КРЫЛЬЯ АНГЕЛА

Был когда-то Борисово. Он и сейчас есть. Но сейчас это уже никакой не посёлок, а полугородской район, утыканный пятиэтажками и снабжённый комбинатом. Это сейчас. А тогда это был — посёлок. Несколько горбатых, непросыхающих улиц, маленькое безымянное озеро, колодец, похожий на дзот, палисадники, из которых глуповато таращились одни и те же пыльные мордастые цветы на мясистых стеблях, и двухэтажная баня из красного кирпича. Баня и сейчас, кажется, здравствует, но ни колодца, ни палисадников давно нет. А озеро не то засыпали, не то оно само убралось подобру-поздорову в свои подземные убежища.

 

В Борисово я приезжал на каникулы к бабушке. И это было время, ради которого стоило жить. Свобода моя была безграничной, ибо ограничивалась разумно и незаметно.

 

Несмотря на русское название, народ в посёлке жил смешанный и изъяснялся между собой на причудливом тюрко-славянском койне. Многие русские бабушки отлично понимали и даже говорили по-татарски, а тётя Луша даже знала по памяти некоторые арабские молитвы и могла подсказать при случае.

 

Тётя Луша была нашею соседкой, часто заходила поболтать с бабушкой, а на Пасху всякий раз приносила выводок тёплых, словно слепленных из глины, яичек.

 

Но речь не о ней, а скорее о её муже, дяде Саше. Дядя Саша — другое дело. В гости он к нам не ходил, однако здоровался, причём отменно почтительно сгибался в поклоне, снимал клетчатую кепку и проникновенно справлялся о здоровье, отчётливо произнося имя и отчество.

 

Он был долговяз и тощ, как жердина. По улице ходил с непременной папироской «Север», насвистывая одну и ту же непонятную мелодию.

 

У тёти Луши и дяди Саши был внук Витька, который, как и я, приезжал в Борисово на лето. Бабушка жалела Витьку: родители его баловались винцом сверх меры и периодически поочерёдно исчезали на просторах страны.

 

Витька был старше меня на полтора года, посему держался раздражающим высокомерием. Водился больше со старшими пацанами, ходил с ними на заводскую свалку и возвращался с трофеями, при виде которых дрогнет сердце у кого угодно; со стеклянными пробирками причудливых форм, разноцветной проволокой, разными железными ящичками с иностранными буковками и — главное — с резиновыми жгутиками, пригодными для рогаток самострелов Я страдал от зависти и изнывал в играх с сопливой и доверчивой малышнёй. Дорога на свалку мне была заказана. Однако...

 

***

— Слушай... — Витька замялся, оценил меня долгим, изучающим взглядом, — ты, это, в бога веришь?

 

— В бога? Нет, конечно. А зачем?

 

— Зачем, зачем! Зачем люди верят?

 

— Ну не знаю... От своей несознательности. Смешно даже. Космонавты вон летали и никого там не видали! — бойко ответил я, смутно ожидая подвоха.

 

— От несознательности! Страсть, какой ты сознательный, карась, — издевательски хохотнул он.

 

— А ты веришь, что ли, рыжий? — я побагровел от обиды.

 

— Не-т, поспешно ответил Витька и даже отстранился, — с чего ты взял.

 

Помолчал и снова спросил:

 

— Ангелов, значит, тоже нету, получается?

 

— Нет, конечно! Какие ещё ангелы, — я уже начал злиться. — Ты чего, вообще?!

 

— Ничего. Просто… у меня дед вчера ангела поймал.

 

— Кого? — я опешил.

 

— Да ангела, оглох, что ли, карась?! Настоящего, с крыльями.

 

— Как это поймал?

 

— Обыкновенно. Он в роще околь озера в дереве запутался, крыло маленько попортил, видать. А дед как раз на машине мимо проезжал. Ну увидал, с дерева снял посадил в кузов и домой привёз.

 

— Ха! Врёшь ты все, рыжий!

