Матрёна Ивановна
Матрёна Ивановна – старуха неопределённого возраста. Если вы увидите её издали, навьюченной столь огромной поклажей, что и самую-то едва видать, но при этом проворно чикиляющей по тропинке, - вам, верно, покажется, что она довольно резва и молода, но стоит только рассмотреть её вблизи: худую, горбатую, одетую в рваные, годами не стиранные, провонявшие мочой и потом лохмотья, стоит увидеть её синюшного цвета лицо, костлявые руки, к вам наверняка придёт мысль, которую можно выразить двумя словами: «Столько не живут».
Ходит Матрёна Ивановна таким манером, что в движении голова её по-гадючьи забегает далеко вперёд, и оттого плечи всегда выше её. Не приведи Господи человеку несведущему повстречать Матрёну Ивановну в вечерних сумерках иль в ночной мгле – кажется, топает на тебя безголовое чудище. Кто б на пути её ни был – прёт, не замедляя хода, успевай только с дороги слетать. Доведись столкнуться с ней в потёмках – пожалуй, затопчет и не заметит.
Появление Матрёны Ивановны воспринимали кто с любопытством, кто и с трепетом. Коль вылезла из своего логова – быть покойнику. На покойников у неё нюх. Не успел человек прикрыть глаза, ещё и не остыл до конца, ни соседи, ни родня не ведают о беде, а Матрёна Ивановна уж вот, на пороге. Сядет тихонечко в уголке, терпеливо ждёт, когда все скучные формальности закончатся и придёт время самого главного – поминок. Ни одного подобного мероприятия без Матрёны Ивановны не обходилось, с этим давно смирились, свыклись, и если кто умирал, а её в ту же минуту вдруг не было, близкие покойного даже волновались: не случилось ли чего с самой Матрёной Ивановной? Но проходила минута – другая, и за дверью обязательно слышалось её шарканье. Как же такое пропустишь: этим она живёт и кормится.
Просто так Матрёна Ивановна никуда не выходила, сидела смирнёхонько в своём убежище. Случись: перестанут люди мереть – самой ей не жить. Но люди, на её счастье, умирали, и Матрёна Ивановна этим всё сохранялась.
Вот идёт, спешит по тропинке, а народ уж судачит ей вслед:
- Ну, вестница, полетела… Кто ж это преставился нынче?..
- Должно быть, Васята, она уж давно плохая…- догадывается один.
- А может и Трифон Квас…-гадают другие.
- У Трифона рак.
Но нет, ни Васята, ни Квас – на другой краёк повернула.
- Да там и нет никого такого…- теряются люди.
А скоро узнают: и впрямь нежданно кто-то помер, на кого и подумать – то не могли…
На поминах Матрёна Ивановна по обыкновению садилась за первый стол, и когда все, отобедав, вразнобой крестясь, покидали дом, она не спешила вставать со своего места, дожидалась, когда сядет новая смена. И со вторым столом Матрёна Ивановна добросовестно пожирала всё, что было положено на обед. Обязательно соблюдая строгую последовательность начинала с кутьи, при этом чавкала и брызгала слюной так, что после неё к кутье уже никто не тянулся. Управившись с кутьёй, тщательно выедала суп, кусочком хлеба начисто вытирала чашку после второго и, конечно, не забывала про пирожки и компот. Когда предлагали помянуть покой водочкой – не пропускала и водочку.
Если похороны были богатые и на помины оставалось много людей, за столы садились по четыре и пять смен. Матрёна Ивановна выдерживала всё. Уже после третьей смены она сыто отрыгивала, икала, порой пускала дурной дух, но из-за стола не шла.
Любые помины Матрёна Ивановна покидала последней.
Когда умирал кто-то из бедных стариков и народа было негусто, Матрёна Ивановна оставалась недовольной и раздосадованной. Компенсируя упущенные возможности, она сгребала в свою безразмерную торбу недоеденный хлеб, пирожки и, вообще всё, что оставалось на столе.
Корить её не корили – на поминах не принято осуждать, хотя люди посторонние, наблюдая за ней, всё ж таки перешёптывались в сторонке:
- Куда столько вмещается?.. Жрёт без разбору как волк…
Но Матрёна Ивановна не слышала этих разговоров, а если б и слышала, то вряд ли придала им значения, чтоб изменить себе. За обед Матрёна Ивановна никогда не благодарила. Это, верно, было от того, что при обильных поминах она наполнялась так, что сказать какое-либо слово просто не могла, а при слабом обеде, по её разумению, благодарить не имеет смысла. Цепляясь за косяки своей поклажей, Матрёна Ивановна, всё ещё пережёвывая и икая, неуклюже протискивалась во двор и правилась восвояси.
