мемуарное (часть: новое начало)
Когда я узнал о смерти Акулины, всё вокруг меня как будто стало частью какого-то странного сна, где каждая деталь, даже самая мелкая, теряла свой смысл. В этот момент я не мог не вспомнить про битников — тех самых поэтов и философов, что, кажется, могли бы осмыслить эту реальность куда лучше, чем я. Жизнь Акулины была такой, как они писали в своих стихах: полная страха и в то же время мощной жажды свободы, бегства от норм и бесконечной, неистовой попытки найти себя в этом мире. Я никогда не был битником в полном смысле этого слова, но её любовь, её боль, её нестабильность напоминали мне об этих поэтах, которые с таким отчаянием пытались найти смысл в хаосе.
Я сидел, всматриваясь в пустой стакан и думая о том, как Акулина была похожа на Джеком Керуака или Нила Кассиди. Она всегда стремилась к свободе, к поиску чего-то невозможного. Мы с ней часто говорили о том, что этот мир слишком тесен, что мы все заперты в клетке, и она пыталась вырваться, даже если это значило разбить себя о камни. В её жизни не было ни одного дня, когда она не пыталась уйти от чего-то — от себя, от мира, от нас. Я видел её в этой нескончаемой гонке, и всё равно не мог её понять. Слишком много хаоса, слишком много разрушения.
Но теперь, когда она ушла, я как будто оказался на обочине своей собственной жизни, разглядывая её через призму стихов, книг, старых записей битников. Я чувствовал, что в какой-то момент я был частью этой истории, частью того самого мира, о котором они писали, где нет правил, где смерть — это просто часть пути. В их стихах всегда звучала некая обреченность, но в то же время искренность и настоящая жизнь. Я не мог понять, почему смерть Акулины казалась мне не такой трагичной, как, например, смерть какого-то незнакомца. Может быть, потому, что она всегда была частью этой битнической вселенной — поглощённой, как и они, этим постоянным поиском.
И вот, в один из вечеров, когда я сидел в своей комнате, Игорь снова пришёл. Он не говорил много, просто принёс с собой книгу — сборник стихов Боба Дилана. Мы молча сидели, читали его строки, и в этот момент я вдруг понял, что как бы мы ни бежали от боли, как бы мы ни пытались избавиться от этой неизбежности, жизнь всё равно продолжалась. Она — как ритм Дилана, как непрерывное движение, за которым не стоит ни ответа, ни смысла, а лишь беспокойство и жажда быть.
Тогда я вспомнил о «Фиксиках». Да, это странно, но иногда в такие моменты, когда ты теряешь что-то важное, тебе хочется как-то вернуться в детство, где всё было проще, где были просто и ярко выраженные ответы на вопросы. В детстве, когда я смотрел «Фиксиков», мне всегда казалось, что каждый из них — маленький, но важный элемент в огромной системе. Они починяли и улучшали мир, делая его более понятным и механичным. Но вот что я понял, сидя среди разбросанных книг и старых записей: всё это — фиксации, попытки сделать мир понятным, простым и отремонтированным. В нашем взрослом мире не существует таких чётких правил, как в «Фиксиках», и эти попытки понять, объяснить, склеить осколки — лишь ещё одна иллюзия. А смерть Акулины, её уход, был как разрушение этой иллюзии. Никто не мог починить её мир, и в этом было нечто страшное, но в то же время освобождающее.
Игорь молчал. Он не был из тех, кто пытался утешать, как, например, Макс, с которым я много раз спорил, что жизнь можно сделать лучше, если просто изменить взгляд на неё. Игорь был не таким. Он был тихим наблюдателем, понимающим, что мы все находимся в своём собственном мире, и единственное, что мы можем сделать — это принять его таким, какой он есть, даже если это чёрная дыра, поглощающеющая всё на своём пути. Он не искал смысла в том, что происходило, и не пытался его создавать. И вот в этой тишине и было что-то успокаивающее.
Но всё равно, смерть Акулины продолжала звенеть в моей голове, как необъяснимая песня, которую мы не можем выучить, хотя хотим. Я помнил её лицо, её смех, её странное упорство, и понимал, что, как бы ни хотелось её вернуть, это невозможно. И в этом тоже было освобождение — понять, что смерть не имеет смысла, она не нуждается в объяснении, как и наша жизнь.
Знаешь, что удивительно? Как и у битников, как и у «Фиксиков», всё в мире может быть разрушено и снова собрано, как машина, которая ломается и чинится. Но мы, люди, всё равно остаёмся здесь, где бы ни были, с нашим непониманием, с нашими потерями и с нашей нуждой искать смысл. Игорь сидел рядом, не говоря ни слова, а я, наконец, почувствовал, как шаг за шагом начинаю отпускать. Не Акулину. Я отпускаю себя.