 

— Я вру?! Да ты…

 

— А поклянись тогда. Скажи честно-ленинское! А?

 

— А вот и скажу! Честно-ленинское! Честно-пречестно.

 

— Вот и покажи тогда, если честно-пречестно! Он у вас дома что ли сидит?

 

— Зачем дома — в сарае сидит. А показать никак не могу. Дед велел не показывать.

 

— Ну и врёшь, значит! — я облегчённо рассмеялся. — Ленина обманул, рыжий! Вот и позор тебе теперь навсегда!

 

— Сам ты… татарин гололобый, не ходи моей дорогой! — зло пропел Витька повернулся и зашагал к дому.

 

Но пока я подыскивал, что бы такое обидное крикнуть ему в след, он вдруг обернуло опасливо огляделся по сторонам и коротко махнул мне рукой. Замирая от предчувствия, но сохраняя высокомерно недоверчивую мину, я двинулся вслед за ним.

 

***

— Тише ты, ёлки-палки! — зашипел Витька, когда я неосторожно скрипнул дверью сарая. Я испуганно отшатнулся и от того скрипнул ещё пронзительнее Витька рассвирепел, схватил меня за рубашку и втолкнул в сырое и тёмное чрево сарая.

 

— Вон он, — снова зашипел Витка, показывая рукой дальний угол сарая, — ангел! Гляди, коли припёрся.

 

В углу впрямь что-то белело и копошилось. Просто расплывчатый матовый блик во тьме, густо пахнувшей сырыми опилками, древесным углём и многолетним хламом. Но внутри у меня сразу же что-то затрепетало, задёргалось, заблеяло. Было ощущение, словно я нырнул в какую-то глубину, в глухой омут, царствие дремучих коряг, мерцающего ила и тысячелетних кладов. И уже лёгкие всосали последние струи кислорода, осталась угарная углекислота, в ушах задребезжало, и невыносимо потянуло наверх, где светит солнце, квакают лягушки и даром не нужны никакие сокровища, а только глоток прекрасного перегретого воздуха, сухие запасные трусики и — домой, домой!

 

— А-а, — произнёс я фальшивым голосом, — интересное дело. Ангел, значит? Ишь ты! Ну я пойду, наверное.

 

— Куда это пошли? — искренне удивился Витька и бесцеремонно подтолкнул в спину, — айда, карась, поближе глянешь.

 

— Да ладно, — отозвался я и цепко взялся за косяк, готовый скорее умереть, чем сдвинуться с места хоть на шаг. — Я и так разглядел. Нормально так.

 

— Очко сыграло? — осведомился Витька, смерив меня противным, ехидным взглядом. — Струйку пустил?

 

Стерпеть такое означало навеки перейти в презренную касту «ссыкунов» и влачить позорное существование. Я глянул на Витьку как можно более уничтожающе, фыркнул, зажмурился, вытянул перед собой руки и сделал три решительных шага. Однако на четвёртом ноги перестали меня держать и, чтобы не сесть с позором на пол, я, как заведённый, затоптался на месте,

 

— Стой, куда разогнался, — шикнул в спину Витька, — испугаешь ещё!

 

Я замер и, наконец, открыл глаза. В нескольких шагах от меня сидел, обхватив голову руками, совершенно голый человек. Даже и не человек, а некое человекоподобное существо ростом лишь на полголовы выше меня. Кожа у него была совершенно белая, с каким-то даже розоватым отливом, на колене темнел синеватый кровоподтёк. К тому же он был почти лыс, если не считать чахлого пучка рыжеватых волос, едва прикрывавших затылок. Но главное — крылья. Они вырастали из-за спины, там, где у людей находятся лопатки. Крылья были совсем без перьев — перепончатые, полупрозрачные, как у летучей мыши, густо испещрённые разноцветными жилками. Эти крылья были почти невесомые, живые, настороженные, то вздрагивали, трепетали, то съёживались в трубочку, с сухим шелестом расправлялись вновь, словно жили своей, обособленной жизнью, никак не связанной с неподвижным, уныло ссутулившимся существом, сидящим в углу тёмного сарая. Именно от них, от крыльев, исходило то ровное, едва заметное, пульсирующее свеченье, которое не только озаряло заваленный хламом угол, но и ровными волнами наполняло светом угрюмую затхлость сарая. «Скорее, мой ангел, ступай же за мной. Со мной моя шпага и конь вороной...» — вспомнилось мне некогда услышанное.