Сколько помню Матрёну Ивановну – она всё в одной поре: то же синюшного цвета лицо, та же бегущая походка, те же вонючие лохмотья и те же дырявые, зимой и летом на босу ногу, резиновые сапоги… Когда-то ещё в детстве, мы с моим другом Славкой Крыльцовым, со страхом уступали ей дорогу. «Не стой на пути, когда Матрёна идёт, - внушали нам матери. – «К беде».
Два чувства – страх и любопытство – боролись в нас. Брало верх первое, и мы, лишь завидя Матрёну Ивановну, загодя сбегали с дороги, но и второе не покидало нас, и мы, затаившись в стороне, изумлённо наблюдали за странной старухой.
Потом Славка окончил институт, женился, стал работать в популярной газете, и вот уже приезжал в родные края известным в области журналистом с громким именем: Вячеслав Крыльцов. Бывало, не успеешь телевизор врубить, а там уже Славка наш. То он с губернатором, то с министром умные разговоры ведёт. Никто б не удивился, увидеть его с президентом, а то даже и с самой Пугачёвой. Надо ж, как может повернуться судьба: когда-то у меня контрольные по алгебре «драл», а теперь такой человек!
На родительском подворье убрал Славка все старые городушки, выстроил терем с башенками, огородился каменным забором. Не усадьба – замок средних веков. А на какой машине он приезжал! Вообще, всё при нём было значимым и особенным: будь то машина, собака или жена – красавица.
Людмила – жена Славика – как я понимаю, тоже не последний человек в городе. У ней там какая-то редкая профессия, не то менеджер, не то хрен его знает что, в нашем крайку и применения ей не сыщешь. Ну да речь не о том – уважали Крыльцова во всей нашей округе. Начальство из уважения даже побаивалось – мало ли чего сочинить может… А я, по старой нашей дружбе, всегда запросто с ним, да и сам он предо мной не заносился, частенько гостил у меня. К тому же соседи мы с ним, у нас даже банька общая.
Бывало, придёт – ночь полночь, водочка закусь – всё с собой.
«Затопляй баньку, Сань!»
А у меня загодя всё наготовлено там: и вода, и дрова, только спичкой чирк – парок курится.
Сядем в предбанничке: Славка – любитель простой обстановки. Людмила – даром что менеджер и наманикюрина с головы до ног – всегда красив на стол подаст, улыбнётся приятно, посидит с нами минуту-другую, винца пригубит, да незаметно и упорхнёт. Что значит – культура! К примеру, если возьмётся моя Верка стол накрывать, непременно при этом скажет: «Да гляди, нажрись, как в прошлый раз!..» И по барабану ей, что рядом люди большие, может ещё и не то упороть.
Трещат в печке дрова, вода тихонько шумит, чудно пахнет накрытый стол. Накатим стопку-другую, и я набрешу Славке всякой всячины про нашу жизнь. Набрешу, а он тут же все мои побрехеньки в блокнотик свой и запишет. Забавно, но всё же и приятно осознавать причастность к истории.
В один из таких вечеров Славка и говорит:
«Мне, Саня, нужна тема о необычном в нашей жизни человеке».
Наобум разве сыщешь такого? Тут я ему, шутки ради, и вспомнил Матрёну Ивановну.
«Она ж, говорю – пади Ивана Грозного помнит, если не боле, лет двести, как и старится. Во-очевидное и невероятное в нашей жизни! Не человек, пережиток фольклору».
Сдуру, конечно, вспомнил, для смеху, чтоб веселей беседу продлить, а он вдруг призадумался. Призадумался, распрощался, да и пошёл к себе. Я водочку допил и тоже восвояси. Наутро проспался и забыл наш разговор.
Но скоро замечаю: отрешился от всего сосед наш. Бродит задумчивый по саду, голоса не подаёт.
«Может, баньку затопим?» - крикну ему.
«Затопим, Сань», - улыбается в ответ, но на баньку всё не спешит.
И стал Славка под всяким предлогом к Матрёне Ивановне захаживать. Оденется по-простецки, вроде как прогуляться, а сам к Матрёне Ивановне. Раз пришёл, два – нет на месте старухи. Видно, не ко времени наведывался – мёр кто-то в те дни.
