я сперва хотел пойти воевать с фашистскими палачами. Да меня не взяли, мне ещё семнадцати не исполнилось. И потом железнодорожникам-то получилась бронь.

 

Всю войну проездил на своём «ИСе». Однажды даже гитлеровские изверги в меня стреляли с самолёта около города Ярославля. Помощника моего, Касима, ранило в плечо, ему потом руку отрезали а кочегар сильно испугался и прыгнул на ходу с поезда. Его потом судили. Строго тогда было всё.

 

В году сорок четвёртом повстречал я первую любовь. Александра, буфетчица в Юдинском депо. Она, правда, уже вовсю беременной была. Потом народился сынок Андрюша и дали нам комнату, просторную и светлую в том самом доме. И счастлив я был бесконечно, всякому дню радовался, как празднику. Но случилась со мной большая беда. От сумы, говорят, да от тюрьмы не зарекись. Определил мне судья семь лет и отправил на трудовое перевоспитание в республику Коми, возле города Печора. Я честно искупал свою вину и было бы у меня оттого на сердце торжество, но очень сильно тянуло домой, к родным моим. Меня там даже прозвали — Плакуша, потому что я всегда сильно скучал и расстраивался.

 

Я даже задумал бежать, но побоялся, что поймают и накажут. А когда помер товарищ Сталин, меня отпустили с мором. Однако ж недолгое было моё счастье, потому что когда я вернулся из страны Коми, случилась со мной беда пострашней. В комнатке нашей жили уже совсем чужие люди, и они-то мне сказали, что жена моя Александра уехала в город Чистополь со своим новым мужем, часовым работником. Я было тоже поехал в город Чистополь, потому как душа моя никак не могла поверить таким словам, но жена моя Александра не схотела со мной долго говорить, стала кричать, что я вор, урка, и что если я буду так нахально противодействовать её счастливой жизни, она меня сдаст в милицию.

 

А я, поверите ли, Татьяна Ефремовна, всегда работал честно и наказание своё тюремное получил не за воровство или вражескую агитацию, а только за простоту мыслей и превратность моей судьбы. Стал я её убеждать, чтобы она хоть сына со мной отпустила, но тут вышел её новый муж и начал говорить грубые слова, чтобы я не марал его рабочую честь и что Андрею он теперь заместо отца. А потом и сам Андрюша вышел и сказал, чтобы я не портил ему жизни и уезжал к себе обратно в тюрьму как враг советского народа. Вот такая случилась беда. Вот поверите ли, сказали бы мне тогда: заполучи ещё семь годов исправительного лагеря, зато когда вернёшься — все по-старому будет: и жена, и сын, и дом наш — согласился бы радостно. Да некому сказать такое...

 

Галина Яковлевна слушала его рассеянно, не перебивая. Суеверный страх перед умалишёнными понемногу развеялся А на смену страху пришло, как водится, раздражение. На все разом: на пыльный, суматошный, бестолковый день, на непутёвую дочь с вечными плаксивыми проблемами, которой лишь бы сплавить на неё своего сына, на очередь за грушами, огромную и злую, в которой они маялись час с лишним и ничего не получили, и пришлось чуть не волоком уводить плачущего, ничего не понимающего Игорька, постылую обратную дорогу с нахальным шоферюгой, который ещё неизвестно, сколько с неё сдерёт, и с этим (послал ведь господь!) попутчиком. Ведь врёт, наверняка, как сивый мерин, разжалобить хочет. В конце, как пить дать, трояк попросит. А вот шиш ему, а не трояк. На всех малахольных трояков не напасёшь. С похмелюги они все на языки богаты. Галина Яковлевна вдруг почувствовала себя кем-то бессовестно обманутой, обсчитанной, обиженной И жизнь пропылила мимо, как тот автобус с табличкою, «обед», и оттуда нагло смеялось ей в глаза чьё-то напудренное лицо с кудряшками, и некому было пожаловаться, не с кого спросить...

 

— ...в общем, я забичевал. Но долго так жить я не смог потому что, во-первых, стало ухудшаться моё здоровье, да и вообще перед людьми стыдно. Меня ведь даже кликали — Николай-ни-дворай. Да я не обижался, чего там, ведь так оно и было. А во-вторых, попал я однажды в милицию и там мне пообещали снова посадить в тюрьму и дать при этом большой срок. Так вышло, что стал я жить в посёлке Мирный у Надежды Николаевны Постниковой. Вы, наверное, её знаете, она работает нянечкой в детском садике. Такая горбатенькая. Работал сменным кочегаром в котельной. И получилась бы у меня вполне счастливая жизнь, если бы одна история. Ехал я как-то в поезде, возвращался от знакомого товарища — помогал ему баню строить на даче. А поезд наш вдруг стал. Наверное, встречный пропускал или ещё чего. Глянул я в окошко и — поверите ли —обомлел душой. Поезд-то наш стоит как раз напротив того дома, где я раньше-то жил. Стал я на него смотреть — оторваться не могу, потому что с тех самых пор я там ни разу не побывал, хотя тосковал по нему страсть как. И замечаю вдруг, что на нижнем-то этаже, как раз где мы жили, не то что свету нет, а вообще окна заколочены крестом. Так стало быть, не живут там! И уж так мне захотелось к то дому подойти, хоть руками его потрогать, что нету возможности утерпеть. А поезд все стоит. Двери автоматические, не откроешь, зато окна открытые — жарко было. Вот и полез я в окошко. Мне кричат: «Куда! Убьётесь ведь совсем!» А я будто и не слышу. Вылез, сбежал насыпи, тут как раз и поезд тронулся. Подхожу я к дому и все никак не могу оторваться от него глазами, все мне кажется: зайду вот сейчас, а там вот всё так же, как и тогда. И вот, понимаете, — не стерпел. Отодрал доску, раму гвоздём поддел, открыл окно и пролез в нашу комнату. Попробовал свет включить, пошарил, а он и зажегся! Просто какое-то чудо. И так тут хорошо мне стало, тепло и радостно. Как будто я молодой, здоровый, пришёл с депо пораньше — праздник будто бы какой-то. Принёс собой вкусные гостинцы — пряники там, помадку — и сейчас откроется дверь, войдут жена моя и сынок Андрюша — куда они запропастились, верно, встречать меня пошли, да разминулись, — станем мы чай пить, веселиться и задавать разные весёлые вопросы.