 

— Видишь, сидит, — восторженно выдохнул мне прямо в ухо Витька, — второй день уже. Как сел, так и сидит. Не ест, не пьёт не разговаривает. Не понимает, наверное. Ангелы на каком языке разговаривают? Может, на французском? Или у них свой язык есть?

 

— Не знаю, — слабым голосом ответил я и тут же добавил: — А давай его отпустим? А? Он же не зверь. И не человек. Крылья у него. Гляди, какие! Пусть летит. А?

 

— А вот нельзя, — помрачнел Витька, — дед его завтра в город хочет свезти. В институт.

 

— Какой институт, зачем?

 

— Кто его знает. Пусть, говорит, учёные люди поглядят, как он устроен. А мне, говорит, денежки заплатят за большое научное открытие. Он мне потом велосипед купит. «Орлёнок». А? А ты говоришь, отпусти.

 

Я посмотрел на несчастное существо. Он даже не приподнял веки, но принялся тихонько раскачиваться, как маятник метронома. Будто понял, о чем идёт речь. А может, и в самом деле понял. «Как устроен...». Ничего себе. Подойдёт какой-нибудь учёный. Интересно, интересно, А дайте-ка мне сюда скальпель! И — р-раз по жилкам. О, взгляните сюда, коллега…Сенсация!

 

— Жалко, — плаксиво заключил я.

 

— Жалко! — неожиданно вспыхнул Витька, — Жалко, когда по ж… палка! И вообще, пошли отсюда, нечего тут. Дед знаешь, как ругаться будет.

 

Упоминание о дяде Саше, подействовало отрезвляюще. Да и потом, что ж они, учёные-то, звери что ли? Не фашисты же! Посмотрят да и отпустят себе. Колечко приделают ноге и — отпустят. Эта мысль меня окончательно успокоила. Ну конечно, колечко! А после его ещё где-нибудь поймают найдут колечко и сообщат про ихние миграции. А про нас с Витькой в «Пионерской правде» напишут. Я повеселел.

 

Мы выбрались из сарая, Витька долго возился с тяжёлым засовом.

 

—- Ты не болтай всем подряд, — хмуро сказал он мне на прощание.

 

Ночью мне приснилось, что я нырнул с мостков в озеро и нырнул под корягу. А коряга вдруг превратилась в лилового, пупырчатого осьминога, схватила меня за ногу и сказала «А вот я сейчас тебе колечко приделаю, а после мне денежку дадут!» Я дрыгнул ногой и открыл глаза. У кровати, как призрак, стоял Витька.

 

— Уморишься тебя будить, раздул сопелки, — пронзительно зашипел он, — вставай давай.

 

— Зачем? Куда? — я обалдело тряс головой, выбирая из сна, как из томной, тёплой проруби, — темно же ещё.

 

— В том-то и дело, что темно, — загадочно ответил он. — Вставай, говорю, чо зенки полощешь!

 

Ничего толком не поняв, я принялся судорожно одеваться.

 

— Лазь в окно! — коротко скомандовал он, когда я с грехом пополам оделся, — да не грохочи ты, карась, бабушка проснётся же!

 

Кряхтя и постанывая, я вылез в окно, обдирая, коленки, перелез через высокую изгородь палисадника. Витька неотступно следовал сзади и подгонял меня насмешливым шепотком. Мы выбрались на улицу.