Взялся я его отговаривать. Далась, мол тебе, эта Матрёна Ивановна, заходи ко мне, я тебе ещё столько набрешу – бумаги не хватит писать. Но Славка человек упорный, если уж чего себе втемяшит – не отступит.
«Я, - говорит, хочу понять: каким таким шестым чувством, она на покойных выходит. Никто к ней не ходит, ни с кем не общается, а вперёд всех узнает».
Снова пошёл. Повезло – захватил –таки дома Матрёну Ивановну. Стал в дверь стучать. Тукнул тихонько никто не откликается. Громче загремел – дверь и отворилась сама. Кликнул Матрёну Ивановну – не отзывается. Вошёл Славка внутрь – тяжёлым могильным духом и прелью дохнуло ему в лицо. От смрада заслезились глаза, спёрло дыхание. Хотел уж назад повернуть, да профессиональный долг превысил – остался. Через минуту – другую притерпелся маленько, стал осматриваться. Окна прикрыты ставнями, в комнате полумрак. Под ногами грязь, мусор, словно не мелось тут на протяжении века. Касаясь лица, с чёрного потолка свисали пыльные паутины. Разгрёб перед собой паутину, стал глазами Матрёну Ивановну отыскивать. Не сразу и разглядел её. Сидит в дальнем углу, почти слилась с тёмной стеной, нечёсаные космы волос свисают на стол, что-то тихо бормочет сама себе. Думал молитвы – нет, скорее, что-то матерное. Славка опять окликнул её. Не отвечает. Может глухая, не слышит, громче заговорил. А она знай сама с собой перешёптывается.
Вот глаза в темноте притерпелись, видит Славка: чёрный голубь по Матрёне Ивановне скачет. То на голову ей сядет, то по патлам на плечи перебежит, то на колени заскочит. Она его крошками кормит да всё что-то нашептывает ему. Над её головой, служащей голубю насестом, висит икона, да вот что на ней обозначено, как он ни таращился, не разглядел. Может и не икона вовсе. Сидит Матрёна Ивановна в своём углу, на Славку никакого внимания. Тут он придумал повод, как её встармошить. На нашем крайку дед Квас второй год от рака помирает, в последнее время плох, уж родня съехалась, с часу на час ожидают кончины. Славка и говорит:
«Квас сегодня умер, а ты, Матрёна Ивановна, сидишь и не знаешь».
Решил посмотреть, как она себя покажет. На всякий случай даже с дороги сошёл, чтоб не сшибла – вдруг кинется бечь во все ноги. А она как и не слышит его – с голубем всё секретничает. Может думает Славка, опять не расслышала, громче всё повторил. Никакого шевеления в ответ.
И стало тут ему жутко. Такой трепет объял, что захотелось уйти поскорей. Только было сунулся повертать, а ноги как в землю вросли – не шелохнёшь. И слышит он из чёрного угла: то ль кашель, то ль смех. Глядь – на самом деле смеётся. И сквозь смех бормотанье её различает:
«Квас ещё поживёт… Попьёт квовушки… Квас… Он и тебя перетянет…»
Тут застило туманом сознанье, как он от неё вышел, как до дому дотелепал – не помнит. Только в баньке и вернулся в себя. Пришёл в память, стал мне всё рассказывать, а я и говорю ему:
«Не ходил бы ты больше к ней – ещё нашепчет чего…»
А тот, со своей упорной натурой, и слышать меня не хочет.
«Я, мол, о бандитах репортажи писал, на «стрелки» их ездил, а ты меня Матрёной Ивановной пугаешь.»
Опять разубеждаю его:
«Далась тебе эта Матрёна – что в ней занятного? Вонючая старуха и только, остальные фантазии ты сам себе втесал».
«А как она разгадала, что я обманул её?»
«Ну, не знаю».
«А я вот и хочу узнать!»
У нас в хуторе храм Святого Николы стоит. Славка многим ему помог, и в строительстве, и в убранстве. Чтили его за это в нашем приходе. В каждый праздник он званный гость – «Многая лета» поют. И когда под наш разговор зашёл к нему настоятель храма отец Василий, я даже значения тому не придал. Зашёл и зашёл – первый раз, что ли?
Стал Славка отца Василия за стол сажать, да тот отказался. «Я, мол, Вячеслав Петрович, на минуту всего, так, нечаянно заглянул».
«Может, стряслось чего, батюшка?»
«Да нет, пустое. Сон дурной был… Всё ли ладно с тобой?»
«Всё ладно» – смеётся Славка.