 

И дом — наш, и комната наша. Обои, правда, в комнате чужие, не наши. Тут я разохотился да и оторвал в углу кусок. А под ними-то наши, синие в полоску с розочками, мы их супругой моей клеили. И поверите ли, так мне стало просторно на душе, что запел я свою любимую песню, про журавлей. Вы помните, наверное — «Высоко летят над облаками…» А кого, думаю, стесняться! И дом — наш... И вот тут пришла милиция. Мне бы, конечно, все им спокойно изложить, а я стал горячиться. Обидно мне стало за всё. И попал сперва в вытрезвитель, хотя выпил-то всего стакан домашней настойки на даче знакомого товарища. А потом... А потом я сильно захворал. Теперь-то уж здоров, конечно, но случается у меня иногда в голове какой-то беспорядок и недоумение. И жена моя теперешняя, Надежда Николаевна, с дочкой своей Верой расстраиваются и ложат меня опять в больничку чтобы я, значит, подлечил здоровье. Дочка-то её, Вера, меня, по правде говоря, не очень любит и говорит, чтобы я там, в больничке, и остался. Да я не могу, очень жду, когда меня выпустят домой, на родину.

 

Попутчик вновь зажмурился, встряхнул головой и, похоже, вновь приготовился петь.

 

— Слушайте, хватит! — вдруг взорвалась Галина Яковлевна, — надоело уже, честное слово! Сидите тут, горланите. И как только выпускают таких! Безобразие просто!

 

— Татьяна Ефремовна! — поражённо вскидывается попутчик, —- уверяю вас...

 

— Я вам не Татьяна Ефремовна! —закричала Галина Яковлевна вне себя и гулко ударила ладонью по крыше кабины. — Я вам... И вообще, нечего тут!

 

— Ба-абуля-а! — вдруг заплакал перепуганный Игорёк — - бабу-уленька! Не кричи! Я боюсь!

 

Машина затормозила, съехала на обочину, громыхнула дверца кабины и над бортом взошла бесцветная голова шофёра.

 

— Это ты чего, Дядьколь, расшумелся, а?! Ты чего это мне тут гражданку пугашь? А?! — Он грозно выпучил подслеповатые глаза и насупил брови. — Мне это надо, чтоб ты тут шумел? Ещё издашь хоть какой громкий звук, пешком поскачешь. Как кузнечик. Поня́л? Вон, пацана-то как напугал, чудило-мудило.

 

Попутчик перепугано таращил глаза, прикладывал руки к груди, что-то пытался сбивчиво объяснить, но при последних словах окончательно струхнул и, как заведённый, закивал головой.

 

— Гляди, я предупредил! — удовлетворённо бросил шофёр, для полноты острастки погрозил пальцем и обратился к Галине Яковлевне. — Это наш, мирненский. Дурачинка блаженная. Вообще-то, тихий, не вздорный. Пустомеля...

 

Всю оставшуюся дорогу попутчик помалкивал, изредка бормотал что-то под нос, но тут же съёживался, замолкал, встревожено косясь на соседей. Да и ехать-то оставалось минуты три. Вскоре грузовик затормозил возле Борисовской бани, Галина Яковлевна с Игорьком торопливо выбрались из кузова и стали рассчитываться. Галина Яковлевна с беспокойством протянула трёшку, втайне надеясь на сдачу, но шофёр молча сунул купюру билет в карман и кивнул, давая понять, что удовлетворён расчётом. Галина Яковлевна в отчаяньи махнула рукой.

 

— Бабуль, — Игорёк все ещё всхлипывал и прижимался к её коленям, — ты больше не кричи, а то я боюсь, что ты заболеешь и умрёшь.

 

Галина Яковлевна молча кивала. Она торопилась домой, чтобы поскорее уложить спать уморившего за день Игорька, наскоро переделать дела, пропади они все пропадом, и лечь самой, чтобы закончить, наконец, этот день, несправедливый и нелепый.

 

Она шла по быстро темнеющей улице и пронзительно жалела дремлющего у неё на руках внука. Она жалела безвозвратно ушедшую из жизни трёшку, на которую могла бы купить груш, да теперь уж не купит до будущей пенсии, жалела несуразного полудурка-попутчика и не могла понять, как же это она так, ни с того, ни с сего обидела больного человека, который если и врёт, так без умысла. Да и не врёт он, с чего б ему врать. И даже грабителя-шофёрюгу было немного жаль потому что он ведь тоже не с хорошей жизни... Все — люди, у всех что-нибудь да болит, свербит, на свет просится.

 

И вообще, скорее домой, домой, домой...

 

Машина за спиной тронулась и покатила в гору в сторону Мирного. «Я люблю тебя, жизнь, — громко запел осмелевший в одиночестве попутчик, — я люблю тебя снова и снова!..»