 

А над улицей, проворно сбегавшей с косогора, нещадно полыхала гигантская луна. Какой же дурак болтал о каком-то отражённом свете! Это что, по-твоему, холодное тело?! Луна переливалась немыслимыми цветами, там лютовали хвостатые огненные смерчи. Из невыносимо сжатого раскалённого ядра выстреливались наружу малиновые грибы протуберанцев, и освободившееся на мгновенье лунное вещество ослепительно текло, пузырясь и разбрызгиваясь, и брызги эти, презрев жёсткие цепи тяготенья, уносились в могильную космическую мглу и долго остывали там мерцающими ртутными шариками. Луна была так невозможно близка, что, казалось, лёгкого дуновенья ветра достаточно, чтобы не выдержала и лопнула прозрачная серебристая плёнка. И тогда прольётся Луна исполинской каплей прямо на Землю, на беззащитную Борисовскую улицу, и потечёт поток, превращая в пар дома, сараи, курятники... Ужас!

 

— Рубашку на ничку надел, — раздался насмешливый Витькин голос, — побьют теперя.

 

— Да мы куда идём-то? — заорал я, потеряв терпение

 

— Разгорланился, карась. Куда, куда! Сам будто не знаешь. Ангела выпускать.

 

— Ан... Да ты что, Вить! А дед?

 

— А чо дед? Ничего с ним не случится, — с фальшивой беспечностью отмахнулся Витька. — Я бабу Лушу уговорил ему водки дать. Теперь его хоть с пушки пали, не разбудишь.

 

Мы прошли через загодя отворённые ворота, миновали, то и дело грохоча и переругиваясь, заваленный гремучими железяками двор, прошмыгнули через садовую калитку и, обдираясь о всклокоченный малинник, подошли мрачному, как саркофаг, сараю и остановились перевести дух.

 

— Видал? — Витька с проворством фокусника вытащил из сатинового кармана новенький, блестящий фонарик. — Китайский. Бабка подарила на день рождения. А?!

 

Для завистливых переживаний не было времени и сил. Негнущимися пальцами отодвинул засов и, обмирая от страха, стал тянуть дверь, со страхом ожидая тошнотворного скрипа.

 

— Не ссы, я смазал, — успокоил Витька и широким жестом распахнул дверь. Она отворилась почти бесшумно, лишь пару раз приглушённо крякнув. Витька неторопливо пошарил жёлтым кошачьим глазом фонарика по трухлявой темноте и упёр его в угол. В сияющем конусе луча бесновались пылинки. Бледное существо сидело там в углу.

 

— Эй! — вполголоса позвал Витька, — вылазь оттудова.

 

Существо не шевельнулось. Витька шумно вздохнул, на цыпочках подошёл ближе. Я, как сомнамбула, следовал за ним

 

— Вылазь, ну! — Витька легонько тронул его за локоть. — Эй!

 

Существо вздрогнуло и насторожённо приподняло голову.

 

— Ну, давай, пошли что ли, — прерывисто, зашептал Витя чужим голосом и потянул его за руку. — Вставай! Али не насиделся?

 

Существо послушно встало и, не глядя на нас, вяло переступая ногами, двинулось за Витькой к выходу. Так гуськом прошли сад и через дыру в заборе вышли к озеру.

 

Сумасшедшая луна была тут как тут и озеро словно кипело колдовским ведьминым варевом, от каждого куста веяло жутковатой сказочной чертовщиной. Трава была холодной и мокрой, надетые на босу ногу сандалии болтались ненужными сыромятными нашлёпками. От озера тянуло холодом, тиной и змеями.

 

— Ну, всё, — с довольной улыбкой произнёс Витька, — давай уже лети. Ну?!

 

Существо непонимающе переминалось, беспокойно озиралось и ёжилось от сырой прохлады.

 

— Лети, тебе говорят! — Витька поднял кверху указательный палец. — Там небо, там твои детки — кушают котлетки!

 

— Лети, пожалуйста, — подхватил я противным, писклявым голосом.