«Ну и слава Богу, коль так. Береги себя…»
Улыбнулся Славка, да ничего не ответил. С тем и расстались. А на другой день вновь пошёл он к Матрёне Ивановне. На этот раз долго у ней загостился. О чём он там с ней говорил, что с ним происходило, про то неизвестно, но вернулся бодрый, весёлый.
«Я, - говорит. –всё пнял про Матрёну Ивановну, весь секрет её разгадал.»
«Что ж за секрет?» - спрашиваю.
Он руки потирает, головой мотает и одно лишь талдычит:
«Это такая «бомба», Сань, такая «бомба»… Я, мол, сегодня статью накатаю – завтра поговорим».
Завтра так завтра, не тороплю, уж собрался расстаться, как задумалось вдруг Славке на ночь глядя баньку топить.
«Я, - говорит, после этой Матрёны Ивановны насквозь вонью прошёл – отмыться хочу».
Вот паримся, а Славка от счастья чуть не взлетит, всё меня по плечу бьёт, в сотый раз повторяет:
«Я, Сань с этой Матрёной Ивановной на весь свет прогремлю… Это такая «бомба»…»
А что за «бомба», сказать не спешит. Предрассудок – удачу спугнуть боится. На прощанье коньячку выкатил. Вмазали по паре стопок и разбежались каждый к себе. Я спать. Он – статейку свою шлёпать.
Я человек не особо впечатлительный, не успел к подушке прислониться – уже сплю. И стала мне во сне плестись всякая пакость: то Матрёна Ивановна, то голубь её. Вроде допиваем мы со Славкой свой коньяк, а голубь тот вкруг нас порхает, того и гляди на голову сядет. Я хватил веник – ну гнать его. Славка смеётся, а голубь прочь не летит. Машет крыльями, а из-под них всякий пух на нас сыплется. Рассердился я, хотел пристукнуть его, уж руку занёс, тут Матрёна Ивановна как зыркнет, загорелись её глаза, у меня и отнялось всё внутри. Подлетел на постели – ни голубя, ни Матрёны Ивановны, только Верка сквозь сон ворчит:
«…Сам мордуется и другим спать не даёт…»
Посидел в постели, кой-как усмирил дыхание, пошёл на крыльцо курить. Постоял, высмолил сигарету. Тихо по всей земле: ни голоса, ни собачьего брёха, только звон тишины да едва слышный стрёкот Славкиной машинки. Вернулся. Снова спать. Но не спится уже, так до утра и проворочался с боку на бок.
А утром Людмила встаёт – странная старуха сидит у дверей. Кинулась Славку будить, мол, вставай, там к тебе невесть кто пришёл, а он уже холодный. Как сидел за столом, так и застыл.
Понаехало всяких чинов с области, и с Москвы, даже прокуроры какие-то прикатили. Меня спрашивали: что да как. Я честно всё доложил: и про баньку, и про то, что коньячком баловались, даже отца Василия вспомнил. Сон, говорю ему, плохой был. Только про Матрёну Ивановну умолчал – тревожно стало в груди.
Ещё и Славку не отпели, а по хутору уж всякая небыль пошла: вроде мы с ним упились да в бане спеклись, от того и беда вся.
«Баня с водкой не ладят, то так, - соглашаюсь я. – Но неспроста с ним случилось всё это…»
А меня и слышать не хотят.
«Что ж особенного, с любым такое статься может…»
Вот схоронили Славку, отзвонили в церкви, разъехался почётный народ. Стало пусто в тихом нашем краю. Мне же одна тревога не даёт покоя: что такого он про Матрёну Ивановну разузнал. Пришёл к Людмиле, заговорил с ней, а она женщина не тутошняя, про Матрёну и слыхом не слыхивала.
«Вот, - говорит, - все его бумаги, посмотри, может, найдёшь чего…»
Все листки перебрал, да только нигде про Матрёну Ивановну так и не нашёл ничего.
«Как же так, - говорю, - я сам видел, как он сочинял вот в этот блокнот, а в нём нет ничего?»
Людмила лишь руками разводит, не знает, что и сказать.
Смутно у меня на душе в последние дни. Вроде б и здоровьице ещё слава Богу – кочергу на узел завяжу, а нервишки, что зимованные снопы, только тронь – и рассыпались. Вот и сейчас вижу, как в впотьмах движется на меня безголовое чудище, - оторопь скуёт моё тело и становлюсь я безвольным и слабым, даже сердце умолкнет. Шаги ближе, ближе… Во все глаза смотрю на Матрёну Ивановну: «Уж не ко мне ли спешит?...»