 

Существо задрало голову кверху, прикрыло глаза, но не сдвинулось с места. Его крылья болтались за спиною как две пустые кошёлки.

 

— Да лети ж ты, дурак, лети! — вдруг в отчаянной злости закричал Витька. — Вон же небо! Там воля! Скоро светло станет, понимаешь? Люди придут. Ты же сам знаешь, какие они, люди! Им же… Пропадёшь же к чёрту!

 

Но он не двинулся. Витька в отчаяньи сел на траву, обхватив руками голову. Я топтался рядом, продолжая бессмысленно размахивать руками.

 

— Увезу-ут! — вдруг заорал я, не помня себя, — На грузовике! Брезентом накроют, чтоб не увидал никто. Кольцо наденут... Скальпелем будут! Лети уж, пожалуйста! Вон Луна-то, вон же она! Чего ещё!

 

И вот тут он медленно, точно боязливо вскинул голову. И мне явственно показалось, что волна лунного света зеркально полыхнула в его глазах. Неторопливо и плавно он двинулся в сторону озера. Ещё мгновение — и его уже нельзя было узнать, даже вообразить было немыслимо, что ещё несколько минут назад он сидел в сарае на гнилых опилках, сгорбленный, бессильный и покорный. Что-то удивительно знакомое мелькнуло в его облике и тут же пропало. И уже не вспомнить никогда. Крылья за его спиной стали распрямляться, выгнулись дугой и снова распрямились. Они оказались огромными и почти прозрачными. Шаги стали убыстряться. И вдруг он, легко пробежав несколько шагов, прыгнул, крылья с тихим свистом располосовали воздух, замерли и начисто потерялись из виду, словно он их сбросил их за ненадобностью. Он описал полукруг и мягко опустился на траву. С озера вдруг резко дунул ветер, сдув с Витькиной головы панамку. «Да лети уж, лети», — заворожённо зашептал он, судорожно сцепив ладони. Снова прыжок... А потом без всякого разбега он стремительно и круто взмыл ввысь, серебристый его силуэт мгновение повисел над кроной ивы и...пропал. Начисто пропал, растворился в кипящем потоке лунного света. И вдруг захотелось заплакать от горькой безвозвратности и причастности к сокровенной тайне, которую некому пересказать…

 

***

Мы возвращались молча, не осталось уже ни восторга, сожалений, ни предчувствий, а лишь отсыревшие ступни и изнывающие от крапивных укусов колени... Луна уже тщетно таращилась нам в спины, её бесхитростные флюиды впустую отскакивали от нашей пупырчатой от озноба кожи.

 

— Что деду скажешь? — участливо спросил я Витьку,

 

— Скажу, что дверь в сарае забыл запереть, он и удрал, — ответил, помолчав, Витька.

 

— А поверит?

 

— Дед-то? Ага, поверил он, шиш. Он себе-то самому не верит.

 

— И что будет?

 

|— А ну его! — Витька с досадой махнул рукой. — Нечего он не сделает. Домой отправит, к родителям, вот и всё, уже давно грозился.

 

На том расстались. Досыпал я оставшуюся ночь без снов, проснулся поздно.

 

***

А на следующий день произошли странные события.

 

Во-первых, прямо средь бела дня сгорел дядя Сашин сарай. Ну тот самый. Дотла. Причём, горел он как-то необычно: ровно, почти бесшумно, как газовая горелка. Прибыли пожарные, пробовали тушить, но на струи брандспойта огонь никак не реагировал, будто и не было их вовсе. Жар от огня стоял нестерпимый, однако при этом стоящий почти вплотную курятник вообще не пострадал, ни единая досточка не почернела. А листья старой яблони, ветви которой склонились прямо над крышей сарая, даже не пожелтели. Вот такой, вообразите, был пожар.

 

Дядя Саша тогда от переживаний слёг. Причём, слёг всерьёз: у него отнялась челюсть и занемела левая нога. Ведь в том сарае, кроме хлама и ветоши, хранился новёхонький мотоцикл «Иж Юпитер». С ним была повязана некая тёмная история. Говорили, будто вовсе не в лотерею он его выиграл, как всех в округе уверял, а попросту отжал у директора птицефабрики «Курочка Ряба» Каюмова: водил он некогда дружбу с уволенным за пьянку главбухом, человечком тёмным, и тот, вроде, показывал ему какие-то бумаги, по коим получалось, что Каюмову светит немалый срок. Потом тот главбух помер от язвы, а бумаг тех в его доме так и не нашли, хоть искали с пристрастием... Каюмова, однако, всё равно посадили. Сказывали, что дядя Саша с Каюмова не только мотоцикл стряс, но и деньжищ ораву. Хранил в жестянке от муки. Вот по той жестянке дядя Саша более всего и убивался. А когда его на Скорой увозили, тётя Луша, говорила вполголоса, усаживаясь рядышком в машину: «Это ж Саня, Бог тебя наказал горем. За утробище твоё несытое, прости господи. И ещё — сам понимаешь, за что. И за то — не будет тебе прощенья, покудова не покаешься…»

 

А вечером того же дня на озере расцвели кувшинки. Даже не расцвели, а просто явились невесть откуда, большие, бело-розовые с ярко жёлтой сердцевинкой и сердцевидными листьями. Их было много, они ровной подковкой охватывали середину озера. Отродясь их на озерке не бывало, так все говорили. А тут вот взяли и народились. К полудню следующего дня пропали. Были и нету, в воду канули. Навсегда. Такие дела.

 

Событие это вызвало, однако, немалый переполох. Потекли всякие разговоры. Особо взволнованные утверждали, что это плохой знак. Говорили, мол, грядёт Ведьмачья ночь, что после полуночи из дому выходить недолжно, и уж тем более, подходить к озерку. И ещё говорили, что к утру всплывут утопленники и пойдут по улицам отыскивать родню. Потому в дом чужих пускать никак нельзя. Вот так.

 

А мне тогда приснились эти кувшинки. И сон был отчётливей яви. Будто я подплыл к ним на лодке, и мне нужно было нырять в самую тёмную глубину, кого-то оттуда спасать вытаскивать, и мне сперва было мучительно страшно, но всё счастливо разрешилось: лепестки кувшинок стали крыльями, такими же бело-розовыми, с прожилками, и одного лишь взмаха было достаточно…

 

***

Витьку на другой день отправили домой.

Провожала его сокрушённая тётя Луша. Витька хмуро и торопливо шагал к автобусной остановке, раздражённо размахивая маленьким банным чемоданчиком, и заплаканная тётя Луша едва за ним поспевала.

 

Больше в то лето в Борисове он не появлялся. Не было его и на следующее лето. Приехал год спустя на похороны тёти Луши, такой же хмурый, неузнаваемо вытянувшийся. Поговорить с ним так и не удалось, да не до того и было. Он едва кивнул мне и тут же исчез, затянутый горестной похоронной суетой.

 

Похороны были суматошные, неустроенные. Дядя Саша в своей коляске сердито катался по двору чёрном пиджаке с какими-то пёстрыми значками, раздавал невнятные, невразумительные распоряжения, а то и вовсе принимался раздражённо искать тётю Лушу, куда, мол, она запропастилась. Прибыл и Витькин отец, тощий, как стиральная доска, и неуместно ярко разодетый. Он поначалу вообще, кажется, ничего понять не мог, потом с похмельной суетливостью ко всем приставал, пространно знакомился, отрекомендовывался то начальником депо, то оперативным уполномоченным, начиная разговор с неизменного «Да-а. Так вот и уходят достойные люди...». Почему-то периодически исчезал, то в курятнике, то в кладовой, а потом вдруг разом отяжелел, его насилу уложили в сенях и на кладбище поехали ли без него.

 

«Легко померла Лукерья, — говорили про покойницу старухи на поминках, — ангелы прибрали». Я-то знал, что это действительно так.